Колос

Вместо предисловия

Постигнув фронтир поэтический,
Окунувшись в воды logosa, порядочно
Хлебнув словесных наказаний, пытки
Сей не выдержал совсем. Изломался,
Как часы с кукушкой прозвучавшей
В двенадцать ровно вышел я
Из моря.
Поэт – это и слово, и боль, –
Связующая нить, слова
Имеют форму, что я дам
Своими пальцами, предчувствуя
Конец всего, начало боя,
Заведомо который проиграл.


Глава первая – «Май месяц был тогда»

Май месяц был тогда –
Я бросил Её, а кульминация
Десятого класса наступала
На мои кеды с землей.

Солнце блестело в очках,
Я ходил по аллее один,
Смотрел на Марию-Ра,
И на смирительный памятник,

Облицованный в стиле дерева,
Яркая вывеска вечером –
Пивной магазин «Колос»
Манил своим светом.

Я зашел в него совершенно случайно:
Тогда, кажется, было темно;
Я взял бутылку сидра полусухого,
Оплатил без проблем, пошел во дворы.

О скамью я бил бутылкой,
Крышка слетела с хлопком.
Приложив к губам горлышко,
Я вздохнул и с предвкушением выпил.

Яблочный рай растекся по горлу,
Причмокнув, выпил еще: пространство двора
Разошлось на два поля: Колос и Дом.
Усмехнувшись горько, я сделал глоток.

Люди шли с работы в квартиры,
Машины проезжали со свистом,
И все мимо, мимо скамейки с моим
Догнавшимся этанолом телом.

Я еще пил полчаса, затем поднялся,
Шатаясь, побрел на аллею.
Я сел на скамейку у камня,
Прогнал голубей, уложился.

Слипались глаза от бутылки,
Во рту сладковато, на душе –
Чересчур погано, что странно,
Но голова ликовала.

Освещенные фонарным столбом,
Все сновали куда-то, где ждут
Их семьи, работа, готовка, –
И один я на лавке не хотел ничего.

«Дьявол явно построил Колос,
Чтобы мы предавались греху,
наложив на себя руки
По Его инструкции», –

Подумалось мне внезапно.
Май месяц был тогда –
Ужасная пора: алкоголь, сигареты,
Усталость, трава. И Колос пришел тогда.

Глава вторая – «Аконг ан еинавижыв»

«АКОНГ АН ЕИНАВИЖЫВ!», –
закричал мой кореш Валя, приложившись к бутылке ртом.
Я заржал, как бешеный, и выпил вместе с ним.
Тогда было 10 мая – его день рождения, мы отмечали в сауне;
нас было несколько: я, его друг, Настя, собственно, его дама,
И огромный, толстенный, с обвисшим задом Гора.
У нас было: бутылка Бима, пять сидра и две пачки ротманс макс блю;
Доехали с ветерком на каком-то трамвае, я номер забыл –
В целом, не важно. Скинули вещи, разложили жратву: пицца и суши;
Окунулся в бассейн – холод сжал изнутри, органы в кашу,
Задыхаюсь, выползаю, за стол сажусь, руками трясущимися
Себе наливаю и пью. Цокнул, как лошадь копытами, улыбнулся:
«Вот она, моя прелесть!», – еще налил Бима, моргнул пару раз.
Настя и Валя отошли в сауну, Гора валялся у раковины, –
Что ж, поделом этим тварям, б***ь, дальше бухну.
Я смотрел на задницу Насти – спелую, как помидор,
и понял, что не имею общего: н и ч е г о
С Горой у раковины, с его мягкими складками,
С Валей в сауне, с его кожей багряной;
Я сюда пришел чисто выпить, поболтать по душам,
Но совершенно бесцельно и без земли
под ногами я пил старину Бима в сауне
На окраине Троллейного жилмассива,
Можно сказать, в заднице мира, –
Родители дома, им наплевать,
Немель и Хлебников судят меня, –
Поделом в целом, не отрицаю.

