Одуванчик Господиев - поэма боли, август 2020

  Одуванчик Господиев
  (поэма боли)

  пара пояснений от автора:
данная поэма писалась ещё старым "мной" в году 2020 под бывшим псевдонимом (К. Онов - оригинально, не находите?), в ней заключены злоключения мои с моими же вечными переживаниями и результативным размазыванием соплей по тетрадным листам, вследствие чего прошу воспринимать данную вещицу - как ископаемое, то есть с уважением, либо с наигранным пренебрежением, впрочем, на ваш вкус!


  Пролог

Дул ветер, черный дым прогоняя обратно
в себя. Сквозь себя продувал безуспешно,
сплошными остатками, осадками истлевшего
дня - обрывки, осколки тугой тишины предвечерней.
Было тихо. Так. Что, выходя в чисто поле.
было не видно. Вообще. Никого/ничего.
А ветер дуть продолжал безмятежно.
Песнь соловья продолжала в безмолвии
аборт совершать, справедливо, тоскливо,
как туман, ткущий нить серости завтрево.

Из здания выходил силуэт. По песку проходя,
он не видел под собою ни песка, ни воды.
Большими ногами ломал листья и ветки,
жалея о том, что он не насекомое мелкое.
Он ненавидел, махал страстно руками большими
без чувства ритма, кричал что-то бессвязно,
без рифмы слова свои, образуя в отростки
смолы, крови, слюны и бетона – немые, как
корни корявые руки – такие слова изо рта
доносились бесстыдно его. Отягощаемый мир.


  1

Раздался звук. Ворона упала и стала мертвой,
как миг, разрывающий вселенной устои, она
превратилась в камень сплошной, стала вдруг
вне ожиданий ткачей-пауков, мрачно молчащих
с сиим миром в тандеме тяжёлом. Скрежет жала,
оргазм молнии, взрыв молота по наковальне –
всё это, воистину, так наполняет энергией землю,
прямо как кровь силуэта во тьме, что струится
жадно по всему телу его беззаботно, по венам
спешит попадать в каждую чарку его, образуя сосуды.

Был дождь. Сильно падали капли, будто пули
на кожу мясную его, разрывая на волокна нули –
оболочку простую, не трогая разум и то, что под
кожей, за костями и теплой машинкой, играющей
вальс или что-то другое из классики. Гроза лаяла,
осколочно предавая небо раскатами грома того,
что он слышал и чему предавал так мало внимания
сейчас. Сейчас было поздно, о чём-либо думать, было
можно только стоять и молчать посреди тишины,
во тьму пытаясь смотреть руками протянутыми.

Море разверзлось криками неба, воплями чаек
с гвоздями в шеях. Ночное мракостояние, ужасом
потчевание растянулось во все пространства реки
мироздания. Кто-то стонал. Кого-то губили, душили
заочно. Без сердца топтали последние склоки сердца его.
Буря настигла и дом безмятежный, и старые книги,
и стол, на котором чай пили и курили сигареты, потом
стряхивая пепел в коробку с недописанными стихами.
Небо рвало дозой бескрайней тьмы, что даже Луну
не увидишь, при всем самом сильном желании спешном.

Смешиваясь с тенью травы незаметной, двигался прямо
к исходу своему силуэт. Дождь (уже ливень) кислотою
надежной растворял кости его, потому что мертва была
к тому времени кожа его, волосы, дешевые кольца на пальцах,
всё было смыто в небытие. Как уголь, на ваших он таял глазах,
удаляясь бесстрашно всё дальше в сторону моря бушующего.
Руки его не тряслись и жесты не казались слепыми. Паники
не было (никогда), ведь не было ни рук уже, ни собственно тела,
как такового. Было сознание, рассудок сплошной помутненный
и много отростков – только признаков лжи его на себя ж самого.

