Другая жизнь

* * *

Переливаются люпины,
Переливаясь в облака.
Дорогой пыльною и длинной
Плетусь на свет березняка.
Мне словно в каменном ущелье
В богатом ягодой лесу,
Да обещал я угощенье
Домашним — значит, принесу.
Но подкрадётся незаметно,
Прозрачной лёгкостью дыша,
Прохладный вечер — тихим светом
Вспорхнёт над вечером душа.

* * *

Как радостно висеть на облаках,
Как сладостно витать под облаками
На маминых заботливых руках...

За чёрными уральскими горами
Очерчен день, как сумраком киот.
Я в руки взял свидетельство о смерти.
Подумалось: берёзы у ворот
Лежат в таком же сумрачном конверте.
Казённая чернильная печать
Расплывчата, как мир перед глазами…
Со временем я стану примечать,
Какие вещи думают о маме:
В цветочках блюдце вырвется из рук,
Утюг сопя наедет на мизинец,
Машинки швейной донесётся стук…
Я оглянусь — на тумбочке гостинец.

* * *

В стеариновом простеньком платье,
Где журчит чуть заметный ручей,
Загорелась свечой на закате
Ель за домом — от спичек-лучей.

Филигранная изгородь шишек,
Вспышки белок, гирлянда дроздов…
Занимаясь над высохшей крышей,
Пламя рыщет, как роза ветров.

«Мама, если огонь разгорится,
То в деревне пожар неминуч?!» —
«Не страшись. Видишь, солнце садится
За оклады нахмуренных туч?..»

* * *

Осенний дождь напропалую,
От керосинки — светотень.
Травою сшитый на живую
Не приснопамятный плетень —
Путь к дому. Старенький учебник,
Букварь, зачитанный до дыр...
Прабабушка из печки хлебник
На стол поставила и сыр
Овечий, пареную репу,
Толкушку, сахар кусковой...
Я к ней надолго переехал,
Болезный внучек городской.
Темнело... Выли домовые,
Лампадка таяла в углу...
От страха ножками босыми
Я поскользнулся на полу.
Под одеяло был уложен,
Покрыт добавочно дохой.
Молитва... Бог: «Усни, Сережа.
Ты скоро вырастешь большой».

* * *

Одолеваемый страстями,
Вернулся к вечеру домой
И разрыдался в руки маме
С невыразимою тоской:
«Я, мама, первый во Вселенной
Не для наград, не для похвал
Нашёл иголку в стоге сена!
Рубаху, правда, разорвал…»
Смеялись родственники, строго
Глядели бабушка и мать:
«Он разбросал травы полстога
И бойко научился врать».

* * *

Не искры от камня, не пламя от кремня
Пузырчатость белой строки —
Следы от моторки, которой не внемлю,
Листая страницы реки.

Желтеют кувшинки, назойливо-тёплые
(Глазунья на сковороде?),
И я, проплывая сквозь заросли, хлопаю
Наотмашь веслом по воде.

А небо расплывчато… Тучи размашисто
Плывут, накреняясь к реке,
И мне вдруг мерещится в дымке овражистой
Фигурка в пуховом платке.

Как долго ждала ты, любимая бабушка,
Пока я рыбалил да грёб,
И грела в ладонях оладьи-оладушки,
Как солнце осиновый гроб.

Когда до погоста шагала процессия,
Я сердца не чувствовал стук…
Что дальше? Плохие от Бога известия:
«Ты мало любил её, внук».

* * *

Лягушки-монпансье из детства голос дальний.
Стругаю батожок — так дедушка учил.
Медяшки карасей — их заодно с печалью
Я от родной реки в наследство получил.
Как жаль, что летний сон мне с той поры не снится…
На заливных лугах обычные цветы:
Ромашка, львиный зев, фиалка, медуница,
Как отсвет детских глаз — доверчивы, просты.
Скользнули караси ко дну дощатой шайки,
Я буду их кормить до школы, а потом
Снесу в ближайший пруд (прощайте, попрошайки!),
Где лебедь семенит с простреленным крылом.

ПРИНЦИПЫ

Оскалил неправильный прикус обрывистый берег реки:
По принципу «накося-выкусь» висят на крючке червяки,
По принципу «шило на мыло» камыш распушил берега,
Ночного тумана кадило — из принципов «а на фига?»,
По принципу «наискось-сикось» плывут облака… зеленясь,
Копна, увенчавшая выкос, из князи, по принципу, в грязь.
Но есть беспринципная щука — чтоб жить карасю на чеку…
Как Грека, из принципа руку по локоть я сунул в рек;.
Навыворот-шиворот раки пугают вращеньем зрачков,
Из принципа окунь воякий позарился на червячков…
Вдруг замерло всё — шито-крыто. Из принципа вышла луна.
«Хочу я новее корыто», — решила старуха одна
Из принципа. Принципиален мой выбор: не буду жалеть
О яростном бое без правил по принципу «ёрш твою медь».
Прощай, мой отважный «матросик», придёт ещё время страдать!
С лукавой улыбкою осень небрежно взъерошила прядь
Берёзовой рощи… До дому, гремя оголтелым ведром,
Иду, ощущая истому, — добро возвратится добром.