Они пошли трахаться на верхний этаж,
Там кровать и квадратная душевая –
Комфортно для молодых, х**и.
Мы с Захаром сидим, языками не вяжем,
Он мне поет про свою Катеньку:
солнышко, зайка, лучик и свет
мой в окне, Большая медведица,
Россыпь из звезд. Я кивал, внимательно слушал, –
Вспомнил себя: (ОНА ОНА ОНА)
(молоток, братец, ахахаха), – +
Смешная картиночка в галерею.
Ты подумай только, Артём,
До чего все дошло: смеюсь с того,
Что ты ужираешься в сопли, ей-богу,
Ребенок. Она уже повзрослела,
Смирилась с собой, стала смелой,
Другой, а ты
                ты все такой же, mon cher.
(к слову, они так и не потрахались:
Захар потопал наверх, разморило на кафеле:
Прилег отдохнуть, а они испугались.
Натянули трусы, подняли Гору,
А тот хрюкнул так странно:
Доволен, мол, собой остался)

Мы собрали вещи, побрели назад, –
Бим осушен был весь,
Сидр допивали слабо,
А сигарет совсем не осталось.
Остановка ходила взад и вперед,
Онемевшей рукой я тронул лицо:
Оно не такое, вернее, совсем
Изменилось вдруг. Все так мёртво,
Что даже страшно мне стало
В душе. Я опустился на лавку.
Схватился за грудь:
Я дышу.

Глава третья – days gone

Уже как пятый день я пью,
Не выходя из Колоса, Марии-Ра:
отдела с сухарями и водой;
Мы выбрали место: какая-то крыша
Парковки, наверное. Там всегда тихо,
Можно орать и мусор бросать
На потеху ветру, не слышать себя,
В пьяном бреду звонить бывшему,
Искать между ног у ребят сигареты,
Оголяться перед соседями, светить
Своей простотой, тыкать в лицо
Каждому встречному ежедневником:
Я ПОЭТ! – кричать пьяно под вечер,
Слушать блюз малыша Рэя,
Хрипы Кобейна, вскрики юности то бишь;
И вот, все те же ворота
В страну бесконечную сладостей:
Колос манил меня своей лапой.
Втянув затхлый воздух при входе,
Меня затошнило: надо было срочно
Взять три бутылки и сигареты,
Выйти, направиться в парк,
А после на крышу – когда все мои
Парни, девчонки, юные пролетарии
Соберутся вместе, чтобы явить
Нашему миру такой нужный
Протест: МЫ ПРОТИВ БОЛИ,
МЫ ЗА МИР! МЫ ТАКИЕ ЖИВЫЕ!
ПОСМОТРИТЕ НА НАС!

Странно думать об этом сейчас,
Будто всего не было никогда;
Будто мы не нажирались, как твари,
И не бродили по гаражам, в поисках тех,
Кому начистить рыло так надо.
Будто пьянство, как сон,
Завершилось внезапно,
Словно Колос щелкнул
Деревяшками – пух –
Завершилось, пропало.
Мы уже проиграли,
Уничтожили цитадель
Разврата. Победа, должно быть;
так страстно, возвышенно петь
О том, как когда-то, от заката
До самого рассвета мы лили бадягу
В горло, даже не помышляя
Ничего дурного, все (как и всегда)
Шло наперекор любому закону,
писанному в конституции.
Барды раскидали гитары,
Поэты съели ручки,
Художники вынесли краски,
Фотографы разбили камеры, –
Это все Колос, он виноват;
Дождь внезапно начался.
все кончилось.
days gone.

они шли толпой.
стук сапог, кроссовок блеск.
капюшоны надев от дождя,
шли уверенно тени во двор.
от Колоса поворот – дальше по улице.
больницу прошли, пункт назначения близко.
петляя, как болид на заезде,
паркуются за Магнитом.
чуть дальше прошли, трансформатор –
«ребят, аккуратно. Итак, чуть подпрыгнем
вверх! оп-ля! Мы на месте, крыша скучала.»
вспенился пузатик Клюгер: погладить крышку
срочно стоит. Ветер поднялся, кто-то чихнул.
«скоро уляжется», – сказал очкастый, зажав
сигарету в зубах. Рядом с ним патлатый
уже раскуривал, смеясь. Хлопнул по плечу, –
«знатно, Вахрин», – улыбнулся парень.
господин оч-ки зажег сигарету, втянул дым –
зефиром расплылся мир. Табачный шлейф
струей прошел по небу. Ветер ненадолго стих.
каждый взял по стаканчику с пивом.
«за что будем, ребята?», – вопрошал патлатый, –
«за поэзию», – квакнул очкарик. Его прервали.
«за нас, пожалуй, и за счастье», – завизжала Катя.
подняли стаканчики. Выпили. Засмеялись.

