Дн-ик гл4. Бабушка Анна

               4.  БАБУШКА АННА ИВАНОВНА ИВЛЕВА (В ДЕВИЧЕСТВЕ МЕДИНА).
 
      Моя бабушка по отцовской линии Анна Ивановна Медина, родилась в 1903 году 6 октября, (в другом месте у мамы написано 6 сентября 1902 года, в третьем месте – в 1901 году) умерла 23 июля 1985 года от инфаркта. Медику, приехавшему на вызов, она сказала: «Спасибо, сынок! Как ты меня хорошо вылечил.»
Похоронена бабушка недалеко от Горького (Нижнего Новгорода) на кладбище поселка Ближнее Борисово. Здесь же похоронены Витя Ермаков (мой двоюродный брат, сын папиной сестры Шуры) и дочка младшей папиной сестры Софьи Харитоновой Лариса.  Сама Шура (Александра Ивлева, по мужу Ермакова), покоится здесь же на аллее Славы, удостоена этой чести, потому что у нее был орден Отечественной войны второй степени. (В другом месте написано, что тетя Шура похоронена на кладбище Федяково Кстовского района.)
    Бабушка Анна работала в колхозе, до революции окончила 1 класс церковно-приходской школы, пела в церкви, читать и писать практически не умела, но знала очень много церковных текстов. В деревне славилась еще тем, что заговаривала кожные болезни.
    К слову сказать, заговаривать надо сначала 3 зари и потом 3 дня по 3 раза утром, в обед и вечером. Я как-то попросила бабушку научить меня этим заговорам. Бабушка посмотрела на меня пристально: «Науцу(научу), у тея полуцицца(у тебя получится).Помогай маленьким. Цытай «Богородицу» и «Отче наш» раз по шейсят, а цетвертым(четвертым) пальцым води против солнца-болезня она цетвертого пальца боицца.В конце трижды крест наложи (перекрестить надо ) и поплюдай церез левое плецо 3 раза. И еще два разы так-то.»
     Бабушкина дочь Соня сказала мне, что бабушка не бралась за ожоги, но в деревне была женщина, Настя Филиппова, которой ожоги были под силу. Я из этого делаю вывод, что знахарство раньше было повсеместным и не таким уж редким. По линии моей мамы тоже была знахарка, бабушка Кряншиха. Но об этом в воспоминаниях о маминой родне.
     Мне бабушка заговаривала чирей на носу -  мы специально приезжали к ней в Горький, когда она жила у дочери Шуры. Она велела мне помыться, потом я легла на диван, положив голову к ней на колени и уснула от прикосновения ее шершавого пальца, накручивающего круги вокруг здоровенного чирья, и монотонного голоса, читающего нараспев молитвы. Наутро чирей подсох.
     Бабушка вылечила мой нос еще раз. Когда она умерла,я очень плакала по ней. Ездила в Горький хоронить и по возвращении во Владимир тоже плакала, наверное, месяц. Эти скорбные события произошли после маленькой операции -  прокола гайморита, предстояла повторная операция, но слезы все так хорошо промыли, что воспаление прекратилось.
          Бабушка была старше своего мужа, моего деда – муж Максим с 1904-ого.Как-то бабушка, наставляя меня на путь истинный, сказала: «А ты, Танюшка, будь скромнай. Вот я была скромныя – и меня луццый (лучший)парень в нашей деревне замуж взял». Я тогда без должного внимания относилась ко всем бабушкиным словам, она не являлась для меня авторитетом. Мне кажется, я даже не любила ее, я вообще тогда никого не любила, кроме младшей сестры, подружки Нади Назариновой и артиста Олега Стриженова.
   Феномен бабушки Анны заключается в том, что любовь к ней зарождалась где-то в глубине души незаметно, срастаясь с ностальгией по утраченной вольности мазинского бытия, воспоминаниями об «яишне» и щах, истомившихся в печи, кадушке с бруснично-черничной водой, кусках солонины под крышей, запахе овчинных тулупов, на которых спали съехавшиеся из городов бабушкины дети со своими ребятишками, занимая все пространство избы от окон до двери.               
   Много лет спустя мой отец (сын Анны) сказал, грустно усмехнувшись: «А бабушка-то ваша оказывается самой умной была». Он имел в виду религиозный бум, охвативший бывший Советский Союз после того, как на глазах у потерявшей дар речи публики, разбили вдребезги «иконы» с Лениным и мы оказались не в обещанном коммунизме, а в диком капитализме.               
