By Allen Ginsberg, или Ключ в свете солнца из окна

                BY ALLEN GINSBERG,
                или
                Ключ в свете солнца из окна
                (beat-поэма  в 20 приджазованных псалмах,
                навеянных Тхилимом и дыхательной группой
                православных погребальных молитв)
(из книги "Паломничество к звуку", осень 2022)


Preface: A.k.a. Introduction or, for example,
Improvisational-Free Translation from Chinese
by Gary Snyder Method

Кувшин с вином среди цветов, безродный сын.
Я буду пить с Луной, присоединяйся к тени.
Луна недвижима, тень же следует по пятам:
так пусть Луна отбрасывает тень, как и весна – веселье!
Я веселюсь для вас! пою для Луны! танцую для Тени!
Когда пьяны мы, нас разделяет грусть с тоскою, трезвость.
И встретимся с тобой, Луна, лишь в поднебесье.

Ли Бо (701-762)


Psalm I

...музыка разделяет нас – Ты по другую сторону континента – по другую сторону Вопроса Жизни – ты умер, Аллен – а тело забыто, лежит за пределами – твоих стихов. – В общем, я сделал выбор. – Переключить композицию, а именно – на бибоп. – Так будет правильнее, Бородатая Медуза Мы начинаем
церемонию:

Я слышу шаги Твои – Твой взгляд – касание Твоих губ пальцев новья – на одеяле ночи на каждом предмете – погруженном в бесконечную ночь – в бесконечный покой и гладь тишину – бессмертие. – Ты не был здесь, Держащий Скипетр Поэзии. Но каждое т в о ё – я чувствую – повсюду – даже здесь.
Помнишь сумасшедший путь свой, о, Квир Чудаковатый – из Ньюарка в Бронкс – из Бронкса в Паттерсон – в Нью-Джерси – в Ларедо – в Хьюстон – в Напа – в Стоктон – в Калистогу – в Форт-Брэгг – в Тэрритаун – в Танжер – в Сан-Франциско – в Новый Орлеан – в Париж – в Стамбул – в Разбитую Гостиницу – дай бог куда только не в Гарлем не в Ист-Ривер не на Манхэттен – ужасная Третья авеню! страждущий Юнион-сквер! ****ная Улица Забирающая! Дом Калечащий! Перекресток в Ночи! Ахтунг тебе, Вместилище Зла! – Уолл-стрит убивает Вид – не на Стейтен-Айленд и прилежащее – но Нью-Йорк всегда тут как тут всегда рядом – он ждёт, когда ты покажешь слабость – чтобы ударить точно в шейный позвонок отравленным кинжалом магистралей шоссе нумер ... – в его лице угадывается Америка! – Великая Америка! – Славная Америка! – Америка Ничтожеств! – Америка Всамделишная! Ахтунг!
– Ночь продолжается! – Джаз вышел на улицы он шипит как кошка при родах. – Это безумие, Рэй! – Это продолжается, Дилли! – Это новый год для малышки Браун, еах! – Яппи штурмует асфальт своим телом! – Ты видела? Это Америка! Америка нашей мечты нашего детства наших 20-ти центов на тротуаре Первой Любви наших стихов которые не продаются их учат наизусть – та самая Америка, дружочек Джек! – Зажигай, как Н.К. в года молодости – всю жизнь – Дин не мёртв – ему просто – стало скучно – в теле человека! Во как, Америка! – Иди ты. Дальше будем мы – воистину – ведь ночь продолжается, господа битники! продолжается наше безумие восхищение карантин зрелости водка и текила которой мы запиваем Америку да будет поэзия да будут сладкие девочки и мальчики да будет эта сраная ночь, Пит (я зову тебя святым Петром, ты не против) – это было Время.
Лезвием по моей коже – скачет такси до северного Бронкса – везущее Тебя, Орловски и Керуака – набуханных в хлам – куда-то вдоль по вене американской мечты – супротив обязательного призыва – «Вьетнам – это меньшее, в чем мы виноваты» – мы проехались по святому доллару! ахтунг! невероятное событие – Таймс разрешит благодаря этому утро – на первой полосе – уже вижу – Аллен Гинзберг – поэт-пидор (точнее 1) пидор; 2) поэт) уничтожил понятие цитированной Америки – цивилизацию наших утопистов! Что же ждёт нас завтра? Они снимут Христа? – возможно. Берроуз – как думаешь, Слон Топчущий Буквы – Христос был торчком? – Ты не говоришь. Конечно. Ты мёртв, мой дорогой. Как и я. – Как и все мы. – Битников больше нет. – Люди вымерли. – Америка, ты довольна? Мы неминуемо задохнулись в твоей пыли. – Оглянись! вокруг то – что ты из себя – представляешь.
Я чувствую это даже здесь, Пиджак и Всё. Ты пахнешь пылью и сигаретами марки «Звёзды&Любовь». Ты всё такой же. Ты прекрасен. – Как и твои стихи, поэмы смерти и любви – любви и смерти – Америки и всего остального мира...


