О -Серебряном голубе-

Александр Акулов

О  РОМАНЕ "СЕРЕБРЯНЫЙ  ГОЛУБЬ"
(Несколько аспектов. Повторное чтение.)

     Впечатление от стартовой экспозиции "Наше село" иное, чем прежде. Сходство с прозой Есенина минимальное. Возникает вопрос об уместности здесь простонародной стилистики. Обращает на себя внимание избыточность знака "точка с запятой". В этом противоречие с избранным стилем.

     Фабула романа (закончен в 1909 г.) несколько напоминает куда-то сгинувший немецкий фильм "Ведьма с чертова болота"[1]. Разумеется, во всех случаях замысел Андрея Белого первичен, в том числе по отношению к эпизоду с хлыстами из эпопеи Максима Горького "Жизнь Клима Самгина"[2]. Есть ассоциативная  перекличка с исследованием Розанова "Люди лунного света" (1911 г).

    Повествование подраздела[3] "Дарьяльский" явно ведется от лица другого местного рассказчика. Вторую экспозицию: "Обитатели села Целебеева" опять дает первый рассказчик, бывалый, но куда менее интеллигентный, чем второй. Переключение между рассказчиками выглядит мотивированным только содержанием сообщаемого, но не сюжетом в целом. Бросается в глаза неоднородность. Невзирая на частую нелитературную лексику, вторая экспозиция при описании взаимоотношений попа Вукола с лавочником по интонации 1 : 1 походит на гоголевскую "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем".

      Слишком частая точка с запятой по-прежнему бросается в глаза. Признаться, при первом чтении (тридцать два года назад) этот знак вообще не замечал. Чтобы далее не спотыкаться на нём, пришлось с блеклой печати "Избранной прозы" (1988 г.), в которой букву "н" на мелованной бумаге иногда трудно отличить от "и" даже в лупу, перейти на электронную версию с другим шрифтом.

     Второй рассказчик (у него меньше диалектизмов) в то же время играет роль всевидящего ока, временами говорит о том, что непосредственно видеть невозможно. Наличие подставных рассказчиков не снимает с текста огрехов ("два всего  прихода… приходилось"). В подразделе "Невозвратное время" появляется уже третий рассказчик и говорит в частности о студенчестве Дарьяльского, упоминаются имена Тибулла и Флакка.

     Подраздел "Катя". Речь идет о невесте Дарьяльского. Здесь рассказчик вообще нецелебеевский. Просветил девичью душу, как рентгеном, хоть и не всё в ней сумел увидеть, в чем скромно признался. Электронная версия читается значительно быстрее, что, несомненно, улучшает и отношение к авторскому письму.

     Подробность малого крестьянского бунта: "…белая вошь ползла по щеке старика…" (подраздел "Свара") — типичный импрессионизм временами переходит в экспрессию. Собственно символизм, как и в сологубовском "Мелком бесе", предстает не слишком часто. На самых важных моментах остановиться успеем. Вообще чистого и сплошного символизма не найти в любой прозе. Заслуга Андрея Белого в том, что ему не пришлось сводить своего героя с ума. А что греха таить? Даже в наше время Саша Соколов показал крутые трансформации "потока сознания" (дурной термин), только прибегнув к восприятию психически больного человека.

     Вот уже роман начинает подстригаться под горшок классики, но на арене появляется жалкое существо — мистический анархист Семен Андронович Чухолка, большое недоразумение и предвестник неприятностей. Дарьяльский оставляет его у себя во флигеле, выходит и рассматривает отражения в озере. В них — Гуголево, стриж над шпицем. Дарьяльский думает о пропаже души, рябь на воде, Гуголево исчезает, минута беспамятства, Гуголево появляется вновь. Вот отражение Кати с иван-чаем в руках. Встреча. Душа Кати (в ее восприятии) разливается, захватывая окрестности со всем зверьем. Будто бы и собака стала смотреть на прохожего мужика человечьими глазами. Тот, де испугавшись оборотня, начал креститься… Однако мучают Катю только обычные девичьи опасения.