С каждым днем теряется нить
Трезвая жизнь отходит на край
Тротуара, уступая место
Пьяному завтра.
Шагая по стеклу,
Одурманенный грехом,
Ищу выход слепыми глазами.
Вся жизнь – как выстрел
Охотника в темноту.
Лето уже на середине пути;
Я не помню и дня,
Когда был совершенно трезвым.
Устроился на работу, варил кукурузу,
Ходил в Колос за пивом от смены до смены;
С Женьком говорили о Достоевском,
А затем возвращаясь домой,
Валился на кровать, как живой труп.
Проклятое место, судный день
Пространные размышления о смерти.
Если Бог создал меня, то зачем?
Всем людям нужен свет, но зачем?
Я просыпаюсь каждый день, а зачем?
Ответ единственно верный – выпить.

Геенна огненная! Мясо, кости, кровь, кишки,
Долина снов залеплена гноем;
Скурив пачку сигарет, ловлю попутку
До левого берега, рядом с мостом
Валяется в отключке мужик.
Сжатые губы, трубка во рту;
Обнимают его красные культи,
Он что-то бормочет, рыгает и плачет;
Присев на корточки, стараюсь услышать
Хоть что-то, но лишь ловит
Мой слух: «буееееее», –
Воистину, фонтан красноречия
Растекается по асфальту.
Брезгливо бросившись в сторону,
Я бегу подальше оттуда,
Дальше от монстра, в столицу
Сибири, в тайгу, на Байкал,
в другое измерение, подальше от всех,
я хочу спрятаться. Лечь у порога,
Дождаться дождя, погладить цветок
У фонтана на Первомайском,
слиться с природой, сплавлять по Оби
Свою пьяную морду, укрыться подушкой,
Как щитом от солнечных стрел,
Нестись по улицам, раскидав
зайчиков любви у подъездов;
Вальс еще не закончен,
друже, пора нам сойтись!
ну же, дерзай! В резвом танце
Закружимся мы, давай,
Топчись по полу, как безумный
Пьеро взорви себя динамитом,
И с отчаянным визгом отправляйся туда,
Куда мечтаешь попасть:
В прекрасный этил, вечный кайф.

Глава четвертая – The wall

In order to pick memories
Cherished in bleach,
Vanished in Rome,
The distance between
A-B destination
Is chosen; no longer.
I won’t give up, you see?
You see in me a warrior?
You feel the weight of my shiny armor?
It's pretty nasty though;
But anyway the wall is still
stands next to my bottle of beer.
Oh! The wall – my closest friend!
All the drunkards are going to nowhere,
They seek past the bakeries, past the drugstores,
They are travelers, they are looking
for a treasure – like Drake;
I can’t feel my legs wall,
What are we going to do with that?
I can’t imagine all the love
you bring in your stone heart
Say me what the wall,
Do you even cry?
I mean in 21st century we have a tendency to hide emotions
but what about you? Oh I beg you
spare me, go past all these boring lectures
About the materiality of your breasts
Do you hear it too wall?
A hymn, the rhythm
Of war machines which crush the bones
of Eastern swordsmen seeking for revenge?
I smell gas in our
comfy little island; I bet someone
forgot to switch off the oven
But does it even matter?
what about you the wall?
I can talk only with you now,
Others are gone, I tremble;
I am drowning you stupid piece of bricks.

What is more funny wall
I don’t even know why I do this;
Just look at the trees:
They are green and proud
they feel pretty much happy.
They grow and produce oxygen
They have their purpose
But what about me?
I can’t even find the way,
I am blinded with the enormous flashes
Of neon supermarket lights;
Where are you the wall?
I can’t take it no more.
Someone’s coming,
I hear the elevator sound,
I have goosebumps,
The wall.
Help.
Don’t leave
Me.
Alone.

Глава пятая – «Пьяный short talk»

