Теофиль Готье. Из Эмалей и камей

Сборник стихов «Эмали и камеи» – высшее поэтическое достижение Теофиля Готье (1811-1872) и особое явление во французской литературе.

«Эмали и камеи» – не механическое собрание стихов, написанных за определённый промежуток времени. Над этой книгой Готье целенаправленно и продуманно работал в течение двадцати лет, с 1852 по 1872 год – менял состав и композицию, шлифовал и оттачивал тексты. Первое издание «Эмалей и камей» состояло из 18 стихотворений. Шестое издание, ставшее каноническим и вышедшее в свет за несколько месяцев до кончины автора, содержало 47 стихотворений.

Первым в России воздал должное поэзии Готье его современник, поэт и переводчик Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807-1873). Из «Эмалей и камей» он перевёл стихотворение «Поэма женщины» (у Бенедиктова – «Женщина-поэма»); перевод, сделанный в 1856 году, был опубликован только в 1884-м.

Тридцать лет спустя, в 1914 году, появилась полная русская версия «Эмалей и камей» – весь сборник целиком перевёл Николай Гумилёв. Работу Гумилёва современники приняли; до сих пор она переиздаётся и цитируется.

Однако справедливость требует признать, что Гумилёв, яркий самобытный поэт и мастер стихосложения, в данном конкретном случае справился с делом не очень удачно. В статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилёв прямо назвал имя Готье в числе учителей, чьё творчество послужило ему опорой в формировании и утверждении нового направления лирической поэзии – акмеизма. Перевод «Эмалей и камей» был несомненной, как теперь сказали бы, творческой акцией Гумилёва, наглядным доказательством, что разрабатываемая им теория стала работоспособной. И всё же столкновение разновременных поэтик дало противоречивый результат. Мальчишеский, по определению Владислава Ходасевича, неоромантизм Гумилёва вошёл в конфликт с индивидуальным стилем Готье – позднего романтика, проложившего дорогу парнасцам и символистам. Свойственная Готье техника полутонов и светотеней под пером Гумилёва сменилась техникой резких кричащих колеров. Сверхплотная фактура стиха Готье рукою Гумилёва прорежена, ткань разделена на пряди, отчего перевод выглядит рыхловатым. Готье очевидно стремится к снятию изобразительных контрастов и лирической гармонизации, наглядная предметность и открытая эмоциональность его стихов уравновешены мягкой акварельной манерой и статичностью изображаемого. Гумилёв, напротив, предпочитает резкие штрихи, заострённые контуры и напористую динамику. Несомненная эмпатия Гумилёва по отношению к Готье приглушена теоретико-менторской сверхзадачей: не ломая через колено, не навязывая собственные интерпретации, он всё же заметно меняет образную структуру оригиналов, преобразовывает предметность в грубовато-наглядную вещность, местами едва ли не бутафорскую. Непосредственно в тексте издержки такого подхода слишком очевидны: то и дело царапают глаз неудачно подобранные слова, прямолинейные буквализмы, неловкие анжамбеманы и инверсии, неточные рифмоиды и откровенные неблагозвучия.

Много позже Гумилёва свои версии перевода «Эмалей и камей» создали литераторы Никандр Алексеевич Алексеев (1891-1963) и Михаил Александрович Касаткин (1902-1974).

Выходец из псковских крестьян, Алексеев во время Первой мировой войны был призван в армию, в составе русского экспедиционного корпуса оказался во Франции, откуда вывез знание языка. Касаткин, уроженец Ельца, окончил классическую гимназию, однако по условиям времени высшее образование получить не смог, и многие годы вынужден был зарабатывать на жизнь конторской службой. Оба переводчика попали под политические репрессии, долго не имели возможности нормально работать и печататься, долго дожидались реабилитации. Версии Алексеева и Касаткина остаются малоизвестными – опубликованы лишь фрагменты.