     Подраздел "Ночь". Не "Вечера на хуторе близ Диканьки". И всё же встает вопрос об отличиях фантастики и мистики обычных от символистских. Можно ли Гоголя рассматривать как предтечу символизма? В какой-то степени. Стандартно символистов делят не только по поколениям, но и по устремленности к духовному протообъекту (на формалистов и теургов). Разумеется, декларации самих символистов приходится отметать. Убедительной теоретической базы символизма не существует. Возникает и коварный вопрос о наличии символизма в религиозном мистицизме всех времен.

    Мистицизм русских символистов тесно связан с эффектами художественной выразительности. Материал для анализа проще найти в шедеврах поэзии, а не в прозе. Даже в отдельных строчках и строфах, а не в целых стихотворениях. Такой анализ расставляет по своим местам все виды мистического, указывает координаты многочисленных предтеч и религиозного мистицизма[4].

    "Житье-бытье". Очередная смена рассказчика, конечно, не обрадовала. Мещанская речь хороша, но в меру. Можно поинтересоваться (как и по отношению к новоязу Андрея Платонова): "Не издевается ли автор над читателем?" Данте Алигьери ругали за просторечие, но в итоге то просторечие стало современным итальянским языком. Мужицкую лексику Белый внедрял и в романе "Петербург", еще хуже: в тех его повествованиях, которые к мужикам отношения не имели. Сейчас мы не говорим "по'льты". В чем дело? А в том, что этап литературного просветительства и стремительного совершенствования (время Карамзина, Жуковского, Пушкина) давно прошел. Литературный язык уже создан. Фактическая разговорная речь вполне может постепенно входить в литературную, о чем вынужденно заботятся многие писатели. Но предлагаемое Белым (за пределами диалогов!) не является даже стилизацией. Это вовсе не то, что нужно для медленного реформирования, скажем, с целью расширения изобразительных возможностей письма, уменьшения числа высокочастотных звукосочетаний[5] в основе слова. Экспериментальной прозе позволено многое, но минимальный объем романа "Серебряный голубь" не допускает те разворачивания и специализации, что смотрятся на своем месте в джойсовском "Улиссе" (1922 г). 

     Вот, казалось бы, стиль относительно приемлемого сказа: (подраздел "О том, что говорили люди, и о том, кто ездил на велосипеде"), но очередной переход на медленно читаемый бумажный текст позволил заметить то ли случайные, то ли намеренные несостыковки в сбивчивой речи: "Выскочил поп… в одном подряснике — прыг: да и был таков" и "зажаривает себе поп на велосипеде по проезжей дороге с рулем и в ветрилом надутой рясе"[Курсив мой — Ал. Ак.]. Далее: "взлетают рыжие голенищи болтающихся с подвернутыми полосатого цвета штиблетами ног". Не перемудрил ли автор?

     Подраздел "Матрена". Описание рябой столярихи менее эффектно, чем самое первое. Семантические возможности сказа ограничены.            

     Подраздел "Павел Павлович". Семейная история баронов довольно путано изложена, но разбираться в ее хитросплетениях и лакунах не входит в нашу задачу. В целом композиция и сюжет "Серебряного голубя" представляются более удачными, чем у романа "Петербург".

    Подраздел "Человеки". "…перепиливает потом, задыхаясь от поту…" Ни результата звукописи, ни внятности. Смысловой сбой ритма. "Потом" воспринимается как наречие, а не существительное в творительном падеже.

     "Ловитва". Говоря о богдыхане, барон Тодрабе-Граабен косвенно высказывает мысль, которая позже не уходила из анекдотов брежневских времен: "Миром будет править Китай".