Волны росли, небоскребы собой закрывая. Туман становился
непроницаем. Ни минуты покоя. Бешеной тьмой пожирая
километры пространства, они занимали собой много места,
завимого Морем. Но то, что гремело сейчас повсеместно и частно
было не морем, а скорее сплошным громовым извержением,
божьим поносом, ударом в лицо молотом, предназначенным
для выкуйки стали громадной. Было ужасно темно, но не страшно.
Он глядел во глубь утонченной в самой себе бездны, ревущей,
рвущей вечности узы и нити своей отреченностью на куски и могилы.
Вот волна рассекла, будто убийца отравленное жало небо
и всё, что было под ним и над ним. И грубо стекало, как рвота на пол.


  2

Первый шаг стоил ему отделения от плоти своей. Второй -
раскидал на части память и мозги его. А третий рассудка лишил,
сознание его превратив в слово «Освенцим». Четвертый накинул
на душу его бревно из под собственных век, но то не было деревом,
было телом когда-то, таким натуральным, что соки его в рот попадали,
то бревно на спине он нести до конца должен был, с каждым шагом
форму креста для него формируя. Пятый - вмиг обратил его существо
в сгусток мятежа, пыли пустотной, росточки в земле он топтал
сапогами своими – единственным, что осталось от жизни прошлой его.
Шестой и седьмой шаги кончили его, соединив с бурным морем.

Утро. Солнце проклюнулось сквозь небесную тяжесть.
Птицы запели. Что-то на своем. О счастливом. Падучая
ветка смородины от куста открестилась, вниз летя,
размышляла о конфетах и дождичке. Червяк видел её
опадание, медленно полз наружу пожрать плоть этих капель
целебных. Просыпался и крот, из земли воскресая, вставая
на гору на двух ногах, обращаясь к миру мессией. Всё надоело.
Также выползут сейчас насекомых и жителей прочих на волю
остатки. Всё как вчера. Только кажется странной и лишней
улыбка молчащей гранаты, у моря лежащей, обдуваемой ветром.

По воле движения сия колышется древо и дерева по соседству.
Звуки природа с неистовством насвистывает потихоньку, покорно.
Непонятно, зачем и как происходит оно. Будто невидимый
Кто-то того пожелал для чего-то, целей своих необъяснимых
наукой или чем-то таким, походящим боле на сыр иль скорее
плесень его и не более. Нож в банке из-под пива несёт невиновный.
Все проходит, так - как всегда проходило. Если бы не росток,
пробивавший гранитную суть, реальность в придачу кровя
молчаливым копьём. Вырастая из центра гранаты, что около моря
лежит у самого, обреченного на свидание с водой берега скромного.

Бледно жёлтого масла мазком - нарисованный круг на полотне
безоблачно синим почти. Тепло, ели слышно, но пока не поглощено
туманом обязательного дня. Он рос, медленно тянулся зелёным
к светилу в ожидании сплочения звёзд, скроющих его обречённость.
Вокруг него было мокро и сухо. Песок пересыпался рукой тихого ветра.
Дальние признаки рака морского щупали ток его прежних величин.
Боясь океана, он быстрее старался ползти под действием света
подальше от моря. Его бездонной журчащей речи, сквозь вены
гранаты струящийся. За то было стыдно ему во всех проявлениях,
каждым нервом и ощущением красным, бьющим на воле свободой.

Стало жарко, как раз когда круг превратился во Чрево дневное.
Все осветив, то есть, все уничтожив счастьем тепла беспредельно,
Чрево заметило сочный росток Одуванчика острого,
крыша которого тянулась прямо к его пальцам стыдливым.
Вдруг ветер продул, червяком всю степь с морским дном огибая.
И вознес ещё выше он Одуванчик, еще глуховатый от радости жизни.
Чрево по воле чужеродного ветра пустило лучи свои прямо
в сердечко сплошное его. И что-то внутри надорвалась
и плакать хотелось, будто кого-то распяли на твоих глазах.
А ты промолчал, затыкая ладонь свою кулаком, рот разрывая.