Psalm II

...здесь трава шелестит под ногами Твоими, роняя – звук прикасаний о кожу на лавки деревья дожди дома многоквартирные – Ты плакал в Нью-Джерси – в нижнем Ист-Сайде – в Беркли – в огромной тени паровоза «Санзерн Пасифик» – свесив ноги с «Эр-Си-Эй», наблюдая свой мир – в гарлемской квартирке, представ перед измученным призраком Прорицателя Между Раем и Адом – в Сиэтле, когда полдень правит Ужасом Постоянства – заебавшись таскать чемоданы для «Грэйхаунда» – в Гринвич-Виллидж, прощаясь с мамой – в Пер-Лашез, на память роняя строфы – в Смоки-Маунтин, предвидя Ничего Из Ниоткуда – в Калькутте и Варанаси делая остановку, чтоб передохнуть от бытия – Индия! Индия! и Око смотрит на нас! Ахтунг Прекрасное! Лицедеи Счастья! Дорога Черепов!  Красные камни и Угли Солнца! Ваэ Ваэ Индия! Индия! – и снова в Блумфилде  – на Броуд-стрит – на Нижнем Бродвее – в Риверсайде в погоне за неспелыми апельсинами Свободы – снова к несчастью снова к унынию к отношению пыли от суммы вещей за плетеной шторой скрытых – ужас завтрашнего – шепот грядущего – поглаживания настоящего – всё это было, мой маленький Али.
Мой маленький Али, ты писал письма Санта-Клаусу? что ты просил у него, негодный любитель свитков? неужели прозрение? ты ведь слышал носоглотку Уолта Уитмена, знал, как звучат шейные позвонки Т.С. Элиота, хрящи Блейка, как шуршит борода Фроста – Оден смеётся на тобой ты смеешься над Оденом – что ты попросил у Бога Поэзии? неужели Свет? – нет. – Ты попросил Тьму. – Ты покроешь поэзию Тьмой, чтобы лучше был виден Свет – ты Иное несешь, Али, да? – я правильно понял?
... – Ночь продолжается, господа разбитые! – будем плясать до утра. – Ночь это только ещё одна причина – для – свободы!
Водка и пейотли, очень много травы, ЛСД и водка – Принц Бензедрина пляшет на столе – кокосовая водка малиновая водка огуречная водка – кока-кола через шприц – брусок манго плещется в мартини! виски и – что угодно, дружок – саке и индийский чай отравленные грибы водка и коллапс сигареты как электричество выдыхаем – Смерть жаренные галлюцинации Восток и Запад – текила! текила! текила! – джазджазджаз ритм&блюз – удар. – удар. –удар. – водка с Уолл-стрит Статуей Свободы Белым Домом 50-ю штатами на флаге Ночью – удар. – удар. – удар. – Текила будет Свободной! – И ты здесь, Призрак из Танжера? – ты сплошное – маковое поле – мой синий и безнадежный торчок! – зажигаем, мертвецы, Ночь продолжается! – трубы! трубы! трубы! и клавиши и навал и ту-ру-ту ту-ту ру-ту-ру-ту-ру ту-ту-ру-ру-ту ту!  и на последнем издыхании и бардак на чердаке и психбольницы плачут по нам Рэй! Дилли! Элли! Ночные Звери Америки! листья оплакивают нас – трава и мох – реки и болота – дружная семья старика Уитмена – забирайся к нам, Нью-Йоркский Медведь – сегодня мы живем последний день – сегодня – Закат Поэзии и Солнце –
неминуемо заходит. Внутренняя Австралия больше не говорит с нами...
...на том кончается Величина Вечности, Уолти.
а мы продолжаем распинать ступни, скользя костями по останкам Великой Железной Дороги мы запинаемся о тех кто уже некогда не встанет мы распиваем и распеваем только счастье в нашей крови пляшет мрамор мы выставляем клыки, показывая их жизни
наоборот – за нами – на нас – смотрит бежит Луна – имя ей Прошлое, застигающее врасплох – мы раскаиваемся, о Рыбий Глаз мы принимаем свою долю – пить из чарки вовремя – трубка мира скользит по гниловастым пальцам – ночь спускается на наши седые головы – под звуки терна ветра песка осетрины – плещущейся – во времени под
хруст щелчка – ударов по мясу пишмашинки – так рождается Слово – камень и хруст стекла – разбивается кровь – на том месте воссоздана глина – уголь – искра – ей нацарапаем мы конечно письмена свои на дереве и – скалах телесных – оставим
себя и после себя – себя уже перешедшего на иной – уровень – существования. – Старик шаман, надевай свой убор головной, будем – тебе приносить дары Земли, Ветра, Воды и Солнца. – да пребудет великая Молния! да будет ласковый Дождь! назойливый камнепад сломанные хребты безумия! да кинутся же на нас Волки Черные Дыры! да быть же Потопу ГРОМадному всех высечь тут же придется детей стариков язвами гниениями слабостями резьбой по душеству
 – НОЧЬ В САУНЕ УЛИЦ ДЕТРОЙТА ПОРОШОК ПОД НОГАМИ НА ОМАХА-БИЧ СТУДЕНТЫ И ЛЮБОВНИКИ В ШТАТЕ КЕНТУКИ –
полицейский беспредел в Нью-Мехико. Ночь продолжается – Вождь – я слышу как молния поражает Пентагон. Искры сновидений, Вождь. Мы все играем в театре персикового золота – мой дорогой, Пити – возвращайся  домой скорее – эта дорога ведёт в никуда – снова в подземку к Джи-Джи.