      Образы героев и стереотипного рода идеи вне нашего рассмотрения, но в диалоге Петра Дарьяльского и барона проклевываются два тезиса: 1) Россия — несчастная страна; 2) Россия — несказанная страна. Несказанной она была в период с 1890 по 1910 г. Будет ли она когда-либо еще раз такой — неизвестно. Ясно одно: несказанность не является спасением и нисколько не противоречит несчастиям. Кажущийся парадокс в том, что именно в указанный период поэты пыталась что-то сказать, а иногда им удавалось все-таки выразить немыслимое. До них были одинокие предтечи: Тютчев и Фет. При этом суть фактически выраженного не является и не может быть чем-то рациональным, подобна волшебной музыке. Первичный природный символ негеометричен, вне'образен и тоничен. Это ощутили, но  не поняли русские и никак не ухватили французские символисты. В западноевропейской поэзии слишком много архитектурной избыточности и ложной сверхчувственности, пустого интеллигибельного.

*   *
     Белый несколько раз описывает оккультную силу столяра

Дмитрия Кудеярова — лидера голубиной секты. В наибольшей степени это ему удалось в первом подразделе "Деланье" (дальше есть и другой подраздел с тем же названием).

     "… дик и грозен лик столяра; дико и грозно в избе; странно натягивается здесь воздух между предметами, как силы духовной некая ткань; и ткань светится, потрескивает: искры по комнате, трески сухие, бегут огоньки, будто паук, светлую выпрядающий из себя паутину. Руки вверх бросает столяр, бормоча наклинания и слова: и снова прижимает руки к груди; вверх — вниз, вверх — вниз руки летают; будто от хворой его груди к цепким пальцам пристают света кудельные волоса: благоуханные, богоданные; благоуханные, богоданные волоса вырывает он из груди. На Матрены Семеновны грудь, на плечо, на живот, — падает, падает, падает перст столяра, быстро-быстро ее его заволакивают паутиной руки; сонно тонет она, сонно тонет она, сонно тонет она в едва глазу заметной света пучине, вырванной из груди столяра и намотанной на нее, а над всем этим — глаза столяра, как зеленые злые отверстия, ведрами льют на нее свет. Так сидят они у окна; луч вечерний, последний скромно протягивается в окошко и, свирепея, багровым бежит косяком на столе, не разберешь, что тут солнечный свет и что тут свет столяровский — столяровская паутина молитв, затканных солнцем и тьмой в один воздушный ковер; странный невидимый вид — душа столяра вытекает наружу паутинными нитями, светами, пламенами; вокруг рук его, вокруг его головы — теперь багрово-золотой круг: сонно все то увидала Матрена; глупая, сонно она уже на коленях пред ним; руки целует и — ах! — молится. То уже не сожитель, Митрий Мироныч; то праведник, то великий пророк, из себя выкинувший пламя: знает Матрена, что коль есть случай, пламенем этим Митрий Мироныч поджигает солому: руки сложит, пальцами изобразит острие, и к тем копием заостренным пальцам страшная притечет сила, скопится, засверкает белым калильным огнем: видела однажды она, как в глухую ночь из окна из заряженного силой столяровского пальца молния исходила и тукнул гром…

     … вот оплетает он предметы льющейся из себя светоносной тканью, бормочет: руку положит на стол и вновь от стола отойдет; от стола за ним протянется нить; ту он протянет нить и к окну, и к лампаде, и к красному своему углу; паук заплетает всю комнату паутиной; всюду теперь сверканье тысячи нитей, поблескиванье, миганье — нитей тончайших, светлейших, — нитей потрескиванье: золотая, страшная канитель; все те из столяра выпряданные нити сходятся к столяру же — не то у груди его, не то сходятся к его чреву, а он, сидючи в углу, быстро перебирает руками, и быстро, будто лапками перебирает нити паук; так и кажется — на своих на собственных на сетях вот он повиснет в воздушной волне ночи; быстро он, быстро колдовские бормочет невнятные речи... …Так из уст в ужасном блаженстве полиелейя дикая рвется: то световое, быстро перебирающее пальцами тело, которое еще так недавно считало себя столяром, — не столяр: то — легион сдавленных бешенств; то — поток неизреченных радостей; погляди, погляди; вылетающие из столяра света снопы золотеют, бледнеют, яснеют, синеют, изо рта выпрядают красные пламена, ударяются с шипом о пол и выпархивают из избы в полураскрытое оконце; если стать у пологого лога, притаившись в бурьяне, дозирая издали оком суровым избу, то покажется верно, что в открытое окно самоварная выставилась труба и плюет в темноту снопами красненьких искорок.

