Наш крест -проза

  сто лет со дня рождения и восемьдесят --гибели               

.    В первое  лето этого века Александр Конинин, мой двоюродный дядя, глядя на принадлежавшие неизвестно кому бывшие колхозные поля, сказал: «Был бы жив Николай Конинин, брат твоего отца, никакого Ельцина на нашей земле не было бы, а жил бы Советский Союз. Николай голову носил прямо!» …
      Прозвучала команда «По машинам!», и призывники, перелезая через боковые борта, стали рассаживаться на лавках. Николай ещё в строю сообразил, что на передней лавке, сидя спиной к движению,  можно  будет долго видеть деревню.   
      До  войны он несколько раз писал заявления в военное училище, ну а с началом войны  –  в армию, думал: «Эх, разобьют Адольфа, а он в тылу застрял.
    Мужиков позабирали, работа навалилась.  Бабы и детишки  трудились от зари  и дотемна. Николай работал учётчиком в тракторной бригаде на месте старшего брата, призванного в сороковом году.  Он с гордостью смотрел на большие  буквы  А.Я.К, написанные на стенах будки  полевого стана братом – Анатолий Яковлевич Конинин.
   «Братишка, служи, я не подведу. Надо две нормы – будет две». А когда  было легко?  Маме с тятей при царском «прижиме», или в гражданскую  – тяте. Может, когда попросился человек заночевать? Отужинал, выпили с тятей,  говорили об охоте и песни пе-ли, а мама подтягивала: «В той степи глухой замерзал ямщик» и «Ох мороз,  мороз – не морозь мэне, ой ни так мэне, як коне мо-го».  Песню тятя мальцом перенял от деда, николаевского  ещё солдата (четвертак оттрубил, как топором отрубил). 
     Прохожий с  Полесья, с  Пинских болот  оказался, земляк, ста-ло быть, деда-солдата.  Наутро, когда тятя ушёл,  Пинчук, надевая шапку, глядя в пол на топор, выдавил: «Людины, а ведь я приходил  убивать вас». Да  в двери, через  огород,  и был таков. Мама после  топор всегда на ночь стала прятать, и людей перестала привечать. Вот она какая,  классовая борьба.
    Или после, когда тятю, председателя  колхоза,  по навету  об-винили в утрате  семенного фонда, хорошо – наш народный суд  разобрался, – легко никогда не было. Товарищ Сталин верно сказал: «Классовая борьба будет нарастать».               
     В августе проходило колхозное  собрание – «О создании  фон-да «Обороны страны». Николай пожертвовал 40 трудодней и 25рублей, а его тятя – барана и 100 рублей. Никто не остался в стороне, даже самые злобствующие, и только один гнус, из ссыльных  отказался. Хотя на собраниях и звучали речи о скорой победе, все молча знали: «Ох как будет трудно!».
    Расселись по лавкам: из раструба репродуктора,  из черноты раненого горла, разрывая  душу, прорывалась   песня «Вставай, страна огромная!».  Мамы, сестры, невесты заголосили – сколько похоронок уже пришло, а сколько еще придёт.
    Машины тронулись,  люди бросились за ними, но вскоре отстали в клубах пыли и копоти, и только мальчишки на  конях держались. Александр Конинин  мчался с его левой стороны, успевая настёгивать лошадь да размазывать рукавом пот. Машина  спускалась в низинку – деревня пропадала, выныривала –  выглядывала  деревня, вот уже и с самых высоких бугров невозможно стало разглядеть дома. И только чистый лик Ишимской  церкви в темном окладе соснового бора  неизбывно стоял перед  глазами.               
    Сколько Николай себя помнил, при возвращении  в деревню первое, что вырастало над лесом, – церковь. Особенно в сумерках    ждал, ждал явления её светлого лика. Ему  стало стыдно, что первый раз, надев пионерский галстук, пробежал босиком по луже и забрызгал деревенского батюшку, что сочинял и пел нехорошие частушки, и смеялся,  когда взрослые подпоили батюшку да пьяненького опрокинули в канаву. И вспомнил,  как он весело бежал  за машиной, увозившей батюшку, как тот смешно тряс седенькой бородёнкой  на кочках,  стукаясь головой в плечо то одного военного, то другого  – классовая борьба!               
       Уже,  только пристав на ноги,  можно было «ухватить» краешек купола. Он первый раз в жизни, но далеко не в последний, пожалел, что скинули крест, сколько бесконечных мгновений они бы глядели  друг на  друга. Ещё несмышлёнышем  он смотрел на это второе, никогда не заходящее солнышко. Со временем тятя и в школе  объяснили: « Религия – опиум для народа, мракобесие, шоры для ослепления масс».
    Тогда собрались  со всех окрестных деревень, играла музыка, конные  с винтовками отделяли народ от церкви.  Старухи причитали, крестились –  большинство, сняв шапки, как на похоронах, молчали, все были крещены  в Ишимской  церкви. После митинга комсомольский вожак и  несколько активистов полезли с верёвками на купол. Вожак как то изловчился и с четвёртого  раза накинул петлю на крест, но не удержался и заскользил по куполу. Раз, другой бухнул барабан и замолчал, даже вороны смолкли.  Но босые ноги нашли опору, и он,  цепляясь за верёвку, накинул ещё петли.  Спустился, за ним и остальные. Дёрнули  веревки,  и крест, сто лет державший мiр и небо на раскинутых руках,  рухнул – ажно небо  осело.  Позолоченный крест положили на телегу и в сопровождении военных  повезли в семенной амбар под охрану. Сам не зная почему Николай плюнул вслед.  Стали расходиться, а комсомольцы во главе с вожаком, пионеры весело вертелись тут же, кирками разбирали один из приделов – кирпичи на  клуб. Да куда там! Кладка- то на яичных желтках, на века – теперь только крошево одно! 
    Вот и конные отстали, и самый упорный, двоюродный брат Александр настёгивал лошадь,  где-то за холмами.  Машину под-кинуло на кочке, и блеснул позолотой Ишимский крест. Николай удивлённо протёр глаза – и опять блеснул крест, это солнечный луч, выскользнув из-за тучи, пронзил слезу, пошёл мелкий, скорый дожди, а в дождь уезжать – к удаче.  Вчера день на полях, а ночь напролёт – проводины, глаза закрылись сами собой. Машина повернула, солнце переместилось за спину, одев головы  сиянием.               
   Шум мотора перебила  гармошка – Нюра,  одноклассница  дрожащим голосом причитала: «Коля, Коля, Николай – сиди дома…» Она пела и смотрела, смотрела на Николая. Только утром,  уже после команды «Строойся!», вытирая  опухшие глаза, она подскочила к нему, губами прижалась к губам. Ударило током: «Ко-ля, Коля!», и уткнулась в плечо –  их единственный поцелуй. Машина голосом мамы всхлипнула: «Спаси и сохрани раба твоего Николая!».  Тятя щетиной прижался к щеке, тут же стоял в солдатской гимнастерке брат Анатолий  и батюшка…               
   