  3

Время близилось к своему завершению позорному. Столько
не сказано было ещё, но уже всё кончалось. Вечер брал под уздцы
рабу-реальность и властвовал ей – опадать, как наглец, Рима сын
в императорском, залитым кровью и калом белье. Тяжелело и небо -
медленно, томно, тоскливо текли облака, затекали, как тики и таки
часовные – часовые в одну череду, пальцем грозящие о скорости
смерти всего, что похоже на сердце. Даже птицы, растения умолкли,
тихо, покорно кормя детей на убой. Отрекаясь от перьев, лап и когтей
они опускались в гнезда, сплетённые из осколков шрапнелей и бомб,
которые в поле нашли и делились друг с другом находкой своей.

Ночь не гремела, как того ждали, наоборот. Совершенно
бесшумно она заползла сама в сети сути. Мать-Тьма,
завладев пространством, качалась себе из стороны в сторону.
Была она везде и во всем. И только одно мозолило глаза ей,
уничтожало плоть её. Светило. Прямо посреди всего мира,
оно сверкало с брильянтовой силой, тонко и звучно красуясь
в самом центре вселенной. А что Тьма могла сделать? Что
противопоставить блистанию сию? Только ужас и страх свой,
своих братьев и сестр. Но и они гибли под пулеметами лучей,
малых искренних звёзд из самого сердца Одувана Господия.

Пустошь. И секунда ровнялась квадратам окна, выходящего
в бесконечность повторяемых карт на столе. Меняется лишь
очередность, а так точно такая же форма. Наряд, да и тот
не всегда изменяется. Но вернёмся к концу. Все умирало
бездумно, бессмысленно быстро, так скоро, что даже не
успеваешь заметить, как птицы замолкли, как песни травы
прекратились и больше ни одного шевеления ветра иль солнца,
уже больше похожего на шлюху с развернутой пастью-вагиной,
сок вытекал из которой бессильно с гнилым очертанием могилы впреди.
Последствия чуйки потопов являлись в небесях месяцем бездомным.

Пытаясь делится со всеми - растеряло светило себя. Поздно
спасаться, все обречено на конец. Очередной. Выбор стоит
лишь за мишурой, какую ты выберешь. Мир совершает шаг
правильный, истинно верный, как все постигает законы природы,
сквозь пальцы существ пролетая кукушкиным сном, то и имеем -
потому и абсурд повсеместный. Аве ему! Ожидается ураган,
он сметёт ожидания и веру, обращая их в пыль и костный прах.
Все засыхает, само себя иссушает страхом своим, языком руко-
творным, таким постоянным. Немым. Снег, как песок на земле,
без языка растет чрез развалины цивилизации взглядов, открытых вовсю.

И по среди всего. Общего умирания обещанного. Одуванчик
Господиев закрывал собою места, площади, которые покрывались
черной стеной и завесой пенистой мглы. Он был прекрасен в своей
отреченности. Красоте необъяснимой. Каждый член его был всей той силой,
вселенной важней. И он тихо стонал в предвкушении счастья близкого,
Чревом обещанного. Он закончил свой рост и скорее хотел разослать
себя на четыре стороны. Породив своей сутью, учением о счастии землю
мирскую, избавив её от мучений. Чувствуя Чрева лучи, их он нёс
неустанно. И так же ждал он лишь часа рождения. Не смерти. Аминь.
Воскресение скоро настанет, дружок. Уголек в небесах взорвется вот-вот.


  4

Все молекулы мира качались как волосы на ветру. Было поздно что-либо
менять. В состоянии этом возможно лишь разложение вещей и присущих им
маленьких гадостей. Любое растение, культура любая, с дырой в голове
существо или подобное зрелое, уже точечно чёрное, злое. Голос травы в
перекрестии ветров разрушительных, красных, сплошных не звучал, потому
что не слышно ни хруста, ни духа. Ощущение давки безгласной, вязкой.
Ощущаемый мир стал воображаем, слеп и слаб, как старик, ведущий игру
сам с собой в невидимые шахматы Бога. А потом и шаги отражают собою
пространство, и время является нам в обрывках бумаг - стихов. Было время
и было пространство взаправду. Нет теперь ничего. Абстракция.