        Бабушка была очень набожной. Ее отец при царе служил в церкви регентом. В доме было много икон: в красном углу висели обычные для того времени иконы в ризах из металла, украшенные бумажными цветами. Строгие лики мерцали в жиденьких лучах лампадки -  единственного освещения в доме.
     В деревне не было электрического света, спать ложились, когда начинало смеркаться. Это межвременье, когда уже не светло, но еще не темно, я сейчас очень люблю. У себя в М. мне тоже пришлось жить почти 3 года с лампой-переноской, без проводки, розеток и выключателей. Входя в дом после работы по строительству дома, я каждый раз замирала в тихом восторге, угадывая знакомые очертания предметов сквозь молочную дымку сумерек. А тогда я ненавидела эту темнотищу! На улице еще слышались голоса, бурлила жизнь, а мы уже заваливались спать! Кошмар! Хотелось вырваться и убежать к людям! Но тут взгляд падал на иконы, расставленные по лавкам  — да-да, были у бабушки и такие иконы, в человеческий рост, спасенные ею из разоренного храма,- и мое горячее нутро успокаивалось чем-то тихим, но властным, тем, чему нельзя противиться, чему не хочется противиться. Я засыпала, а Богородица, медленно ступающая из глубины иконы, все шла и шла ко мне сквозь клубящийся сизый дым, и смотрела из-под  опущенных ресниц то ли укоризненно, то ли ласково.
     «Мы ведь кажнай день нацинали со спевки,» -рассказывала бабушка. «Бывала мать пецку затопит – и нас паднимат петь. Пели с трех цасов до таво, как коров выганять. ПослЯ (ударение) в поле шли работыть.» ( В деревне летом все вставали в 3-4 часа утра. Зимой чуть попозже.)    
      Бабушка действительно хорошо пела - просто, целомудренно чисто интонируя, с особым мазинским акцентом, когда гласные произносятся как-бы между звуками без привычной определенности. Тихие голоса сестер –а их вместе с бабушкой было четверо, - сливаясь, становились сильнее и выразительнее. Пели они на четыре голоса. Бабушкина дочь Александра написала в письме к моей маме, что сестры пели на клиросе. Бабушка пела вторым голосом, Маша третьим, Татьяна четвертым, а первым пела Ольга. Репертуар состоял из молитв, тропарей и других церковных песнопений. Я никогда не слышала в исполнении бабушки ни одной мирской песни. Не знаю, может быть, она их вообще не пела? Помню, родители в 60-ых годах говорили, что сестринский квартет приезжали записывать столичные собиратели фольклора. Так что, может быть, бабушкин голосок еще звучит для кого-то на Земле.               
        Характер у бабушки был спокойный, ровный. Никогда она не кривила губки, не изводила многозначительным молчанием, не отворачивалась с презрением, пытаясь добиться своих воспитательных целей. Тетя Соня, ее младшая дочь, как-то сказала мне: «Мама и прикрикнуть могла, она была сильная женщина.» Прикрикнуть может и могла, но на нас, детей, никогда не кричала. Я только однажды видела ее в волнении, когда она прибежала за мной в поле: соседская девчонка Тонька, упоминаемая мной ранее, многозначительно хихикая и кривляясь, зазвала меня тогда за околицу, «посмотреть, цто Ефим делат.» Ефим   -  деревенский пастух. Помню что-то неопрятное и вялое. Лица и возраста не помню. С нами пошла еще какая-то мелюзга. Сейчас задним умом я понимаю, что этот «поход» мог окончиться чем-то нехорошим. Не стану развивать эту страшную и горячо любимую нынче средствами массовой информации тему. Я помню, что знала тогда о противозаконности путешествия, но пошла, замирая от незнакомого противного ощущения внизу живота.               