Ах, блаженен день, когда я мог остаться
У толстяка Горы в квартире, валяться
На диване и читать стихи, говорить у зеркала
О невозможности нашей любви,
Жаловаться на жизнь, на себя,
Кричать с балкона, пугать птиц,
Умываться холодной водой.
Стена все так же холодна ко мне,
Что раньше, не говорит ни черта.
Боже, я устал разрываться.
Мы скребком постигали изгибы
Женских тел, слушали гайды
О половом сношении;
Били стекла руками,
Шатались по Маркса, –
Все пьяные в поиске
Круглосуточных развлечений.
Речи наши отрывисты, коротки,
Как снег в марте, как чистые улицы
На переулке Успенского;
Валя схватил меня за плечо,
Повалил на землю. «ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ???», –
спросил он сурово, и даже прикрикнул.
Я лежал у Сан-Сити, ничего не ответил,
Лишь усмехнулся игриво, провел по щеке
его небритой давно, спросил про
Настю, он не ответил. Еще больше напился,
Падла. И мы пришли туда же,
Где я был всегда: Сан-Сити –
Огромная башня в сердце
Площади Маркса. Острыми когтями
Нас схватила пьянка; Валя сцепился
С каким-то парнем, навставляли друг-другу
По самые гланды, поржали, ушли.
А калейдоскоп с дальтонизмом
Лишь грустно качался в такт
закатному вееру.
«Мы ведь… друзья, правильно?», –
Гора еле-как связал слова,
Мутным взглядом прошелся по всем.
«Моя мне возразить решила…», –
Ответил Влад, еще один наш дружбан.
«НУ Я ЕЙ КАК В****Л Н***Й!», –
завершил пьяный short talk очнувшийся Валя.
Разразились гориллы хохотом, и я вместе с ними, –
Как озябший, с камнем в груди таракан.

Затем вернулись в квартиру, предварительно взяли
Еще выпить. Зашла речь о политике, обстановку в стране,
Я мигом убежал в туалет. И там, на коленях у унитаза,
Началось мое искупление. Белугой завыв, я извергался,
Как супервулкан. Йеллоустонский пожар по сравнению с этим, –
Не более, чем костерочек. Меня рвало чем-то черным, противным
На запах, на ощупь – слизь, мерзкая гниль, желчь.
Проклиная себя, проклиная всех вас, проклиная беспечную юность,
Я скорчился, схватился за коврик, перед глазами
Пролетела вся жизнь, и тогда
Я жалел обо всем, о собственной страсти,
О буре мечей, что навлек
На себя же. Услышьте меня кто-нибудь:
Я сожалею! Вот, перед вами лежу
Совершенно негожий, не человек,
Но животное, – обесточенный погреб,
позор человечества, горбатый
В своей простоте; лиловые силуэты
Преследуют меня везде. Я не сплю?
выходит, что так. Шатаясь, выхожу,
А все лежат без сознания.

Дошел до дома, закрыл ворота,
Разбил себе нос у порога.
В ванной умылся, пригладил волосы.
Родители, увидев меня, потеряли дар речи:
Вот, сын их стоит: сутулые плечи,
блуждающий взгляд, кровавые сопли,
дрожащие руки, засохшие слезы.
Отец закрыл меня в комнате,
Сказал, что не выйду.
«А я, бать, и не посмею», –
Промямлил я чуть слышно,
Рухнув на кровать, подперев рукой
голову, я заснул.

Глава шестая – «Мгновение трезвости»

Недели две я не пил совсем,
И чувствовал себя лучше,
Чем прежде. Июль уже к концу подходил,
Встретился пару раз с Хлебниковым и Немелем.
Что тут сказать, мои увлечения лихо сказались
На наших отношениях. Я перестал выполнять
Обещания (впрочем, никогда не отвечал за слова);
Смотрят на меня, как на идиота.
Превратился ты, парень, в шутку,
В целый мем. Ты даже не человек уже,
А просто картинка из паблика «кыр сосичка»;
Помню, вечером, втроем
Бродили по Маркса между дворами,
Говорили о музыке, литературе,
Помянули статью о «Кладбище зеленого чая»,
Я стыдливо ответил, что ничего не сделаю,
(хотя, опять же, обещал), – осмеяли, это понятно.
Да, ребята, таков мой удел, на то время
Я не думал вообще ни о чем, привык полагаться
На инстинкты, на сердце, да и оно давало сбои:
не хватало стержня внутри. Я злился на вас,
На себя, на Маркса, на город, на мир,
Плевал на творчество, на отголоски совести,
На родителей, боже, на все.