ВОЙНА МИРОВ

Мне сорок бочек арестантов наговорил вечерний плёс,
Кукушка — бой ку-ку-курантов и эхо уходящих гроз.
Сучит ветвями спелый ветер, настырно щёлкает сучок,
Дуб в фиолетовом берете присел к ручью на облучок.
Как человечек жёлудь в шляпке — осталось спички повтыкать.
Был ты, солдатик, голый, зябкий — теперь сумеешь воевать.
Пух (звать соседского мальчишку), он дядю Колю упросил
В песочнице построить вышку из старых брусьев и стропил,
А сам окопы сладил, пушки, упрятал знамя в лебеду…
Ему фирмовые игрушки не снились в святочном бреду.
На гэдээровской танкетке я выезжаю! Я — герой!
И «выстрел» оказался метким: «Серёга, можно мне с тобой?»

СТОГ

Ох и тёртый ты калач, кособокий стог!
Я бегу от ливня вскачь, впрыть, не чуя ног.
Ты не вырастешь, как гриб, часом, до небес?
Прелым сеном я облип, но в тебя залез.
Курам на смех теремок! От роду рябой,
Попросился мой дружок Венька на постой,
Дядя Пеша подошёл — курит самокрут,
Отгоняя комаров, что нещадно жгут;
Примостились косари (бабы, мужики) —
Не косить им до зари берега реки.
Дождик льёт как будь здоров — с радугой-дугой,
Отжиманием штанов занят род мужской.
Рядом Зойкина рука… Видеть не хочу,
Как бежит ручьём тоска по её плечу.

ИЗ ОКНА

Снег. Сугробы. Постояльцы глухореченской реки
Снегири (не кровь из пальца) тихо капают, легки.
Я болею и, в окошке продышав себе «глазок»,
Подмечаю: рыщет кошка — морда, словно помазок;
Дым согнулся над трубою — это посох старика;
Как солдаты перед боем — вербы; у снеговика
Чуть погрызена морковка; трактор тащит сена воз…
И стучит по стёклам ковко добрый дедушка-мороз.
Снег летит (похож на стружку), полумесяц — в кобуре
Тучи... Я верчу игрушку, распластавшись на ковре:
Буратино с длинным носом — острым, словно дефицит.
Мой бронхит такой же острый — тётя доктор говорит.
Мне положены уколы, банки, капсулы и мёд.
Не дождусь, когда из школы брат расхристанный придёт.
Мамы, бабушки — не видно. Стрелки двигая вперёд,
Я расплакался (обидно!), вслед за мною — Вальтер Скотт.

ПЕРЕВОДНЫЕ КАРТИНКИ
 
Стеклянный сон дождя да прибаутки снега —
Несмелая зима, нет времени светлей.
Последняя листва, упавшая с разбега,
Прощальный звездопад и эхо журавлей...
Сутулый грузовик — смешной полуботинок —
На почту... Ну и дверь! Толкну её плечом.
Мне папа обещал переводных картинок,
Где мальчик дверь открыл, но золотым ключом.
За стойкой «тётя Клав» (брусничный чай с ватрушкой):
«Избегался, милок? Заказ твой привезли.
Вот терем-теремок, и Карлсон, и лягушка...
И ясный солнца свет за окнами вдали».
Сижу, перевожу цветы, грибы в альбомчик.
Заветные друзья, пришедшие глазеть,
Беззлобно шелестят: «Везучий ты, Пахомчик».
Я грушу перевёл, стараясь не краснеть.

НАРОД

Дымятся вербы у реки, частят скворцы на талой пашне…
Не прекращаются звонки в дверь, что закрыта нараспашку.
Час расстояния настал. Жильцы уютной коммуналки
Не провожают на вокзал, но дарят, что кому не жалко.
Дал дядя Ося монпансье, Петрович — перочинный ножик.
И завертелась карусель отъезда к бабушке Серёжи.
Москва-Бутырская чуть свет. Мой долг — на станции конечной
Бежать и выкупить билет, пока отец дотащит вещи.
Стародворянской, что давно мостили пленные французы,
Автобус (бледное пятно) ползёт, кряхтя от перегруза.
Два с половиною часа — всего шестнадцать километров,
Но светом родины в глаза душа наполнена и ветром.
Вот стайка плюшевых старух, что обсуждают дождик мелкий,
Их руки, их усталость рук — сеть грубых трещин на побелке,
Деды с окладами бород (фуражки сдвинуты на темя)…
Когда-то вера и народ, теперь — неверие и племя.
Вновь пересадка. Мы стоим, висим, лежим селёдкой в банке…
Часовня. Едковатый дым. И бабушка на полустанке.

АЛАВЕРДЫ

Я лёг на колкую траву во время сенокосных буден,
Мой сон разламывал халву и был нахраписто полуден.
Как спичек полный коробок, когда трясёшь его над ухом,
Как звёздной оплеухой стог, на миг оставленный без слуха,
Звучал мой сон… Алаверды, Бетховен. «Лунная соната»
Росой оплакала цветы и отступила виновато.
Приснился шарик-раскидай, его сосед по коммуналке
Мне дал, чтоб я на первомай пошёл с отцом не из-под палки.
Я досаждал буквально всем: портретам Брежнева, Фиделя,
Особым людям без эмблем и пуделю Эммануэлю.
Но, яркий сдёрнув капюшон, который оказался бантом,
Вдруг, словно памятный Крюшо, стал кумачовей транспаранта.
Мы в жизни виделись не раз — мы с нею жили по соседству...
Мостками в школу, через грязь, прохлюпало, как носом, детство.
Пока внезапный ветерок туч растасовывал колоду,
Мне зябко думалось: кто Бог?.. Так и не выдумалось сходу.