 
    Бабахнуло …
     Николай  очнулся,  заваленный комками мёрзлой  Сталинградской земли: возле головы торчала телефонная катушка с проводом, руки сжимали винтовку. Тело было не своим,  как отсиженная  за ночным  чтением нога. Голова гудела –  взрывов, не очень далеких,   слышно было только от земли. Проверил  рукой, цел ли? Ладошка стала липкой, на  телогрейке  сбоку мокрая прореха, боли не чувствовалось. В кармане, в пергаментной бумаге небольшой моток бинта – мало, мало! Выдрал из телогрейки вату, завернул  в марлю и под гимнастёрку, под тёплую рубашку.  Располосовал  одну из портянок, обмотал –  пойдёт! 
   Надо спешить!  Николай вернулся по своим следам, нашёл обрыв кабеля, срастил с кабелем на катушке. Обернулся – и в уши ударил грохот взрывов, щелчки пролетавших над головой пуль, а в тело боль. Всё перепахано взрывами –  обрыв где-то впереди, наклоняясь как можно ниже, а то и ползком  он стал продвигать-ся.   
    Николай сам тянул эту «связь» и помнил маршрут до деталей, главный ориентир – церковь. Когда он  первый раз увидел ещё не разрушенную, с куполом церковь сердце кто-то взял в тёплые ладошки – так хорошо было только с мамой.               
   А сейчас жгла мысль: « Время, время!». Часы были разбиты, он не знал, сколько пролежал без памяти. Катушка и винтовка  тол-кали  в спину: «Вперёд!». Воронки кончились, можно  искать место обрыва, а время утекало –  кровь из раны, телогрейка взялась куржаком. ..
    Ага, нашёл, но катушка размотана полностью, надо  ещё метров десять кабеля. На высотке – козлы с обрывками колючей про-волоки. Подобрался, раздирая рукавицы и ладони, вытянул кусок, больше нет –  может, хватит? Повернулся, и кто-то стеганул кнутом по ногам. Оземь пал – трава под косой! (Так тятя стеганул, когда разгорячённую  лошадь стал поить студеной водой!) На локтях дополз до катушки, срасти потом – к месту обрыва. Метра, одного метр не хватает! Оглянулся – нет ничего!  А в голове туман и спать хочется – мочи нет! Намотал на израненную ладонь провод, раскинул руки, дотянулся до колючей проволоки,  сжал в руке, почувствовал уколы от зуммера: «Ко-ля, Ко-ля, Ни-ко-лай!»  Повернулся лицом к церкви – тятя, брат, мама, Александр,  Нюра, Пинчук, батюшка пели: «В той степи глухой замерзал ямщик». 
   И с высокого-высокого неба был виден крест на израненной груди Русской земли. И не один вражеский солдат уже не мог его переступить!               
   Из каждых тридцати призывников двадцать второго года рождения  нашей необъятной  страны, с войны вернулся один, а на машине было двадцать пять!   
    Солдат Николай Конинин лежит в Сталинградской земле, в братской могиле без креста, а на Земле от него осталась: наша страна, имя, что я ношу, письмо и похоронка.
    Солдаты, погибшие за Родину,  находятся  одесную  Господа Бога!