По прошествии немалого времени очередную попытку современного прочтения шедевра Готье можно полагать обоснованной. Мотив предельно прост: время задаёт новые вопросы, и ответы на них также должны быть новыми. Автор этих строк взял на себя решимость предложить подступ к такой попытке – новый перевод половины объёма сборника (25 стихотворений). Переводы выполнены в 2013-2016 гг. Порядок следования текстов в подборке соответствует их авторскому расположению в каноническом составе «Эмалей и камей».

ПОЭМА ЖЕНЩИНЫ (ПАРОССКИЙ МРАМОР)

Влюблённому, что медлил немо
И не дерзал служить мечте,
Она явилась, как поэма,
Во всей телесной красоте.

Сперва инфантою надменной
Предстала – тополя стройней,
И платья шлейф окровавленный
Влачился медленно за ней;

Как будто примою суровой
Она по сцене проплыла –
Ей вслед из ямы оркестровой
Неслась согласная хвала.

Затем легко, свободно, смело
Стряхнула алый бархат с плеч,
И, тонкий стан открыв, сумела
Глаза художника привлечь.

По бёдрам проскользил небрежно
Рубашки шёлковой поток,
И горлицею белоснежной
Сложил крыла у стройных ног.

То Апеллеса-Клеомена
Оживший мрамор, как во сне –
Венера Анадиомена
Нагая на морской волне!

На переливы жемчуг падок,
Атласна кожа и тонка –
Бегут по телу сотни радуг
Подобьем капель молока.

Исполнена тепла и света,
И откровенна, и чиста,
Строфой гимнической воспета
Божественная нагота!

Так волны под луною ясной
Не устают песок ласкать –
Неиссякаемо прекрасна
Её волнующая стать;

Но от недвижности античной
Заметно вскоре утомясь,
Она со смелостью привычной
Иную явит ипостась –

Жену могучего султана,
Что поглядела в зеркала,
И, губы алые жеманно
Поджав, на ложе возлегла;

Грузинку в безмятежной лени,
В уюте, неге и тепле,
Что, томно подогнув колени,
Покуривает наргиле;

Предстанет одалиской милой:
Круглы холмы груди младой –
Назло порядочности хилой,
Назло стыдливости худой!

Лентяйка, прочь! Картина эта –
Шедевр, и ей не прекословь!
Алмаз в лучах дневного света,
Пресуществлённая любовь!

Склоняя голову в смущенье –
Дыханьем грудь распалена, –
Как в сбывшееся обольщенье,
В подушки падает она;

И бьются веки – крылья птицы,
Темнеет серебро белка,
И бесконечностью искрится,
Сжимаясь, радужка зрачка.

Британским ледяным туманом
Окутан свет её чела;
Она в земном восторге пьяном
Для сладострастья умерла!

Венок посмертный ей не нужен –
Пускай фиалок краше нет,
А слёзы проливнем жемчужин
Да оросят любви букет!

И над могилой прикровенной,
Укрытой снежной белизной,
Поэт коленопреклоненный
Помолится во тьме ночной!

ПОСМЕРТНОЕ КОКЕТСТВО

Умру – не сразу в гроб кладите,
Не забивайте гвозди в грудь;
Сурьмой мне веки подведите,
И нарумяньте хоть чуть-чуть;

Как в день любовного признанья,
Хочу возлечь в могильной мгле
Предвечной розой мирозданья
С печатью жизни на челе.

Не надо саван ткани тонкой
Набрасывать на плоть мою;
Пусть обрядят меня девчонкой –
В муслин, шифон и кисею.

Да будет прошлому укором
Сей легкомысленный убор;
Он освящён любимым взором –
Я не ношу его с тех пор.

И в изголовье не кладите
Подушку, влажную от слёз;
Цветов не надо; затопите
Волной распущенных волос

С постели думку кружевную –
Её касаясь в пол-лица
И распаляя страсть ночную,
Мы целовались без конца.

А в руки, сложенные кротко,
И исхудалы, и бледны –
Опаловые дайте чётки,
Что папою освящены.

По ним отсчитывать я стану
Сквозь непробудный вечный сон
Слова любви, что неустанно,
Как «Отче наш», твердил мне он.