Весенняя ночь в Гарварде, обычная ломка в Беркли.

Листы междометий.
Пограничные суффиксы – между раем и адом.
Артикли нашей свободы, Висящий На Облаке.
Ты и Литература – Литература и Ты – Литература и Литература – Ты и Ты – Америка
наверно, проиграла, Гиз – чемоданы никуда не собираются – бельевые веревки портянки плотника мускулистые гири пеленок непоседы вороны воробьи рецидивисты новое и новое старое и забытое всё это весит над Денвером а Наоми снова в тени виадука пишет картины несбывчивости в Ван-Кортландте – она проиграла пространству, Лу – здесь увлечение поэзией здесь радуга здесь Денвер Денвер Денвер – но – боюсь – ночь пробралась и сюда, Учитель.


Psalm III

...О, в рай не вернуться да – не рассказывай – Маргарет – Том Сойер смотрит на меня ему меня совершенно не жалко никому не жалко – все коммунисты предатели  –
Демократия утопает в грязи –
Свободная либералия низы; и ни;зы – общество не преодолеть звезде пантократора – полынь гуляет по воздушным полосам – кукурузники летят в Россию! октябрь и Ленин! вёсла греют брюхо лодке!
Гэри Снайдер, ты остался ещё сколько ты видел закатов, Калифорнийский Жаворонок, Властелин Удачи –
Попутного тебе ветра, Гэри – в царство мертвых – Джек передаёт привет! и я тоже бросаю его пулеметную очередь Любви и Прощения, Будничный Островитянин, Житель Солнца – наш маленький Будда!
 – Да – в рай не вернуться я знаю – обещанное никогда и  нигде – смола уголек для костра Бессмертие в супермаркете не купишь – нет такой тележки, чтобы вместила Стихи, хотя прозы влезает в достатке – как вору за пазуху наших слёз, нашей горести юности одиночества и мыслей о свободе
– Ветры стремятся нам в спину – ножи неона – Эш-Би-О и Би-Би-Си – суперагенты Вавилона
– Новый язык тенистая речь пристрастие прилагательных – предсмертный бред хрип стон лязг крик вопль ор дрязг бах бум дыщ тыщ покачивание тела, носящего в себе Логос, язык на ветру Поэта