По дороге домой, в 11 вечера,
Я остановился у часовни.
Перекрестился несколько раз,
Встал на колени, как прошлой весной:
«Боже, за что я такой?», – глупо спросил я
У Бога, который и сам понятия не имел,
Почему я так поступаю.
Новосибирск задыхался
В газах машин, перегаре людей;
я брел в тишине, мимо привычных мест:
вон лавочка, где я пил козла,
а вот влажная трава, на которой
я тоже лежал каких-то две недели назад.
Диско-шар солнца уже совсем ослаб, –
Вечеринка окончена, парни.
Пора собирать шмотки, идти по домам.
Наступило затишье, замолк тротуар;
Все померкло, цветы на клумбах завяли.
Взгляд посерел, ошибки наделаны;
Осталось расхлебывать кашу,
Что сам заварил, но всегда же легче
Убежать от проблем, пуститься в бега, –
Я слабый человек, которому легче
Играть в догонялки, чтобы спастись от кары.
Но она все равно настигнет тебя, и сильнее
Беда будет впоследствии.
Да, вы знаете, о чем я сейчас сказал, дорогие читатели.
Легендарное третье августа, – об этом молчать
Совершенно не надо. И совсем скоро об этом
Я сложу песнь, а пока – двор Горы,
Дохлый фонарь. На лавку присел
Покурить, успокоить нервы.
Я весь дрожал внутри, будто сейчас
Сердце вырвется из груди.
Возможно, оно тоже хочет
Ускакать в далекие дали,
Где не будет меня, хозяина,
Где не будет табачного смрада,
Где не будет пьянок и Колоса,
что манит огнями Уэмбли.

закурив сигарету, взглянул на небо:
Одинокий коршун летел, добычу искал;
«Он ведь такой же, как я», – подумал со смехом,
Сплюнул под ноги. И вообще тогда,
Увидев любой одиночный объект,
Я с болью в душе думал: «типичный Вахрин»;
Смешно, однако, комедию ломаю
Уже давно. Мгновение трезвости –
Это не награда, но пытка: шанс побыть
наедине с тем, кто ты на самом деле есть, –
а ты не более, чем ребенок в песочнице,
Заигравшийся с лезвием.

Немировича поперхнулся рядами
Домов, многодетных семей;
трасса тянулась до Станиславского,
я ждал светофора, «знака того, что можно идти», –
и перешел эту улицу наконец.
Спускался в жерло Успенского,
Тульский Везувий хрустнул костями.
Комбинат многоэтажки пропустил
Огни фонарей, посеял смуту
В моей голове, а древесные избы
На окраинах сверлили отверстие в черепе.
Я устал притворяться, что важнее, жаловаться;
«Все в порядке, выдохни, парень», –
Услышал я голос внутри, что гладил
могучим словом новые раны.
«В конце концов, остался катарсис, –
очищение через слезы. И ты встанешь
На истинный путь уже скоро.
Последний рубеж пробеги,
Как великан Болт, почувствуй
крепкий стержень в себе», – он сказал, и исчез.
Я лишь презрительно отмахнулся от мыслей.
Какая тут крепость, когда во мне
Лишь стержень от ручки?

Глава седьмая – «Итог начала снов/ третье августа»

Наступил тот день, когда закат
Стал полностью красным;
Изменилось все – вместо воды
В карьере забурлила пустота,
Скисло молоко, повесилась судьба;
Знаменательный день – третье августа,
Похожий на ухмылку повесившегося буржуа.
Я ходил презентовать книгу, которая переносилась
Множество раз; со звучным названием «Итог начала снов», –
Собрание всех стихотворений, собранных на коленке
По собственной небрежности, невнимательности;
И я кидал тонну оправданий, пытался выглядеть
Чуть лучше, чем я есть, забавно,
Что столько нервов уничтожил, истратил,
А все ради выпячивания себя
С самых «приглядных» сторон.