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Все пленники любви невечной
Лелеют до скончанья дней –
В шкатулке, в глубине сердечной, –
Приметы памяти о ней.

Один любуется украдкой –
С улыбкой, будто вновь любим, –
Похищенною чёрной прядкой
С отливом сине-голубым.

Другой, горевший так же пылко,
В залог тайком сумел прибрать
Повыбившуюся с затылка
Прозрачно-шёлковую прядь.

А третий замирает сладко:
На память им утаена
Любимой бальная перчатка –
Не всякой по руке она.

Четвёртый – пусть попытки жалки
Былое удержать в душе, –
Сухие пармские фиалки
Хранит в изношенном саше.

Целуя башмачок хрустальный,
Скорбит о Золушке иной,
И ветхой маски карнавальной
Вдыхает запах медвяной.

А мне не подвернулся случай,
Одно лишь сохранить я смог –
Чуть видный след слезы горючей
В письме прощальном между строк.

Росы прозрачней, с неба павшей
Сквозь лёгкий утренний туман –
Бесценный жемчуг отсиявший,
Любви угасшей талисман,

Пятно солоноватой влаги,
Пролившейся из милых глаз,
Что на веленевой бумаге
Блестит сильнее, чем алмаз.

И как же радостен и ярок –
Желанней всех небесных нег, –
Мне сей нечаянный подарок
Очей, не плакавших вовек!

ПЕРВАЯ УЛЫБКА ВЕСНЫ

Толпу замучила одышка,
Толпа стремится по делам –
А март, насмешливый мальчишка, 
Приход весны готовит нам.

Он, втайне делая попытки,
Цветка не тронув забытьё,
Расправит венчик маргаритки,
Раскрасит золотом её.

Пуховкой лёгкою и смелой
По виноградникам пыля,
Попутно изморозью белой
Припудрит ветки миндаля.

Над запустелым садом сонным
Неслышно пролетая, он
Тончайшим бархатом зелёным
Оденет розовый бутон.

Под звуки переливов нежных,
Внимая птичьим голосам,
По рощам выгонит подснежник,
Взрастит фиалки по лесам.

У заводи кристально чистой,
Где пьёт олень из родника,
Обронит ландыш серебристый
Его незримая рука.

Чтоб голову не напекало,
Велит кудрявиться листве,
И россыпь земляники алой
Он разбросает по траве.

И только убедясь на деле,
Что всё завершено сполна,
Он, место уступив апрелю,
Промолвит: «Приходи, весна!»

ПЕЧАЛЬ НА МОРЕ

Летают чайки суетливо,
Касаясь крыльями волны,
И, словно кони белогривы,
Летят по ветру буруны.

Темнеет; дождь неумолимо
Затягивает дали мглой;
По палубе султаны дыма
Сорят остывшею золой.

В страну дождей, угля, каминов,
Туманов – я в тоске плыву,
И впору, жизни дар отринув,
С собой покончить наяву.

Томит желанье утопиться
В пучине горьких пенных вод;
Корабль танцует, шторм ярится,
И свежий ветер снасти рвёт.

Терзает душу боль глухая,
Горит огонь сердечных ран;
Как друг, сочувственно вздыхая,
Грудь воздымает океан.

Всё, от чего душа устала,
Весь груз, что за собой тяну,
Легко повергнуть с пьедестала
Прыжком в кипящую волну!

Но в глубине с надрывной болью
Я разминусь на пять минут:
Рубцы, растравленные солью,
Опять кровоточить начнут!

О призрак, над водой летящий,
Тень смертная былой мечты –
Вновь сердце Матери Скорбящей
В семь лезвий поражаешь ты!

Нырнув, пытается бороться
Фантом летучий, но вода
Вокруг него кольцом совьётся
И заглотает без следа.

Души вериги, прегрешенья,
Богатства, нищие вполне –
Терпите кораблекрушенье,
Покойтесь на холодном дне!

Распухший, синий, будто пьяный,
Ласканья волн принять не прочь,
На влажной отмели песчаной
Я славно высплюсь в эту ночь!