Я обливаюсь слезами, Учитель
Вы так много мне дали подарили плоть я вкушал
поэтический замысел и
Не мог не сдержать того, что
шло обратно и я
всё это подносил вам обратно обратно – я хотел обратить
То
что не держалось совсем, Бедняжка Прима пыталась помочь
Я держался правда, Учитель 
я задыхался
прямо как вы как каждый из вас Гарвер превращается в пески Мексики
Позовите меня, я буду подносить пальто, я буду кожу вашу
вдевать в останки стихотворений ваших я
Прибуду под каждым вашим словом Наверное буду ещё
чем-то большим чем просто читателем
Ибо я понимаю что писано Вами
Я внимаю внимаю внимаю
но ТЁМНОЕ ПОЛЕ В ПЕРУ
становится больше, отчасти в этом наша вина
Видения и тот самый призрак в квартире Твоей
теперь и я вижу
Теперь и я Понимаю
Учитель забронируйте место
в раю для меня промеж
Бороды своей, старый уебок, дышащий серой и ужасом бытия

... разве так пахнет свежая булочка на углу Колумбийского Университета? Мардж держит парочку и для тебя, мой бедный-бедный очкарик
Не успев доесть, ты конечно же побежишь опять – дабы избежать – лишь попытаться – кровеглазной ночи всереалистичной. Не остановить тебя. Не остановить её. Беги, Ал, беги быстрее своих стихов быстрей бороды быстрей ничто от Господа нашего быстрей Джоан, убегающей от пули быстрей в Вудлон – там можно читать стихи – там слушают – там тихо и сыро – там природа вещей – там поэзия – там нет ящика и подлости – там танки не кромсают слова – там танки танки это стихи стихи Японская Вишня Любви и только – там нет Набата Вечной Войны – там шаманы вожди поэты живут вечно – там там там – беги же, беги, во всю прыть, во всю ночь, беги беги, беги, Ал!

О, в рай не вернуться да не вернуться никогда не-за-чем хе-хе-хе

Джек Керуак удит рыбу в Бейонне. Тишина.
Поймай и мне одну ундину, Клетчатый.
Чайки на скалах Лорки. Яйца бросают в воду. Так ночь остывает.
Я мечтаю лишь об одном. О маяке беспечном. Чтобы воду удить как
Джек как сталь серебро сера как Аониды.
Косматые плечи неба. Волок дымов чужих где-то там далеко. Не здесь.
Метрополитен метрополитенит там же. Люди там же. Олень
прекрасный подмигнул мне. И скрылся в зарослях Жизни.
Яблоки падали к ногам. Мои мозоли морщины шрамы излечились сразу. Борода покрылась белым мхом. Рузвельт сюда не дотянется. Никогда.
Моргнул. И. Мэдисон-авеню в огне. Пожар Прекрасного. Поэзия во главе угла в центре взгляда всегда всегда! и кажется что
Победа
Откупориваем чешский стаут испанское красное мартини ром виски водку со льдом безвременье и прочее дерьмо но!
Но Рокфеллеровский центр все равно выстоял/выстоит/выловит всю рыбу. Доллары сильнее нас, Н.К., отправляйся в царство Морфея пока
Ночь не взялась за старое.
eli eli lama lama sabachthani
Джек засыпает его голова клонится вниз удочка выпадает она летит с утеса она разбивается о камни джек мягко спит голова клонится вниз за удочкой он падает пока он летит птицы поют блюз мехико-сити в последний раз в последний раз звучит поэма моря волны гудки телефонов и прочая музыка в раз последний в финальный аккорд троянской войны
– так поэзия проиграла могилам.