Мы собрались у Хлебникова на презентацию, –
Немель сидел за компьютером, выглядел очень хмуро.
Я на это сразу обратил внимание, и уже заочно
В глубине души, где-то в джунглях сознания
Я понял, что облажался. На диван сели два
Моих палача в этот день, – у одного бич и секира,
У второго же ничего, – только глаза, глубокие,
Как самое нежное и чуткое море.
Я начал в*********я, смеяться, шутить, – противно
До жути сейчас вспоминать, словно Артемик тогда
Превратился в комочек говна, желчи, пота и вони.
Начал Хлебников – так легко и еле-слышно, робко,
Смущенно шептал: «Ты облажался, но это лучше,
Чем вообще промолчать», –
Да, друг, возможно, ты прав.
Все сжалось внутри, превратилось в ничто, –
Взмолившись, сверлю стену глазами,
Пока Немель разрывает в клочья
Весь мой «труд», и всего меня;
Обыватель, идиот и придурок, корчащий из себя
что-то большее, чем просто подросток,
дневниковый опарыш, брызжущий
слюной и спермой на записи, –
строящий из своего творчества
нечто большее, чем жалобы и страдания
о девках, семье, своих слабостях,
в лучшем случае ты будешь
варить кукурузу до старости,
пить пивас после смены с батей,
Валей, Захаром и остальными, –
да ваще все равно, девочка,
плачь! Заливайся слезами,
Хоть упейся до одури,
насрал ты нам в душу, уе***ь поганый!
Ты у***к, Артем, просто признай, –
Корчил из себя неудачника, пока тебя утешали;
Ты как побитый песик, жалкая тварь, –
По головке погладить, утешить, ласкать…
Так к чему непослушного пса баловать
Свежей костью? За свои слова ты постоять
Не можешь совсем – твой храм давно пал
еще с того момента, когда ты пришел
ко мне и обрызгал ядом всю комнату
о том, как тебе плохо, как тебя все избивали
и унижали, пока я думал о смерти,
держался на грани, ногтями драл землю,
себя всего износил, и пытался еще
хоть чем-то тебя зарядить, а ты,
подонок, ни капли в тебе
совести, долга, чести,
да н***я,
мне кажется, ты и дружбу ценить
не можешь совсем, ты зациклен
лишь на себе, и даже признать
не можешь ты этого, –
просто противно, Артем, и стыдно!
Теперь будем тебя считать за бомжа, –
Отключили снова свет? Что же, понятно.
Но что более обидно, чувак,
Что ты пытался сделать для успеха, а?
Правильно, н***я! Потому, что ты даже
Не думал об этом, не думаешь, Артем,
Ты не думаешь совсем, б***ь, вот что меня пугает!
Белый рыцарь в доспехах, ага, конечно, –
в твоих мечтах, может, и так! Но в реальности
Все совершенно иначе, – вот твой
Итог начала снов, б***ь!

Покурить пошел мой палач.
Голова отлетела на улицу.
Шатаясь, я сошел с эшафота
И побрел неизвестно куда.
Завернув за угол, ближе к Ярче,
Я опустился у гаражей, зарыдал;
Первые мысли были такие:
«Тварь ты конченная, у***к и сука,
К чему было так поступать, а?
Зачем ты так со мной, Костя?
Друг, сколько между нами
Не было срачей, я всегда ценил тебя,
Старик, во все времена я хотел
Быть к тебе ближе, чем было
(и есть) сейчас, но… почему так жестоко?
Справедливо ли это, сука?», –
но затем, когда вспышка прошла,
Я оглянулся вокруг – эфемерность,
Призраков нет, ничего н е т;
Руки словно растворились
В августовском киселе;
Я брел закоулками, шептал под нос
то, что приходило на ум:
то были строчки деструктивного гнева,
кровавые массы агонии плоти,
я словно прозрел, пусть и лишился всего,
Но теперь ясно видел себя:
Да, Артем, так черт тебя малюет:
неудачник, клоун, бомжара, стыдоба.
Третье августа две тысячи двадцать два, –
праздник кринжа, детка, ура.
Отметим дату в календаре,
А еще лучше – тематический праздник;
Вечеринка с костюмами, пантомимы,
Пародии, мемы и танцы.
Даже привычная лавочка
У подъезда Горы скрипела, –
Древесной ухмылкой прошлась
по моей заплаканной харе,
И ловким движением деревяшки
снесла с меня все отвращение.