Но что же? Дама молодая,
Поодаль сидя в стороне,
Ничуть от качки не страдая,
Свой взор направила ко мне –

И сокрушения любые
Готов я позабыть навек…
Привет вам, очи голубые!
Прощай, валов зелёных бег!

Летают чайки суетливо,
Касаясь крыльями волны,
И, словно кони белогривы,
Летят по ветру буруны.

К РОЗОВОМУ ПЛАТЬЮ

Ты в платье розового цвета –
Глубокий вырез на груди;
Так ловко им полураздета,
Что и не хочешь, а гляди!

Свежее сердца розы чайной,
Нежней пчелиного крыла –
Твою красу воздушной тайной
Ткань розовая облекла.

И вспышки серебристой дрожи,
Проскальзывая и биясь
На шёлке розовом и коже,
Дарят им чувственную связь.

Ты из какой соткался плоти –
Наряд, что с телом заодно,
Чьей ткани в плотном переплёте
Сливаться с розой суждено?

Быть может, на заре багровой,
Груди цветеньем смущена,
Явилась ты Венерой новой,
Явила новые тона?

А если понял я превратно,
И то – стыдливой розы цвет?
О нет; примерка многократна,
И в нём – тебя прекрасней нет.

Отбросив тяжкие покровы –
Мечта художника смела, –
Княжной Боргезе для Кановы
Позировать бы ты могла.

Изнемогая от желаний,
Зов губ не в силах побороть,
Хочу одеждою лобзаний
Облечь сверкающую плоть.

МИР ЗОЛ

Мир зол. С упорством иноверца,
Ехидно щерясь, он ворчит:
В твоей груди стучит не сердце –
Обычный маятник стучит.

То ложь. В часы, когда со мною
Ты вместе, страсти не тая –
Морской кипящею волною
Грудь воздымается твоя.

Мир зол. Твердит он без запинки:
Движенья глаз твоих мертвы,
И направляют их пружинки
Внутри картонной головы.

Он лжёт. Слезой едва приметной
Твой взгляд застелен иногда –
То жемчуга росы рассветной,
А не стоячая вода.

Мир зол и желчен бесподобно,
И про тебя он говорит:
Мои стихи понять способна
Ты много меньше, чем санскрит.

Полны уста не речью колкой –
Они как алый цвет живой,
И с них понятливою пчёлкой
Слетает смех прелестный твой.

Мир этот злобный не исправишь –
Возненавидь его сполна.
В тот день, как ты меня оставишь,
Все скажут: «До чего умна!»

МАЛЕНЬКАЯ АНАКРЕОНТИКА

Любимый, будь простым и милым,
Храни невозмутимый вид,
Не отпугни чрезмерным пылом
Взволнованной голубки стыд.

Да, страсть крылата, словно птица,
Но боязлива и скромна;
Заслышит шум – взлетев, укрыться
Немедля норовит она.

Немее мраморного фавна,
Стань под ветвей тенистый свод –
Увидишь, как легко и плавно
Она сама к тебе спорхнёт,

Как первый снег в аллеях сада,
И невесома, и бела;
Ты ощутишь виском прохладу
От взмахов нежного крыла;

Прирученная голубица,
Коснувшись клювиком ланит,
С плеча к устам твоим склонится,
И поцелуем опьянит.

ДЫМОК

Среди деревьев, словно в нише,
Лачужка ветхая видна;
Порог замшел, просела крыша,
И набок валится стена.

Окно без ставней, но хибара
Не брошена и не пуста;
Она полна тепла и жара,
И дышит ровно, как уста.

А из трубы, синея, вьётся
Винтом закрученный дымок.
Душе несладко здесь живётся –
Пускай о том узнает Бог.

СЛЕПЕЦ

Едва-едва душою в теле,
Как филин, скрылся в уголок;
Отверстия своей свирели
Наощупь отыскать не мог;

Нашёл; повёл мотив фальшивый,
Невозмутим и нелюдим;
Его приятель – пёс паршивый, –
Казался призраком дневным.