Psalm IV

... Хью! Хью! Коммуна наша, ночь сплошная пьянка безделье скука – не отступает. Наверное – время иное – время угара
Гул! Гул! Свято небо, свята земля, свято солнце, свят день, свята ночь – бронетранспортёры в Варшаве. – Свят свят свят Рейган – ночь впереди
Щёлк! Щёлк! Попалась, Наоми – ты попалась в ловец снов, мама! – Свята ночь твоя! Свата ночь твоя фата твоя гитлеровцы, стоящие за дверью
Кар! Кар! Люсьен Карр в Риверсайд-парке – хула твоей крови, кар! – вороны сгустились над зданием суда – Каммерер и Ночь и Кар кар кар
Ну! Ну! Ферлингетти создает манну культуры – Огни Большего Города зажигаются – пляши, Чарли Чаплин! – Но ночь, ночь – поэму изъяли.
Чу! Чу! Пётр, ты снова свят, улыбаешься овощам – в новинку ли тебе такое, Ангел мой? Но гонит ночь – ночь гонит меня отсюда. О, Пётр, Пётр...

Мы изменились все
и Корсо в Миннесоте
хлопает глазами
перед смертью
Чикаго залитый огнем
приветствует друзей
для умиранья
мы рождены для поражения
и Смерть поскачет
четвертым бледным всадником
табуном черных коней по раздорам
пространства вообще
оглянешься, там милый ожидает
милый милый Крили
одинокий как гора
супротив пневмонии времени
поскачет одиночество запоем
кинолентой оскала однажды
всё будет как завещал
Боб Кауфман – обед молчания
так умирала Америка
и только шелест травы нам укажет
путь который всегда ведёт
в Галерею Шесть как обычно
на Филмор-стрит 3119
пятница 7 октября 1955 год
где к горлу подступает посмертие

В Париж! Париж! Лишь в Пер-Лашез – искать и щупать прах Аполлинера – читать стихи и плакать от
обезвоживания – реальность не кончается богами – смрад их
чувствуется негде – ни внутри – внаружах – ветер сносит всё всё забирает ночь с собой в сплошную тьму – фонарь и улица – что есть сопротивление? – фонарь
и улица – есть революция предмета – дарованный данайцами – облаками – свет – вполне фальшивый как на заклании нож – задернутый как штора перед мухой – перед плотью ребенка – перед мраком минуты следующей – которую ты (не) увидишь
по ту сторону стекла – на улице – где нет ни фонарей – ни аптек – ни табачек – ни смеха – лишь ямы
ямы ямы ямы – погружений сна амбиций частностей природы – старик Уильямс заплакал – Паунд восклицал: «Ростки!» - дряхлый мешок с костями сэр Кеннет Рексрот одобрительно кивал головой – предвидя шок невероятных масштабов – поэзию, определившую время – опережая его как косуля на охоте – что неизбежно (конечно) в конце концов угадила
в яму. Нью-Йорк! зачем ты набухаешь своими миллионо-глазами? зачем сложил мне руки на грудь? зачем пристроился сзади, старый хер неврастеник? ты хочешь меня? ты хочешь не по любви – пшёл ты Нью-Йорк, забирай с собой обоих Бушей Белый дом с Пентагоном возню и мусор – запомни лишь
Кеннеди зажигал собой улицу – был фонарем взаправду.
Ультра-потоп, господа битники. Мы дождались финала. Выходите по одному. Я хочу видеть – ваши – лица.
Хочу целовать обличья.
Руки, пыльцы, ногти.
Пыль дорожную, смерть, уши.
Психлечебницы, в коих вас морили безумием.
Подземки, в коих вас корчило от голода.
Университеты, в коих вас мучили классицизмом.
Бесплодную землю, в коей вы стали американскими бриллиантами.
Ночь, которая вас всех...