      Бабушка все время занималась какими-то делами, или молилась перед иконами, стоя на коленях. Сказок она почти не рассказывала. Ах! Да! Вспомнила! Когда я была совсем маленькой, бабушка какое-то время жила у нас в Лукоянове, в маленьком домишке возле такого же маленького и убогонького военкомата, расположенного в обыкновенной вросшей в землю избе, она пела мне тогда сказку про серенького козлика. Пела – и засыпала на ходу, а я ее трясла за блузку и кричала изо всех сил: «Бабушка! Дальше! Дальше! Не спи!» Еще она рассказывала какие-то смешные с ее точки зрения истории. Я вижу ее лукавое лицо, слышу артистичный, игривый голос, короткий смешок, спрятавшийся в уголках губ, но историй не помню никаких, кроме одной поучительной про то, как Богородица погрозила «пальцым» непутевому двоюродному брату Витьке. Я не верила этому и все приставала к брату, пытаясь вырвать у него правду. Витька подыгрывал бабушке и наслаждался моей растерянностью.
    Хорошо помню, как одевалась бабушка.               
  Женщины постарше надевали как минимум по три юбки. Бабушкина нижняя юбка сияла белизной, она в ней спала, но на день не снимала. На белую нижнюю, сильно присборенную юбку надевалась такая же пышная темно-синяя из сатина. Из такой материи тогда шили «семейные» мужские трусы -  длинные, как нынешние модные шорты. Эту чистую юбку во время работы по дому накрывала еще одна - замызганная, застиранная,  непонятного цвета и фактуры. Бабушка в ней и навоз чистила, и на огороде работала, и печку растапливала. Во время приготовления еды эта юбка снималась. Она запахивалась, как современная юбка- «куртизанка». В другие юбки рядились через голову. Блузки были в основном из того же сатина, со сборками на груди, ладные. Я сохранила одну такую блузку. Под блузкой белая без рукавов рубаха типа майки, заправленная под нижнюю юбку. Все было сшито самой бабушкой. Тогда женщины обшивали всю семью.
    Нижнего белья в деревне не носили никакого, поэтому малую нужду справляли…стоя, расставив широко слегка согнутые ноги и придерживая юбки, сильно отодвигали их от тела обеими руками вперед и назад.( Ну разве я могла об этом не написать? Этого же из нового поколения никто не знает!)
    Написала – и сразу вспомнила, что большую нужду справляли где придется: в межах картошки, в прогоне между домами, там росло много «туалетной бумаги» - лопухов. Произведение свое   сразу закапывали. У нас в городе роль туалетной бумаги играла газета, аккуратно нарезанная квадратиками, а лежала она в вышитом гладью кармашке. Так вот. Самое престижное место для оправления большой нужды было на скотном дворе, на лестнице, ведущей на сеновал. Но мне это место почти никогда не доставалось. Его занимал Витька. Он был старше, с ним не поспоришь.               
     Двигалась бабушка легко, хотя «дюймовочкой» не была. Нормальная типичная русская фигура. Тощих тогда не любили. Когда бабулечка чесала спину о столб забора, вся изгородь ходила ходуном. (А кто же ей спину-то почешет?!!Мы что ли с сестрой, пигалицы городские? Или маманя моя с поставленным в музыкальном училище колоратурным сопрано?!А спина между прочим у всех чешется, даже у голливудских красавиц!)
Тогда о женщине, если хотели ее похвалить, говорили: «Хороша, тверда.»(В слове  «хороша» ударение на втором  слоге.) Бабушка была именно такой.
   Помню, когда в космос полетел Гагарин, я с чувством превосходства над непроходимым невежеством сказала: «А Гагарин… в космосе …никакого бога не видел!»(Тогда слово «бог» писали еще с маленькой буквы.)Бабушка ответила доброжелательно и спокойно. Так могут говорить только уверенные в своей правоте люди: «А он яму не паказалси, зацем(зачем)яму ваш Гагарин?». Ответ был так убедителен, что у меня все ехидство разом рассосалось.
     Мама рассказывала, как она устроила моему папке, своему мужу «обструкцию», используя свои излюбленные методы игры в молчанку и мимических ухищрений. Бабушка, видя, как извелся отец, велела им обоим сесть друг против друга на табуретки, сама села поодаль по середке -  примерно, как Соловьев в передаче «К барьеру» стоит по отношению к идейным противникам - и просто сказала: «Посмотритя, какия вы молодэя да красивыя. Что вы дуятясь друг на дружку? Тамар, ты што на Мишу абижасся ?Цаво он ня так сделал? Скажи. Мишь, и ты калякай, ни молцы(не молчи).»И столько было простодушия и материнской доброты в этих словах, что даже мою мамочку прорвало и она засмеялась. Конфликт не перерос в военные   действия.