Лишённый света, одинокий
Во тьме – гляди ли, не гляди;
Невидимая жизнь – далёкий
Поток, шумящий позади

Глухой стены; лишь Богу ведом
Путь, что прошла душа темна;
Какие вырезаны следом
На ней загадки-письмена?

Так узников тюрьма калечит:
Собой владея не вполне,
Они гвоздём увековечат
Слова слепые на стене.

Лишь дуновением негромким
Загасит смерть светильник тот –
Душа, привычная к потёмкам,
В могиле ясность обретёт!

ПЕСНЯ

В апреле ярко розовеет
Земля, как дева юных лет,
И вымолвить едва посмеет
Весне вернувшейся привет.

Изведав страсть, в июне яром,
На вожделения слаба,
Вся опалённая загаром,
В густые прячется хлеба.

Но в августе разгульно-жадном
Нагую раскрывает грудь,
И пьяным соком виноградным
Весь мир желает оплеснуть.

А в декабре, как старушонка,
Чуть инеем убелена,
Во сне похрапывая тонко,
Зимы прихода ждёт она.

РОДНИК

Мечтая стать большим потоком
И вдаль помчать на сотню лиг,
В тени у валуна под боком
Пробился маленький родник.

Он рад: «В пещерах под землёю
Так непроглядна тьма была –
А нынче небо голубое
В мои глядится зеркала;

Роняет незабудка слёзы,
Бросая мне прощальный взгляд,
И длиннохвостые стрекозы
Вдоль берегов моих шалят,

И утоляют жажду птицы…
А впереди простор такой,
Что я – как знать? – смогу разлиться
Широкой вольною рекой.

Я вышью пеной кружевною
Быки мостов и кромки вод,
И в море вынесу волною
Шумливый дымный пароход».

Ничуть не опасаясь сглаза,
Родник беспечен и болтлив…
Но сдерживает даже ваза
Воды мятущейся разлив.

От колыбели и до гроба
Легла тропа недалека –
Лесного озера утроба
Сглотнула грёзы родника!

КАРМАННЫЕ ЧАСЫ

Забавнейшая переделка:
Я глянул на часы не раз –
На них показывала стрелка
За часом час всё тот же час.

Часы напольные в гостиной –
Насмешлив маятника взгляд;
Исправно слышен их рутинный –
Негромкий, комнатный – набат.

Всегда исправен, не поломан,
Всегда на солнечном свету –
Мне длинным пальцем хитрый гномон
Указывает в пустоту.

И с колокольни звон несётся,
И вторит звоном каланча;
То Время надо мной смеётся,
За шагом шаг свой ход влача.

Зверёк карманный, ты скончался?
Да как же так! Мой друг, прости:
Вчера я напрочь замечтался –
Забыл пружину завести!

Бездумен, как шальная дева,
Лишь я один тому виной.
Баланс качнулся вправо-влево –
И ожил мотылёк стальной.

Когда взвиваюсь в небо смело,
Мой взор распахнут, конь крылат;
А обездушенному телу
И грех любезен, и разврат.

Нем циферблат, кружится Вечность,
Конца не зная впереди;
Но Время ищет ту сердечность,
Что не у каждого в груди –

Что детской веры упоенью
И душам ангельским дана:
Сердец согласное биенье
Они изведают сполна.

Устало биться, замолчало…
Но Тот, кто выше всех высот,
Авось, пока я сплю, сначала
Его любезно пустит в ход!

ЛОКОНЫ

Твой томный взор – в жемчужном блеске
То торжества, а то тоски;
Два круглых локона-подвески
Твои украсили виски.

На палец локон навивая,
Глядишь в упор, и взгляд не слеп.
То колесница боевая,
Иль фаэтон царицы Мэб?

А может, это лук Амура,
И метит острою стрелой
Мне прямо в сердце без прищура
Любови лучник удалой.

Боюсь, кокетка и плутовка,
Твоё коварно естество:
Сплести задумываешь ловко
Петлю для сердца моего!