Бежать! В Ливию! В Болгарию! В Париж! Париж! Париж! В Пер...
Соединённые Штаты Назойливости! В Мексику! И обратно в Ад!
Ужас! Ужас! Ужас! – Ночь. Полнолуние. Кошмар Луны. – Мрак. Ночь. Полночь. Фонари запотели – не видать ни черта!
Бежать. Бег. Бег. Бег. Автостопом по Калифорнии – германцы идут пешком – евреи идут по воде – американцы бегут по ночи:
Нью-Йорк – Денвер – Сан-Франциско – Лос-Анджелес – Бейкерсфилд – Сабинал – Питтсбург – Таймс-сквер – Вирджиния – Нью-Йорк – Алжир – Новый Орлеан – Сан-Франциско – Нью-Йорк – Денвер – Фолсом-стрит – Сакраменто – Денвер – Детройт – Лонг-Айленд – Манхэттен – Вашингтон – Колумбия – Эшленд – Цинциннати – Сент-Луис – Денвер – Ларедо – Мексика – 40-ая улица – Бродвей 1411 – Статуя Свободы – Америка-авеню.

Ты ведь об этом писал, Аллен?
Так много могил, так много времени возле них –
оно жертва тоже, пало от рук убийцы – Пространства Вокруг


Psalm V

...да, ты! Нерон! Хьюстон! Пилат! Сакко и Ванцетти расправили крылья. Миллион Долларов расходится – напополам – цари Капитализма, будет славно, если
Медея отдаст всех своих детей. – И Молох возьмёт их, скорбящий.
А в Аравийские пустыни не заходит тьма –
лишь солнце над эонов головами тянет время. Соломон от боли
скорчился. Йехошуа заплакал. Джек Керуак и Пропасть.
Ату! – америка – Ату! – америка – Ату! – америка
Бомба 250 фунтов 500 фунтов 750 фунтов 1000 фунтов
Беги беги стерлинг тропу ему тропу ему тропу
Ариадна выводит нить из Афганистана. Селин оглядывает ****ец ничего не говорит, ни слова – нам – не скажет никогда не заслужили.
Блейк и другие апостолы
            и другие апостолы
                апостолы. Майский король снимает джинсы.
Соревнование бесчестия кто кого Австралия отказывается от войны
Коррупция или Магомед? Андрей Вознесенский или
А в Аравийские пустыни не заходит тьма
диалог с атомной боеголовкой как менопауза отцовства, человечества
Интернационал не спасёт никого. Быть бесчестным. – Орден Ленина.
Бежать в астрал! ЛСД – это санскрит. – Уитмен и покров седины.
Ты теряешь сознание, голову на колени, врача скорая – но вокруг полиция и Билл Клинтон.
Дождь. Последний автобус отбывает вчера. Сан-Диего закрыт для того, у кого два доллара косяк травы рваные джинсы стихи подмышкой. –
Никто никуда не уехал. Керуак умирает от дизентерии в Мексике. – Нил, куда ты?
– Гаснуть.
Пилат на суде. – Выбор прямо под пальцами – лампочки облаков слов и деяний. – что скажешь ты, Шиллинг? Солнце всё ещё есть над нами?
Мм, вот как. А Берроуз в Танжере видит лишь тараканов.
Это всё галлюцинация в ОклахомеЭто всё галлюцинация в ОклахомеЭто всё галлюцинация в ОклахомеЭто всё галлюцинация в ОклахомеЭто всё галлюцинация в ОклахомеЭто всё галлюцинация в Оклахоме
Это всё галлюцинация в Оклахоме
              галлюцинация в Оклахоме
              галлюцинация в Оклахоме
                галлюцинация в Оклахоме
                галлюцинация в Оклахоме

О, что это, Гиз? Не самолеты ли? Ты замолчал. Возьми же моё тело.
А то я жемчужин от слов не отделю – никак не могу –
самостоятельно. Продолжи
бурлеск театр арамейское пространство
за меня.