Блики солнца. Оставлены тени.
Из театра свалили актеры.
Колос совсем посерел однако.
Печально. Взял три бутылки.
На крышу пошел, пил.
Улегся на крае, смотрел прямо вниз,
Где лежали осколки, окурки;
пацаны посередине гоняли мяч,
Звонко смеялись, радуясь лету;
горбун лежал, сомкнувши губы,
Раскусил уже все руки;
Ничего не было в голове, –
Психика защищалась, –
Абстракция. Этого не было
На самом деле, Артем.
Ты хороший, правда.
А что говорят эти люди,
х*й с ним. Давай еще выпьем, паря?
Тебе полегчает, я это знаю.
И знаю к тому же, что тебе это нравится,
Нравится же, парень?
Я – твоя вторая мать, тот батя,
Которого ты всегда хотел, –
не бью тебя за математикой,
А даю вознаграждение:
заряд удовольствия пусть ненадолго,
Но это вопрос дозировки, опять же!
Неси с собой деньги – будем в расчете;
Перед тобой открыты все двери, сынок!
Выбирай на свой вкус: фруктовое, темное, светлое…
Тебе пройти по дворам чуть немного,
Минуешь больницу, прямо идешь, –
Марию-Ра смело проходишь,
там бичуганы одни с лимонадами…
А ты же мужик, Темка, значит, со мной
Проведешь это лето (а еще, я надеюсь, всю жизнь), –
Заскочишь ко мне, старику, уже взрослый,
С щетиной, и окрепшей рукой
расплатишься ста рублями
За баночку холодного бада.
Вернешься в твердыню,
Выпьешь пивка, улыбнешься,
Оглянувши панельки, гаражи и кусты,
Вздохнешь привычно: «Да, вот это жизнь!», –
скажешь ты, а в итоге… вернешься домой,
Расстелешь постель, плюхнешься тяжелой
тушей на матрас, солодом продышишь комнату,
а я прошепчу колыбель, чтобы мой ребеночек
Уснул поскорей… И проснулся так рано,
Чтобы к открытию стоял в стороне, куря сигареты;
И будет награда тебе, как верному ронину, –
Открыт я, навеки твой Колос.

Глава восьмая – «Скоро кончится лето»

Уже пятого августа я снова шел известной дорогой,
Мы выкупили целую стайку бутылок
С пивом, разливных коктейлей взяли
Таких пузатеньких, маленьких;
Я не чувствовал ничего привычного, –
Ни радости тебе, ни даже печали.
Все словно обособленно, как декорация,
А я – всего лишь заводная игрушка,
Неумело идущая к батарее.
Все как во сне: истошные тропы,
Которые я топтал целое лето,
Расходились на двое, а коридоры
В больницах виднелись отчетливо
Через стекла бутылок.
В наушниках играл Цой, –
«Скоро кончится лето», –
Пел его голос мне прямо в уши,
что наполняло сердце тоской,
Тревожным ощущением чего-то иного,
Что скоро грядет само собой;
Все решится однажды, я знаю.
Привычной компанией мы уселись на крышу,
Все пили так же азартно; я помедлил чутка, –
Совсем не было настроения.
Противный Гора обсасывал Катю,
Кулигин спьяну говорил с батей,
Влад вообще отключился, падла,
А п***р Семен читал новости:
«Вот… самолет пролетел над Китаем,
видимо, скоро война», – сообщил подоспевший
Костик, – тот паренек, который у меня
Вечно брал сигареты. Он тоже присоединился
К нашему очагу, бухал вроде Балтику.
Я все больше курил, совсем мало выпил, –
Наверное, банку бада, и все тут;
осточертело мне все наверняка, –
Эти пьяные люди, безусловно,
Прекрасны в чем-то: в своих
Примитивах мы так похожи,
Но они озабочены совершенно другим:
Гора и Катя – проведем аналогию
Артем-Она – такие же ребята,
Безнадежно влюбленные люди,
Которые разойдутся в любую пору,
Как искры на сильном ветру;
Валя валяется и говорит с батей, –
У него плохая семья. Он топит себя
В алкоголе, ему так комфортно
Жить, и он совершенно не жалеет
О том, какой образ жизни ведет, –
Я совсем его понять не могу.
Про Влада и говорить нечего,
Он просто присутствует так же,
Как и я, мы в этом с ним схожи,
Как две театральные маски:
Комедия и трагедия, кто из нас кто, –
Угадать, в общем, легко.
Ему тоже, пацану, не позавидуешь:
Мать кинула, отец горько запил,
Скитается по переходам,
Поет под гитару песни,
Собирает на пиво,
Курит дешевые сигареты.
И среди всего этого люда
Приблизившийся к бездне я, –
Ребенок из хорошей семьи,
Увлеченный литературой,
Не имеющий никакого понятия
О пути своем, и жизни той,
Которой старается жить;
Как не пытался выводить
На откровения кого-то из них – бесполезно,
Им чужды мои стенания в реализме,
Дискусы о боге и классике,
Бесконечные стихи паршивого содержания,
Неуемная жалость к себе, –
Они просто не чувствуют, не желают
Понять эту грань, плоскость меня,
И я их понимаю, потому что, –
Как Немель сказал, – обыватель,
Безынтересный простак, серая масса,
Которая одухотворяется в
бесполезной попытке наполнить цветом
себя. Я вздохнул, встал с привычного места, –
Пересел на лавочку во дворе. Никто не заметил,
Они продолжали бухать, громко смеялись,
Включили музыку. Я закурил последнюю из пачки,
Посмотрел на балкон пятого этажа, –
Там стояла девушка, тоже курила,
И смотрела мне в глаза.
Сложив два пальца, как пистолет,
Я нацелился на нее, –
она схватилась за сердце и улыбнулась.
Мы долго вглядывались в океан
Наших глаз, что увлажнились
От сильного порыва с юга.
Ее черные кудри развевались,
Как флаг, а я улыбался ей, как ребенок,
Которому отец купил железную дорогу
На шестой день рождения.
Как тогда, помнишь, батя,
В Мелеузе сидели вдвоем,
Я прижимался к тебе всем телом,
Клялся в любви, говорил, что
Не буду пить никогда и что
К куреву тоже не притронусь,
Что я твой сын навсегда,
Что люблю тебя безвозмездно,
А ты будешь любить меня?
«Конечно буду, сынок», – отвечаешь ты,
Туша сигарету о кончик дивана.
Ты обнял меня, с силой сжав
Маленького ребенка.
И тогда, третьего августа,
Я лег рядом с тобой, отдался без слов, –
И ты так же обнял в ответ меня.
И правда, батя, я для тебя, –
Еще такой же малец,
Которому нужна защита.
«Папа-медведь», как назвал тебя Костя, –
И в этом он был снова прав.