ЧАЙНАЯ РОЗА

Не место спорам и сомненьям:
Милее чайной розы нет!
И не касаньем – дуновеньем
Её омыл карминный цвет;

Среди подружек белоснежных
Она пунцовей уголька –
Стыдится излияний нежных
И бурной страсти мотылька.

Прозрачно, мягко, лучезарно
Её атласное руно;
С ней рядом алое вульгарно,
И увядать обречено.

Её оттенок благородный –
Как тёплый ток, как слабый жар;
Что рядом с ним простонародный
Всеосмугляющий загар!

Но стоит розы обаянье
Вам поднести к лицу рукой –
Поблекнет вмиг её сиянье,
И облик станет никакой.

Пусть розы вешней, розы летней
Обильны цвет и благодать –
С красою семнадцатилетней
Им не по силам совладать.

В вас кровь чистейшая струится,
Щека нежнее лепестка;
Вы победительны, царица –
Прекрасней всякого цветка!

КАРМЕН

Худа; на омуты похожа
Глазниц глубоких желтизна;
И мрачен цвет волос, и кожу
Сам дьявол выдубил сполна.

Судачат женщины: уродка!
А всех мужчин сжигает пыл.
И сам архиепископ робко
Пред нею мессу отслужил;

Движеньем рук распустит смело
С затылка волосы свои –
И, словно плащ, укроют тело
Их шелковистые струи.

И, облик оттеняя бледный
Огнём наперченных острот,
Звучит смуглянки смех победный,
И алой кровью пышет рот.

Взглянула – жаром окатила,
Надменны красота и стать!
Любой пресыщенный кутила
Воспламеняется опять.

Есть в неказистости цыганской,
Что вызывающе глядит,
Горчинка соли океанской –
Та, что рождает Афродит.

ЧТО ГОВОРЯТ ЛАСТОЧКИ: ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Усыпала листва сухая
Лужаек бурые ковры;
Холодный ветерок, порхая,
Встречает осень до поры.

Дары последние раскинув,
Сад замирает от тоски:
Алеют банты георгинов,
И золотятся ноготки.

Дождь моросящий капли мечет
На гладь притихшего пруда;
Под кровлей ласточки щебечут:
Грядут зима и холода!

Их сотня; силу крыльев длинных
Не истощает перелёт.
Одна: «У крепости в Афинах
Мне зимовать не первый год;

Покойно и уединённо
Гнездо устроить удалось
В дыре, что в стенах Парфенона
Ядром проломлена насквозь».

«Я – в Смирне; там, под сводом крыши
В кофейне, где тепло и чад,
Толпою сходятся дервиши
И тихо чётками бренчат;

И, сквозь прозрачный дым кальяна
Перелетая в темноту,
Частенько фески и тюрбаны
Я с них сбиваю на лету».

«Я – в Баальбеке, в древнем храме,
Меж надписей мой зимний дом;
Вишу, цепляясь коготками,
Над малышами и гнездом».

«А я зимую в цитадели –
На Родосе гнездо свила;
Там на колонной капители
Мне вдосталь света и тепла».

«Я лишь до Мальты долетаю.
Увы, старею – силы нет.
На белых скалах обитаю,
Где моря блеск и неба свет».

«Каирский минарет старинный
Мне повстречался на пути;
Отделку стен обмажу глиной –
Зимовья лучше не найти».

«Я о втором пороге Нила
Мечтала много лет не зря;
Гнездо себе соорудила
В короне древнего царя».

И хором: «Крыльями сверкая,
Летим станицею одной;
Равнины, горы, синь морская
В узорах пены кружевной!»

Над пожелтевшими лесами
Заводят карусель – все вдруг,
И тоненькими голосами
Кричат про благодатный юг.

Все птичьи речи понимая,
Хотел бы с ними улететь;
Но бьюсь, как пленник, разрывая
Незримую земную сеть!

Щебечут – горлышки трепещут;
Стремглав уходят в вышину;
А крылья плещут, плещут, плещут,
Суля и солнце, и весну!