А ночь темна, таинственно темна, почти невидима, почти неповторима – лишь страсть её,
конечно же – лишь страсть – струится по груди, – по бороде тех нефелимов, – и каждый
должен знать – своё лишь место – в этом мире. Ночь
потянется за мной. Я пробегаю
в европейский сквер, скрываюсь от – ужасного Слепого – я
сын его отец его семья – я уважаю смерть, никак ни
умирание. – Я правил бы рождением. Тогда
строка прибудет за меня на место. И –
рождение прославит. Умирание – не про конец пути, не про финал, не –
про ещё что-либо – не ограничение. Путь излучает лу;ны,
луна асфальты, асфальты ночь – отдать швартовы Ночи! Я
глупое седое стертое до дыр – несущество – громадное Чего-то. –
Бури, бури меня, Икар – лишь ненавистным взглядом – полным
реки затишной – ночи – гамака каюты капитанской мостика – реки
руки Орловски – таинства говна чего-то больше, чем просто назначенье.
Правительство стирает в порошок поэзия из пепла поднимает пожертвовав собой
лишь человек отдавшийся на веру
стиху заплечному пожертвов собой
грудную клетку разрывая
поэзию восславит
проклюнется ростком
стишок безумный кадиш ави ави
ели ели энна! энна!
Талитакуми! Талитакуми! Талитакуми!

Шинель бытия снята, товарищ Непомнюкаквасзвать. Зовите доктора! аспирин! раствор! натужность! радуга и ресницы – путешествие по штатам – я пытаюсь вырваться – я пытаюсь никуда – я пытаюсь ножницы
стрелы копья звуки натужность – больно
всё это причиняет мне боль и оплошность в правом бедре сустава горчит, по крови я еврей, по духу индеец, на деле монах – на воле – поэт сплошной, от мозга костей я поэт. Индия! Индия! Видения маленького Джека! Хлороформы Буйвола Ли! Безымянные в доме напротив. Маленькая квартирка в Глене но никто не живет в ней никогда не жил – незачем некому некогда – никогда. Никогда и Нигде! О, Девтерион! Я вижу идолов! Нью-Йорк! Бастилия! Бельвью – меня сделали тут медузой я жалю бзз бзз. – Ужас. – ? – Ночь на дворе, Мистер Раковая Клетка. Как вас много однако. Тяжело дышать и «– Мой Фердинанд, Кастилия уже лосось на гриле!» Самоубийство идёт по следу. Меня не выследить, Шарль твоим шпионам – манна небесная – бог-дождик – поле во ржи – по пятам пистолета – бродить ходить бродить ходить. МЕЖДУ ЛЕННОНОМ И ПУЛЕЙ закрываю закрываю закрываю – я призрак, пуле срать на мои драконьи слезы Отчаяние в Скоттсборо. Табличка INRI, гнилая дощечка, страшный суд над Нилом Кэссиди.
Ату! Ату! Америка в еврейских руинах. Йисборах в'йистабах в'йиспоэр в'йисромам в'йиснасе в'йисхадор в'йисалле в'йисхаллол шмей д'кудшо б'рих ху.


