Война и мир. гл. 4-1-3

4-1-3

Прошло девять дней от печальных амбиций,
Когда от главкома особый курьер,
Изволил «всю радость» доставить в столицу,
Когда верноподданный нужен пример.

Посланником выбран, не знавший он русский,
Считавший себя таковым он в душе,
Полковник Мишо, знавший только французский,
Хотя — иностранец, жил с нами в беде.

Мишо, до войны не видавший столицу,
С расстроганным чувством предстал пред царём,
Он счёл своим долгом пред ним извиниться,
Поскольку Москва вся пылает огнём.

Весь вид его был там настолько печальным,
Что и без доклада понятно о том,
Что здесь говорилось о всём изначально,
Что рухнул веками стоящий наш дом.

Со вздохом, не смея смотреть ему прямо,
И тоже в печальные царски глаза,
Мишо продолжал свой доклад всё ж упрямо,
Что даже обоих прошибла слеза.

— Неужто предали вы древню(ю) столицу,
Без битвы, и этот напыщенный славой француз,
Изволил в Москве нашей так веселиться,
А мы все в стране пожинаем конфуз!

— Неправда, Москва не осталась без битвы,
В исторью войдёт Бородинский тот бой,
И мы расточаем повсюду молитвы,
За наш с Вами город, такой всем родной!

Она, эта битва, всем нам доказала,
Что стойкость в сраженьях нам не занимать!
Нас не разгромили, но сила иссякла,
Числом и оружьем нет сил воевать.

С обеих сторон — столь большие потери,
И нам просто некому вновь воевать,
Числом превосходит нас враг в большей мере,
Мы не в состоянье сраженье вновь дать.

Военный совет в том стал е;диноду;шен:
Сражение дать — значит всё потерять:
Москву отдадим и всё войско разрушим,
И новую армию нам создавать.

Военным советом пошли все на жертву,
Москву лишь одну решено нами сдать,
Ошибочно видно несведущим сверху,
Решенье без боя Москву им отдать.

Москва вся пылает, ОН жить в ней не сможет,
И голод, наступят уже холода,
Нам армию время пополнить поможет,
ОН там и погибнет уже навсегда!

Когда Мишо кончил, то сам испугался,
Какой государя вдруг сделался вид,
Но сам государь как бы он ни старался,
Не смог избежать за всё это обид.

Дыхание сделалось тяжким и частым,
Лицо омрачилось дрожанием губ,
Глаза увлажнились, весь вид стал несчастным,
И не; попадал у него; зуб на зуб.

Себя, осуждая за женскую слабость,
Лишь пару мгновений как длился весь шок,
Во всё, что случилось, допытывал ясность,
Чтоб он все причины объять тоже мог.

Но вдруг как бы вспомнив, что он — император,
То вновь твёрдым голосом задал вопрос:
— Скажите, полковник, вы — честный оратор,
Как дух нашей армии пал иль возрос?

Я думаю, вижу по мере движения
Оставшейся армии через Москву,
Не стало ли в ней от того охлаждения,
С упадком и духа, навеяв тоску?

— Позвольте Вы мне говорить откровенно:
Вы — наша опора, Вы — словно колосс,
Наш дух в ней остался таким — неизменным,
Он даже от этого просто возрос!

Но все в ней боятся, и есть опасенья,
Что Вы по обычной своей доброте,
Дадите надежду им в знак примиренья,
Тогда ОН окажется на высоте!

— Покинул я армию, полной надежды,
Что ждёт впереди нас решительный бой,
Мы вскоре все станем сильнее, чем прежде,
Набрались мы опыта этой войной.

Царь быстро заметно пришёл в свою норму,
И с ласковым блеском своих чудных глаз:
— Вы словно подбросили мне «долю корма»,
Я рад и спокоен отныне за вас!

И в дружеском тоне, как лучшего друга,
Похлопав полковника он по плечу,
Исчезли в душе его «ноты испуга»:
— И я за успех наш поставлю свечу!   

Так вы возвращайтесь и всем передайте,
Что я никогда не пойду на позор,
Здесь ОН прощитался, и все это знайте,
ОН нам здесь попался, как в снежный затор.

Но если, не дай бог, случится ненастье:
Погибнет в сраженьях последний солдат,
Тогда на себя, как последнее счастье,
Я вновь возложу сей нелёгкий «мандат».

Возглавлю дворянское я ополченье,
И с массою их крепостных мужиков,
Устроим врагу здесь такое «леченье»,
Отучим навеки мы наших врагов.

Но если божественным нам проведеньем,
Прису;ждено будет династьи конец,
Картофель я есть буду ей во спасенье,
Но будет наказан здесь этот подлец.

ОН думал, что здесь, как во всей той Европе,
Что после вхожденья в одну из столиц,
Заключит ОН мир на «военной той тропе;,
И там вся страна будет кланяться ниц.

Но ОН просчитался, здесь мы — не такие,
Другой совершенно у нас весь народ,
Врага мы не терпим, становимся злее,
«На нашей земле разводить огород».

Полковник заметил, царь снова взволнован,
Однако волнение было другим,
Он сделался вдруг так душевно раскован,
Он стал императором снова своим.

Желая, возможно, чтоб скрыть свои слёзы,
От сказанных здесь одобрительных слов,
Царь принял, как должное все те угрозы,
А также обдумал и все те прогнозы,
Уже предвкушая богатый улов.

Он вдруг повернулся и вглубь кабинета,
Уверенным шагом так быстро прошёл,
Как будто ходил он туда за советом,
Вернувшись, он словно совет тот нашёл.

Царь с силою сжал его руку за локоть,
И, вновь обретя императорский вид,
Он  выпустил словно как зверь его коготь,
За серию всех нанесённых обид.

Лицо раскраснелось, и с блеском победным,
Его не узнать, так сверкали глаза,
Он словно воспрянул из ду;шевно бедных,
Добавив полковнику эти слова:

— Полковник Мишо, так вы здесь не забудьте,
Что я вам об этом так ясно сказал,
На карту поставлены с ним наши судьбы…
И, мысли смакуя, он вновь помолчал:

— Мы больше не можем так царствовать вместе:
Один из нас — должен, иль Он или Я,
Скорее всего, ОН достоин всей мести,
Терпеть ЕГО больше — довольно с меня!

Мишо, восхищённый такими словами,
И, поняв решимость тех сказанных слов,
Хотя и француз, но он — русский меж нами,
Избавил царя от столь «грустных оков»:

— Вы, Ваше величество, в эту минуту
Воссо;здали славу народа, страны,
Считаю я смысл Ваших слов боле круто:
Спасенье Европы от этой чумы!