РОЖДЕСТВО

На небе чёрный мрак сгустился,
Зато земля белым бела.
Младенец Иисус родился –
Эй, веселей, колокола!

Где взять платок иль одеяло,
Чтобы младенец не продрог?
В хлеву убогом с крыши вяло
Лишь паутины виснет клок.

Он спит, не заливаясь плачем –
Солома свежая мягка, –
Согрет дыханием горячим
Осла и грузного быка.

И свет звезды над головами
Холодную пронзает мглу,
И хором ангелы с волхвами
Поют Спасителю хвалу.

ИГРУШКИ УМЕРШЕЙ

Мари скончалась. Гробик хлипкий
Унёс под мышкой гробовщик,
Не больше, чем футляр для скрипки –
Он тяжести таскать привык.

В оглохшей комнате невесел
И бесприютен кавардак;
Паяц картонный руки свесил,
И молча на ковре обмяк.

У старой куклы вид обычный –
Внутри неё скелет-каркас;
Но слышен вздох груди тряпичной,
И блёстки слёз из тусклых глаз.

Был кукольный обед так лаком –
Смешалась утварь невпопад;
Глядит с тарелок, крытых лаком,
Десяток спешенных солдат.

А у шкатулки музыкальной
Завод закончился не вдруг;
Взведи пружину – вновь хрустальный
Всю комнату наполнит звук,

Но в душах отзовётся стоном
Весёлая попевка-быль,
И грустным маршем похоронным
Звучит «Уланская кадриль»;

Сквозь дымку слёз не взвидя света,
Ты не во сне, а наяву
Под песенку из «Риголетто»
Склонишь понурую главу.

О боль, встряхни сердца живущих:
Какая в смерти детской цель?
К чему игрушки в райских кущах?
Зачем могиле колыбель?

ОКОНЧИВ ПИСАНИНУ

Длинна, уныла, монотонна –
Колонка строк завершена;
Фронтон газетный, как колонна,
Должна поддерживать она.

И я свободен дней на восемь.
Мертворождённый этот хлам
Ушёл; вернётся – перед носом
Захлопну дверь, мешать не дам.

Служа не по канону мессы,
Шелка словес привольно тку;
Репризу из плаксивой пьесы
Не допущу скользнуть в строку.

Базар житейской суматохи
Гремит, как вздорный бубенец;
Природы зов и сердца вздохи
Смогу расслышать наконец.

А о былом скорбеть не надо;
Мечтой взлетая к небесам,
Я пью вино из винограда
С делянки, что возделал сам:

Напиток свежий, чистый, чудный –
Свободной мысли существо, –
Отжатый жизнью многотрудной
Из грозди сердца моего!

МАНСАРДА

На крыше с видом леопарда
Подстерегает птицу кот.
С балкона мне видна мансарда
И все, кто в ней теперь живёт.

Когда бы я хотел немножко
Приврать про эту благодать –
Амбре душистого горошка
Тому, что вижу, мог придать.

Девица, в зеркало невинно
Глядясь, хохочет без конца:
В осколке тусклом – половина
Её весёлого лица;

Вот дама – грудь полуоткрыта,
И прядь волос на ветерке, –
Кропит из лейки деловито
Цветы, растущие в горшке;

А вот юнец с челом поэта –
Слагая свой туманный стих,
Он созерцает силуэты
Монмартра мельниц ветряных.

Увы, мансарда так уныла:
Бельмасты окна и мутны,
Вьюнок не расцветил перила,
Крадётся плесень вдоль стены.

Узнайте впрок, богемы дети,
Пока нужда вас не проймёт:
Чердак весьма хорош в куплете,
А для житья совсем не мёд.

Когда-то здесь, сближая лица,
Воркуя нежно меж собой,
Любовники мечтали слиться
На узкой койке угловой;

А наши прихоти иные:
Нам для любовной воркотни
Подай фестоны кружевные
И шёлковые простыни.

Окончит дама век свой жалкий
В могиле общей немоты;
Простою будет содержанкой
Кропившая в горшке цветы.

