Царь и 1837 год

Беспокойным этот год оказался для царя,
Только похороны Пушкина чего стоили ему:
Он опасался – в бунт выльются они,
Поэт и после смерти смуту возбуждать не перестал,
И принимал царь меры, чтобы «либералистов» усмирить.
Больше всего царя поэты раздражали:
«…вы не смоете своею чёрной кровью…»
Разве не он разжаловал и выслал Дантеса из России?
Разве не он обеспечил осиротевшую семью?
Устроил судьбу детей крамольного поэта
И погасил множество его долгов?
А знали все, уж очень Пушкин в карты любил играть…
Но где-то в глубине души царь знал, что поступил коварно:
Ведь в своё время мог разрешить поэту покинуть Петербург,
И можно было бы дуэль предотвратить,
А с похоронами он и вовсе поступил нехорошо…
Весь год преследовали царя невзгоды:
Весною тяжело болела императрица,
А летом на манёврах вновь стряслась беда:
Просмолённый столб должен был царь поджечь,
Тревогу он этим объявлял гусарам,
Но испугался конь факела, взвился на дыбы,
Шарахнулся, упал и ординарца задавил,
А самому царю чуть было шею не свернул…
А в августе, близь Тифлиса, лошади коляску понесли,
С высокой горы бешено помчались под откос –
Все тогда чудом сочли спасение царя,
И говорил сам царь, что он устал от ожидания беды…
А новая беда долго ждать не заставила себя.
Рождественские праздники ждали придворные и Петербург:
Как всегда, будут рескрипции, ордена и повышения по службе,
Балы начнутся и катания с гор на Неве…
Но вдруг разнёсся по всей столице гул набата,
В ночь на семнадцатое Зимний запылал,
Быстро охватил всё здание огонь.
Зарево зловеще осветило город,
Во всех церквях колокола звонили
И пушки в Петропавловке палили,
Был виден отсвет пожара за много вёрст…
Главные улицы и площадь оцепила гвардия,
Въезд в город был полностью закрыт,
Жандармские агенты рыскали по улицам –
Мятежники и поджигатели повсюду мерещились царю.
Простой народ видел в пожаре Божью кару,
Слухи ползли, что царский трон в огне погиб…
А царь смотрел на Зимний из окон Адмиралтейства –
Колыбель предков уничтожало безжалостное пламя…