Лео Липский. Посторонний запах. Начало рассказа

Посторонний запах

Эмилю отворила старая кухарка, которую он звал Медузой.
— О, молодой хозяин приехал!
— Отец дома? А мать?
(он забыл, что та больна). Да соизволит Медуза отнести поклажу в мою комнату (столь обходительно он обращался лишь к кухаркам и горничным).

Вошёл он в комнату матери и поцеловал её особенно нежно, дабы
успокоить совесть- забыл же о болезни. Войдя к себе, Эмиль тотчас разлёгся на кушетке. Нравилась она ему.
— Будь девушкой, я наверняка стал бы шлюхой,— подумал он и сразу встал. Он не выносил перестановку вещей, отчего болезненно избегал уборок, дескать, всё чисто, всё на месте- и ничего не найти. 

Прежде всего он убедился в неприкосновенности самых уязвимых вещей: детской железной дороги и пишущей машинки, которую Стасик мог усовершенствовать до неисправности. По сигналу утопленной в диване кнопки игрушечный состав из-за занавески доставлял сигареты и книги. Эмиль в мельчайших деталях помнил диспозиции всех вещей в его комнате. Он сразу рассотред две, подверженные наибольшему риску: паровозик, детскую игрушку, которая по нажатию кнопки, спрятанной в диване, паровозик из-за занавески доставлял сигареты и книги; и пишущую машинку, которую Сташек мог сломать.

Вдруг он заметил, что скоро семь, пора свидания с Янеком. Эмиль тотчас отправился в условленное место- на неприметный угол двух улиц. Друзья сверяли часы и были очень пунктуальны. Эмиль обычно приходил на пять минут раньше и ждал. Прохожие женщины подобно кометам влачили шлейфы ароматов. Вдали зажглись семафоры электропоезда и огни заскользили по проводам- фосфоресцирующие пауки.

Десять минут восьмого. Эмиль ощутил страх. Словно токующие голуби мужчины ухаживали за проститутками- смешно.  Сглатывая слюну, Эмиль засмотрелся на них. Их дружба. Они её не так не называли, вообще никак не называли этот их ритуал. И они были правы. Ибо некоторые вещи вообще не следует называть- все названия будут фальшивы.
„Львиная доля наших психических страданий имеет место, поскольку мы их называем и описываем,“ — подумал Эмиль.

Им было пятнадцать. Они учились в параллельных классах одной гимназии. После уроков лил дождь. Они юркнули в большой зал главного почтамта. С папками подмышкой они беседовали о героях прочитанных книг. Когда речь зашла о Роланде, Янек спросил Эмиля:
— Хочешь наших отношений как между Оливером и Кристофом?
Эмиль кивнул. На этом о дружбе больше они не говорили.

После дождя они впервые отправились домой к Эмилю. Там Янек увидел рояль и спросил Эмиля (голос у него был женский, напоминающий скрипку за стеной):
— Играешь?
— Немного.
— Что?
— Пока разучиваю мазурку Шопена.
— Ты мог бы сыграть?
Эмиль заиграл. В кульминациях он неожиданно для себя исполнял диминуэндо.
— А мне позволишь?
— Играешь?
— Да.
Странно вкрадчиво, сутулясь Эмиль приблизился к инструменту и объявил:
— Мазурка до диез минор,— и заиграл её в манере Эдвина Фишера, начинающего фугу Баха- оскоменно просто, изысканно притом, почти потрясающе. Распахнулись двери и в гостиную вошла мать Эмиля, молвя:
— Как славно ты музицируешь в этот раз. Что за...
Трое зарумянились по одному поводу, нл по разным причинам.
— Позволь, мама, это мой коллега.

Затем у них часто вспыхивали ссоры, напоминающие супружеские сцены.  Разве что на теоретические темы.  Друзья взрывались ненавистью. Они не скрывали её и не могли разойтись пока она не минует. Они не знали, как сдержать её. Она было росла как пузырь на дрожжах -до мгновения обоюдного взрыва. Часом (очень изредка) один из них вовремя убегал с неясным чувством, не зная, остынет ли в одиночку.  То была рисовка -перед собой и другом, неизбежная экзальтиющая их трагикомедия. Уходящий обычно не спешил так, чтобы визави смог его догнать. И наступало обоюдное утешение- столь глуюокое, что производило впечатление падения, исчезновения, слияния с окружением, небытия. 

Однажды Янек пришёс с миной, значащей „нечто сталось“:
— Поклянись, что между нами, думаю... ничто не изменится.
— Клянусь. А что случилось?
— Стыдно сказать, но есть нечто, могущее повлиять на...
— Влюбился?
— Но откуда...
— Неужели нельзя напрямик?
— Можно.
— Ну так признайся.
— А ты не высмеешь меня? Я меняю голос.
— Каким образом?
— Я был у доктора... в общем, голос мой огрубеет. Может быть, до баса.
— Зачем? Не  понимаю.
— Доктор сказал, что мои голосовые связки достаточно развиты, но ввиду неясных психических поводов говорю я фальцетом. Тебе он нравится... Трижды в неделю на приёме стану тренировать голос- и чезез полмесяца заговорю басом.

Они смолкли. Как герои трагедии. Янек продолжил с дрожью в голосе:
— Нам придётся ненадолго расстаться, а затем с окрепшим голосом...
Вспоминая, Эмиль непрестанно сглатывал слюну. Вдобавок он не находил себе места, поскольку на часах была уже половина восьмого. Впервые за три года Янек не пришёл на встречу.

Эмиль решился пойти к нему домой. Отворила ему горничная тётя Эмилия.
— Янек дома?
— Нет, но...
Он не слушал её.

В окно комнаты Янека рос каштан. В темноте Эмиль не зажёг свет. Чуть поблёскивали кувшин и миса. Комнату занимало длинный рояль с- Эмиль уже знал- тяжёлой клавиатурой. В углу покоилась складная кровать. Стола не было. Вечер сменяла недвижимая, немая тьма. Каштан уже дышал ночным своим ароматом. Эмиль сунул голову в листву, чем немного облегчил нестерпимую муку. 

Вдалеке на полной громкости по рвдио звучал слезливый, отвратительно сентиментальный шлягер. Эмиль по-кошачьи отёрся о него, заземляющего душу. И затем весь окунулся в неё- до покоя в трудноопределимом, междумирочном небытие. Наконец:
— Почему ты не пришёл?
— Ты не оповестил меня о своём приезде.
— А телеграмма? Срочная.
— Меня весь день не было дома. Она верно где-то здесь лежит.
Пауза.
— Хочешь сюрприз...?

Лео Липский
перевод с польского Терджимана Кырымлы