Я потушил сигарету, плюнул в урну и
махнул незнакомке рукой. Ее силуэт
пропал с балкона, но я увидел ладонь.
Ее мимолетность была столь родной
И теплой, как молоко с овсяным печеньем
На завтрак. Я пошел в сторону дома,
Минуя Монетку, рассматривая
Светофоры, что маяками
Освещали дорогу заблудшим
Водителям, спешащим к семьям на ужин.
Все сновали куда-то, где ждут
Их дети, жена и диван,
И я тоже возвращался домой,
словно заблудившийся пастырь.
Уже смеркалось, и солнце
Совсем склонилось на западе,
Оно хотело объять мир собой,
Но оно так далеко от Земли,
и поэтому может лишь
Освещать нас теплом,
той любовью, которую мы
воспринимаем, как должное.
Карьер разбушевался,
резвые волны носились
По глади, как песок по стеклу.
Я вытер очки, помассировал веки,
Вгляделся в очертания неба.
Вздохнул полной грудью, пошарил в карманах, –
смял пустую пачку и выкинул.
«А с погодой повезло, дождь идет четвертый день», –
автоматически пропел товарищ Виктор,
словно вторя моим мыслям. И правда,
Погода скверная: ливень, град.
Он начался так внезапно, что я
не успел заметить, как вся одежда
Промокла, и я стоял
посреди чертовой лужи.
Кончились муки, вот мой ответ, –
Вода очистила все.
Карьер все такой же буйный,
И где-то, ближе ко дну,
В изломленном свете
Мигает вывеска все та же,
лучом желтым манит,
Весом давит на грудь,
Уродует печень, приводит
в боевую готовность
мозговые рецепторы,
Стоящий в середине,
Отпущенный грех,
который будет преследовать
до конца дней, пока гончая
Не задохнется от воя,
Пока волк своим воплем
не потушит Луну,
пока жизнь не изменит краски,
меня будет ждать он, –
восхваленный бравадами
Оплот современной свободы,
огромный черный конь,
на дыбы вставший,
И своей мордой закрывший
Весь взор, – древесный
солдат, окрашенный лаком,
Хитроумный советник,
Творец пьяных снов,
Огромный, как Бог,
Сотворивший то лето,
Проклятье мое,
Отрава желудка,
Уничтожающий индивида,
Разрушающий Голос поэта,
вернее, ведущий ко всему этому, –
Великий в ничтожности Колос.

Вместо послесловия

Кончилось лето, разорвана нить.
В снегу роются дети.
Декабрь кончается сонной
вечерей. Больше не будет
безудержной гонки
На опережение.
Я каюсь в грехах,
Стоя на коленях.
Здесь целый я,
и навеки останется
Сей труд стихотворный
В наших дисплеях.
Марксовский круг, надеюсь,
Замкнут отныне.
А если нет, то будет еще
время, что течет слишком быстро,
Да так, что быстрее света.
Подписываюсь ныне,
Смехотворный Моэзис.

А. Вахрин конец октября 2022- 8 января 2023