Postignite - триптих

I.
Такие тучи только в Лиссабоне
бывают, куксятся напрасно
над мрамором античной той колонны,
с которой открывается терраса
и вид на море, замки, храмы, парки,
и мы в них где-то там, под тенью бродим
своих же душ, под неаполитанки
песнь старую, но нам знакомый вроде
её мотив гулял по сердцу шире,
чем родины пустая трата глотки.

Ох, как любил её, ох, как любил он,
и как она его до вскрытия аорты...

А что нам, darling, эта тьма Европы?
Подальше бы отсюда рысью скрыться,
чтоб никогда не слышать больше ноты
рыдания знакомого за тридцать.
Нам уже боле там – за пятьдесят и больше,
но в Лиссабоне – здесь, нам лишь по двадцать.
Давай же руку мне и не вернёмся в Польшу,
в Союзе я сочтусь американцем.
Давай же петь вдвоем пока возможно
под той колонной, под этой вечной тучей.

Блажен с нами и нищий, блажен и боже,
он на меня похож, такой же невезучий.

Увидимся в раю, в порту кромешном
и не расстанемся, пройдем, слившись с толпою
до той колонны, что всего мира между
и между нас. И только вид на море
откроется оттуда, на причалы
Здесь даже пыль имеет привкус старый.
Здесь ты не радостен, но ты и не отчаян.
Все потому, что мы лишь пара статуй,
и были ими с самого начала –
но не о том неаполитанка ли кричала?

«Ох, как любил её, ох, как любил он...
Ох, как любил её, ох, как любил он...»


II.
Похорони меня в Париже. Я со свету
готов уйти с бульварным фонарем Дофина,
душа пусть справится по Сене до расклада
душ общих, катакомб во тьме древнейших.

И нам ли, объясни, здесь жаловаться можно,
когда брусчатка траурная весь тротуар,
а голубь над главами символ смерти?
Я, думаю, что нет, да и не надо.
Мне только бы остаться умирать
в Париже и всё вернуть обратно,
то, что я дал другим флажкам Европы,
что дал безликим улицам Нью-Йорка.

Верни меня в Париж, мой вечный город,
могилой станут Елисейские поля,
и мертвые глаза окинут площадь.
Оставь меня висеть картиной в Лувре.


III.
И Тель-Авив не тот, не та и Хайфа,
куда ещё прибиться может вечный жид
неправильный и неортодоксальный?
Конечно, только в Иерусалим.
Под сенью крыш его Господь приметет
во что угодно, верящую кровь.
Ведь вера, в сути, череда эклектик
и результат любой – всегда Господь.

И пусть Лилит не вертит больше дрейдл,
а Авраам не шепчет в полусне
о том, что, как еврей высокомерен,
но как еврей чужой в своей стране –
всё это я, гонимый всеми странник,
и вместо неба мне – египетская тьма,
во мне не больше смысла, чем на праздник
прятать муку, я, как кошерная еда.

Спущусь с Голгофы, стиснув зубы
до Стены Плача импульсом, в бреду
я добреду, но лишь увижу трупы,
в библейской скорби к Палестине поверну.
Как призрак проскользну, как Исаак,
я мимо Аре своего. Алтарь жестокий –
мне тот сулит сожжение и мрак,
что после будет как венец терновый.

И Тель-Авив не тот, не та и Хайфа,
в Европе – смерть, в Америке – тоска,
а Азий, Африк мне не постигнуть тайну,
Иерусалим, как плоть, но где тогда душа?
Где умереть еврею счастливо и верно?
В пыль Лиссабона статуй превратится?
Или картиной в Лувре: "Вид на Сену"
остаться? Как Моисей сказал: Будь птицей.

Я буду, буду. Писаний белый голубь,
что по подобию всевышнего рождён
душой своей, душой своею вровень
он ко всему живому обращён!
Но дома не найти ему в потопе,
ни на земле воды, ни в небе грома жил.
И жизнь всю уклоняться тот от копий
вынужден крыльями, как каждый вечный жид.

Немель, 2021