     Внутрь себя обращены теперь глаза столяра; из глазниц тупо выглядят только бельма: паутина, вся невидимая, ставшая видимой на мгновенье, уже потухла, дрябло повисла — будто и нет ее; но она висит; всякий, входящий в избу, о нее спотыкнется, в нее запутается и ее за собой, уходя, потащит домой из избы; а коли у него есть жена, запутается и жена; между ними и кудеяровской хатой будут тянуться ехидные нити; и будет казаться, что и предметы неспроста уставились на него, на жену; уйдет из села, а за ним из села потащатся нити и будут его обратно тянуть; будет случайный прохожий захаживать к столяру с женой, с малышами — все больше, все чаще, пока вовсе семью не запутает всю в сетях…

     …Если ты запоздал в чистом поле и уже ночь настигает тебя, если зрение твое не испорчено грамотой — помни: ты увидишь во тьме золотую, во тьму бесшумно слетевшую нить; и не думай, что это — падучие звезды слетают на небе: то частица души столяра сладостно жалящей световою стрелой пролетает во тьме к молящейся голубице…"

     Другой подраздел, названный "Деланье". На сей раз проходит радение четырех человек в Целебееве, в доме столяра. До этого действие в романе касалось двух многолюдных радений в городе Лихове (в доме богатея-мукомола Луки Силыча Еропегина при отсутствии последнего). Первое за исключением апофеоза — пропуск заполнен точками — было подробно описано, второе осталось за кадром и предшествовало неожиданному возвращению ничего не ведающего Еропегина. Радения заканчиваются порождением фантома, имеющего вид серебристо-белого Голубя с ястребиным клювом или ястребиной головой. На сей раз в итоге деланья из разорванной окровавленной груди столяра и выходит такой голубь, Дарьяльский подманивает его хлебными крошками, голубь бросается ему на грудь и начинает ее расклевывать. Расклеванными оказываются и остальные участники действа. Нельзя не видеть сходства с ледяным молотом из трилогии Владимира Сорокина.

     Подразделы, в которых нагнетается атмосфера угроз в связи с предполагаемым убийством Дарьяльского. Общий эмотивный тон типичен для детективов и ужастиков, особого интереса не представляет, хотя Белый с изобразительной задачей здесь вполне справился. Некоторая таинственность, знакомая нам по Достоевскому и Чехову, появляется во время необычного шествия героя через ночной город Лихов.

     Чем все-таки хорош "Серебряный голубь"? Способом подачи пограничных и мистических состояний. Это —  встреча в церкви с рябой бабой; воспоминание Дарьяльского у ворот Гуголева после небольшого "загула-самоволки" о давнем призраке; рассматривание отражений в озере после приезда мистического анархиста Чухолки. Но при том никаких словесных ухищрений, ничего особого в каждом высказывании — временами голая проза. Цитировать почти нечего. Тем не менее свойственное шедеврам символистской поэзии впечатление отрыва от земли, перехода в другую действительность остается совершенно четким.


       [1] Четыре основных персонажа почти те же, но финал другой. Колдуну намеренно присуждают степень магистра магии с пожизненной стипендией, отчего он теряет свою природную  силу. Главный герой благодаря этому спасается.

       [2] Названа самим Горьким повестью.

       [3] Здесь и далее подразумеваются части глав романа.

       [4] Подробности  см. Экстраполяция иррационального // Акулов А.С. Буквы философии. Изд. третье. — СПб.: ИПК "Сборка", 2017, ч. 2.5.

       [5] Их можно рассматривать как сорные. Например, "ста". Нет ни одного национального языка, который был бы лишен недостатков.
]l]]]]]]]]]]]]l