Младой поэт с горящим взором,
Устав от рифменной трухи,
Газетным станет репортёром
И позабудет про стихи.

Едва ли кто из них заглянет
В давно не мытое окно:
Там смерть за прялкой нитку тянет,
Жужжит судьбы веретено.

ОБЛАКО

Простор небесный раздвигая,
Над долом облако встаёт:
То дева дерзостно нагая
Выходит из прозрачных вод.

В ладье жемчужной сквозь лазурный
Эфирный ток плывёт она,
Из пены воздуха ажурной
Сотворена и рождена.

С неторопливостью предтечи
Восшествует в закатный час –
Зарёй на мраморные плечи
Наброшен розовый атлас.

Чаруя белизной слепящей,
В небесной тает вышине;
То облик Антиопы спящей –
Как светотень на полотне,

Недосягаемо желанной,
Превыше Апеннинских гор, –
Красы явленье первозданной,
И вечной женственности взор.

И я, подобно Иксиону,
Напором страсти обуян,
Хочу, взлетев по небосклону,
Обнять её воздушный стан.

Внушает разум: «Грёза эта,
Что так обманчиво легка –
Игра паров, огня и света,
Пустая прихоть ветерка!»

А чувство спорит: «Ну и что же?
Напрасна въедливость твоя.
Порою призраки дороже
Всех воплощений бытия.

Не зря нам идеал завещан;
Распахивая небу грудь,
Люби и облака, и женщин,
Люби – и всё! И в этом – суть!»

ДРОЗД

С обмёрзлых веток чащи голой
Запрыгивая на кусты,
Посвистывает дрозд весёлый –
Фрак чёрен, сапоги желты.

Поёт доверчивая птица,
С календарём легко шаля;
Дрозду апрель цветущий снится
Средь ледяного февраля.

Дождливо, ветрено и сыро,
И в реках выстыла вода;
Под крышей тёплого трактира
К огню теснятся господа;

Сидят, как судьи трибунала,
И, зябко кутаясь в меха,
Твердят уныло и устало,
Что, мол, зима весьма лиха.

А дрозд упорно, словно пьяный,
Поёт – и чистит свой наряд:
Назло снегам зимы туманной
Весна придёт, вам говорят!

Зарю-лентяйку в бок толкает,
Ворча: вставать давно пора;
Подснежник робкий распекает
Под прелью зимнего ковра.

В закон природы верит строго;
Так, сердцем искренне горя,
Паломник прозревает Бога
В тени пустого алтаря;

С предчувствием не расстаётся,
Приход тепла пророчит он.
Эй, дрозд, кто над тобой смеётся –
Отнюдь не так, как ты, умён!

ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ

Любови нашей срок изрядный:
Признанью восемнадцать лет!
Я зимний, мертвенный и хладный,
А вы – всё тот же вешний цвет.

Иссох мой лоб, виски запали,
И с каждым часом всё белей –
Их смогут притенить едва ли
Кусты кладбищенских лилей.

Тускнеет солнце пред закатом,
Рисуя будущность мою;
В могильном холмике горбатом
Свой дом последний узнаю.

Коль поцелуй ваш запоздалый
Напутствует в последний путь –
Смогу, как пилигрим усталый,
Спокойным сердцем отдохнуть!

К СТЕНАЮЩЕЙ ГОРЛИЦЕ

Тоскуешь, слёзы точишь,
Воркуешь день и ночь;
Быть может, ты захочешь
Любви моей помочь?

Я плачу, жить не в силах
Без друга-голубка;
Томит разлука милых –
Дорога далека.

Слетай же, голубица,
Мне пособи в беде;
Чтоб раньше воротиться –
Не отдыхай нигде,

И к голубиным стаям
Не примыкай в пути;
Над незнакомым краем
Лети, лети, лети.

Там в королевском зданье
Заветное окно;
Отдай моё посланье
С лобзаньем заодно.

Тоска, как доля вдовья,
Горит в груди огнём;
Вернись с его любовью,
Вернёшься – отдохнём.