Ветр смешал все: деревья, плоти, страдания. И в этом созвездии Хаоса,
энтропии вселенской, сквозь полоз и тверди рвалось мнение одно - пушинка
последняя – память о рождении раннем – наивности детской, сейчас не
понятной совсем никому. Солдатик летел, стройно и рвано, равно и ровно.
Летел незачем. В никуда. Все было зря, бессмысленно, но уже не наивно ни
чуть, наоборот - установочно безвозвратно, бессильно. Отсутствие выбора
мигало в его сожалении сплошном. Сколько летел он? Сколько страдал по
ветру? Неизвестно. Мир был разрушен, так куда он стремился? Никто не мог
образумить его, ибо суть сама, истина не могла находиться нигде и никак.
Страх быть никем и нигде. Ужас быть полетом сплошным. Быть вопреки.

Но какая-то сила необъяснимо влекла в незримые дали, возможно,
несуществующие. И в один из моментов текучих однообразно, без смыла,
вдруг, будто штиль опустился на все и во все времена, на места обетованные.
Семя цветка Одувана, убитого хаосом, продолжало свой путь, уже
остановившись, замерев насовсем. Сама природа стыдно молчала. Тишь
воцарилась, себя же дырявя ничем. Все повисло в ограде плетей, не
связанных никак и растущих куда-то, откуда, теперь остановившихся.
Больше волос не вьётся, ни колос песню запеть не может. Ураган
застрелился где-то последним хлопком. Хаос развеялся в своей
концентрации сильной, неизменно достигнутой кем-то. Грубая сила - тишь.

Семя, сын Одуванья Господиева, уже и не рвалось, не могло и помыслить о
лжи. Все было тихо, безбрежно умыто рассудком мировой пустоты, что как
пустырь теперь, только неизменно белый - белый, как день и как ночь. Белый
холст. Белая совесть. Все потеряло краски и смысл. Белый цвет, белый. Семя
застыло в цвету вишни. Семя застыло и только его было видно, сквозь всё
остальное – беловое и чистое, как четверг, когда создано было... Одну мысль
пыталось Семя собрать, последнюю просьбу живую. Обращение к Господню
Лику. "Только бы сила была, чтобы назад повлекла. Утянула, как якорь.
Пусть и стынет то ядом для мира-свячена". Дернулась секундная стрелка,
Господь все услышал и ударом двенадцати пробил насквозь себя, свои мозги
                и кишки, доставая до самого сердца.

И он полетел вниз под крики Господни. Природы его. Белый мир начал течь,
как кошка или другое создание божье. Как только достигнута была полость
какая-либо, которая значилась твердью. Так сразу тьма проявилась оттуда.
Рванула из под Семя греховного. Оглушительный грохот поразил состояния
любые. Все было подчинено этому странному джазу вселенной. Движение
пошло. Гигантская сказка была уже.  Суп белого с черным уже заполнял
собой все пространство, а временем стало то, что рвалось, как блевота-из -
Семя во Тьме, что под началом его стало, уже, конечно, землёю и дерном.
Дерьмом заливаясь из души Семени, все покрывалось чувствами, жизнью,
эмоцией. Вот из земли уже маячит рука. Ей предстоит откопать остальное.


  5

Портрет, слепок боли, с глазами полными нежи, напоминая Иисуса Христа
висел в кабинете - в офисе на втором этаже голубого здания,
похожего на один сплошной кафетерий –
главу романа бульварного от конца до начала.
Но сначала, о том, что приснилось лицу с портрета того,
и, что было на самом деле. Подлинно ясно одно:
ничего не истинно, что за горами глазьев слепых
сокрыто, занавешено плевком паутины времён. Ничего не понятно и ныне.
Но пока он (портрет) весит на стене, безутешно смотря на корзину в углу,
ничего не измениться. Что ж, слушаем, что скажет он нам.

