Пространство трагедии

I.
На скамейке напротив памятника,
напротив травы и куста сирени,
я сижу, обнимаемый твоей тенью –
от памятника. Конечно, что лишь от памятника
откалываются тени, меня заслоняя вовсе.
Я как бы совсем отодвинут от
настоящего, лишь прошлого возле
я сижу на скамейке, закрывши рот
от звуков, чтоб не издать ни звука,
ни шороха, ни чего-то ещё,
что потревожило б твое ничто,
что потревожило б само состоянье звука
в отсутствии его, питаемого тишиной.

II.
Дом – это помесь кирпича и глины
(камня, в общем). Любая твердь
в первую очередь содержит твердость,
как того хочет любая вещь.
(А твердость вообще содержанье силы)
Дом – лишь хребет, хрящ, позвоночник, кость,

что уже содержанье любой могилы,
как рука, придерживающая трость.
Камень – фундамент, но в камне – смерть,
как в любом нашем деле не время – вещь.
Я трогаю мрамор – сам мраморный весь,
понимая, что только пространство – есть.

III.
Волны снаружи, как экипаж стучат
друг о друга, копыта, что тот же всплеск
волны о волну. Так сталкивается печаль
о лучину ночную, об осенний предсмертный блеск,
значит, это будет последняя осень.
Последние стихи и быть может
последняя жизнь вообще. Нас скосят
в полуденный день, доставая косу из ножен.
Луна наших дней бьётся о твердь как оземь –
она всё впитывает, дыхания, вздохи тоже.
Я парадоксалист, ведь верю в конечность, не веря в осень.

Костяная рука. Звук выстрела. Или что.
Невозможно понять, невозможно осмыслить эти
наборы слов, фраз, что на деле, как решето
черпают жизнь из конечности, (раскрывая – ) пространства смерти.

Немель, 2022
Мойка, 12