  СОН

Сначала был свет – сплошным лучом бивший в окно осязаний.
Потом была тьма, как материнское чрево принявшее свет.
Свет был захвачен. Тьма была всюду и повсеместно. Исчез мрак
и холод того «ничего», лебединой песней слоняющейся по долам
вселенской пустотности ясной. Потом - из тьмы, проявляясь, обрушась
на мир, исползало желание странное – фигура – очертание руки и
сжатой ладони, а в ней была что-то... Что-то от старого света и оно
разразилось надеждой во тьме. То была боль. Боль от накопленных
слёз и страданий мира сего. Всего. Навсегда. И она пузырилась, играла
лучами и по простому – являлась – существовала в реальности этой.
Она никогда не уходит. Только приходит, как всегда – из тьмы, из
самого недра, ураганом событий и чувств сметенного сердца. Боль –
она навсегда с этим миром. И рвалось теперь что-то оттуда – из самого
ядрышка света. Тело наружу пыталось пробраться, сквозь двери страданий.
И как только на свет появилось оно. Всё изменилось. Тут же. В секунду.
С каждым шагом его – мир обретал смысл и краски, важнее – реальность
свою. Каждый шаг рождал дерево, реку, животное тихое, громкое,
звук, тишину, всё, всё, всё! Он шёл вперед, понимая строение мира,
и ясность в уме его явью была. Следы во тьме его – обратились землёю –
пространством. Мысли его – стали временем – законом всеобщим. И болью.

  ЯВЬ

Однажды, сквозь доли и доли ударов часных. Тот, кто ведает время и всё,
его окружающее, проходив в раз миллионный все пространства под ногами
своими, набрел на то, что ранее было скрыто от него темной завесой
последней. Её развеяв, в куче травы, камыша, воды и глины с землёю, он
прикоснулся слегка к гладкой поверхности, напоминающей гладь моря,
когда шумы и ветры стихают на время. Такого раньше не мог он ни видеть,
ни чувствовать, ибо гладь – идеальна. А мир был слишком иррационален
в сути своей. Он ощущал знакомое чувство, и сразу пред взором его
промелькнул наивный цветочек - заростыш, ребенок ещё. Ему захотелось
коснуться природы своей, начала природы своей ощутить. И он прикоснулся.
Сначала был свет – необъяснимо яркий и страшный, напоминавший ему
о годах безвременья и безпространства. Потом всё обрело опять смысл,
и он увидел в той глади... своё отражение, точнее веками копившуюся
боль. Бесконечную боль мировую. Он увидел в глазах своих - свои же застывшие
слёзы страданий и ужаса. И всё сразу он вспомнил. Каждый пройденный шаг
и каждый момент, секунду, что прожил в потоке, который всё не кончается,
а лишь снова и снова идёт постепенно вперёд. И гладь сразу треснула, в
тыщу осколков она разлетелась повсюду. И кровь шла из глаз. И боль
породила ненависть, потаённое чувство конца. Ничего не осталось. Один
Силуэт у портрета, нарисованного плотью своею последней. И уходит.


  Эпилог

Дул ветер...
Из здания выходил силуэт...
Отягощаемый мир...
Напоследок.


  Послесловие

Ваша боль никуда никогда не уйдёт.
Её невозможно погасить или заполнить чем-то другим до конца.
Ни наркотики, ни алкоголь, ни дружба с любовью не смогут остановить боль полностью, до конца.
Ваша боль всегда будет с вами, навсегда с вами останется.
Каждая боль важна. Каждая боль что-то значит. Каждый человек что-то значит.
Не пытайтесь скрыть её или прятать. Это бессмысленно.
Обращайтесь к специалистам, но важнее - к самим себе.
Работайте над собой вместе с ними.
Выносите свою боль на свет и попробуйте её понять.
Только так вы научитесь понимать чужую боль, страданья других людей.
И никогда не отворачивайтесь от них, потому что потом отвернуться от вас,, и вы будете не знать, что и как вам делать.
Напоследок: цените людей, которые вас любят и любите сами – только так, только в любви боль расцветает во что-то новое. Верьте в любовь и делайте всё, чтобы спасти тех, кто перестал верить.

К. Онов, 3-4 - 29 августа 2020