Psalm VI

...Все спишь, все спишь ты, старый Гиззи, твой сон да сохранится Мельпоменой – гранитной статуей Освобожденья от Закона – пусть Парменид приукрывает одеялом – мечты твои, все лучшие мечты, о – я бы не искал пути другого, но режет сердце грудь – точнее – грудь – грудная клетка – сердце – это больно – смотреть на смерть – моя страна воюет; крест могильный уже больше, чем распятие; а одиночество внутри того далече – прощения – прощения – любви, что я и сам напоминаю больше гору – у Фроста (Фронта), помнишь – титаническую гору – я буду яблоком, лежащим у развалин – последствия классических землетрясений – ад внутри – внутри всегда, что жарче, чем у них...; над нами небеса, да – жаль – рука в смятении – протянутая к ним – сотрется солнцем, огненным лучом, как будто – из-за угла небес – проспекта небосклона – фордик запыханный, не выскользнет, но явит – метаморфозу Апулея – золотая – колесница, венец всех солнц и благ чудес произрастания Добра и Ужаса, который всех настигнет – то Гелиос размажет тебе честно – по улице – по дому – по войне, в которой – виноват – лишь вспомнят тебя разве что колеса – которые примяли к тверди части – твоей души – земля того не вспомнит, восполнит цепь реакций – повторный фактор, скажем, разложения – колеса помнят всё – они тебя вжимали – в землю – в грунт – в брезент – линолеум же чист – останется пока такой же, в общем – как и ты – подумает плевать в его чертоги; конечность, Гиззи, здесь чувствуется лучше – чем где-либо вообще – конец России – сумрак Москва солдат шагает в ногу – чеканный шаг провизия нема блицкриг несчастных, <морфий> всем больным, водка голодранцем, а – президенту памятник – один! два! три! Гинз Гиззи Ги! – три очереди автоматы – мы виноваты – за это же мертвы; храни мой диалог, мое признанье, Федра – тебе дарую только слог – ли скошенной травы – отравят воду нам отключат свет не бойся – в пещере тень твоя моя – но только не чужая – подмигивает, будто бы жена – затеявшая отомстить Янсону – лучших сыновей – проглотит царь фиванский – голод и война, война и голод, мороз и выстрел в спину – в минус сорок – в Крестах не будет, Гиззи, арт-пространства – не будет печени лежать чужой – на пир отцов прибудет только имя – наш Прометей самоубийца, Гизи Гиз – никто не строит баррикады, бастионы – надежды веры в бога государство, прогресс прогресс науку и искусство – люди не верят больше, победили знаки – значки, флажки, пустая оболочка – от конфеты, победили – фантики – я, зарываясь в землю, словно страус – не прячусь, но – ору – мой вопль – отчаянный глухой и безнаде;жный – распространяет смрад рационального: – воюем – и убиваем и насилуем калечим – мою патриотическую песню – шум телевизора перекрывает в одночасье, пригляделся – к ним – жителям Радио-сити – увидел только глину глину, человечков – нет – подобия метафор – глина глина – там человека вылепить забыли; гони! гони! подводные богатства – то наши трупы, ушедшие на дно – их бросят в море – Балтийское – и ночью – проявятся глаза беззвездные слепые – там только неизвестность прозябает – интервенты интервенты интернаций интеркапитализма интердуш, материков, двуречий – Кремль бросается в проем, как проститутка – горящий дом спешащая, покинуть– Цезарь, Царь Опийский, знаешь– всё серебро твое вся гордость грунт империи – перед лицом беды – перед лицом Коровы – Баобаба – Луны, в конце концов – ничто не значат, говно вопрос: убийство – грех во грех – могилы, фаллосы, могилы, фаллосы, плиты могил и задницы, и дырки, и фаланги пальцев, Эрос и Танатос, Америка Америка и здесь – теперь совсем – из коридора лысый психиатр – очки роняя – взгляд бросает страшный – смерть смерть смерть смерть – и я боюсь, боюсь, Учитель – не умереть, но потерять любимых – и как я могу верить, – что лишь слово, – есть спасение от смерти, что стихотворение способно – остановить войну без пепла? добровольцев – не вижу почему-то – смех с отчаянием – попытка жалкого сопротивления – царь слабоумный, Молоху противный – добавит их в коктейль, что суп из мяса – революционных настроений – нет, а лишь желание – забросить день прошедший в долгий ящик, не говорить вообще ни с кем, не улыбаться – никто не хочет умирать в окопах – Машина Прогрессивной Войны не знает жалости – мы вынуждены умирать за идеалы – безумные, имперские, свиные – нам, рыло высунув с кормушки, протяжно воет: – время умирать, шеренги сыпятся как домино как нос у шлюхи после СПИД-инфекции – встречая одиночество в Донбассе под пылью времени схороненный убийца – лежит и тухнет – идеология «За наших» – на труп его – не распространилась, – лежит и тухнет – он счастливый труп – бессмертный потому что Всем забытый – лежит и тухнет – милый, милый труп – о как же сладок запашок полураспада! – тебе никто не заберет отсюда; о генералы мойры волки, кто сбирает – гнильё кто слизывает с раны – вам всем вам всем стремлюсь я слово – сказать, но рот, забитый глиной – промямлил только то, что – наше лето – наше лето – наше лето – однажды будет, будет точно верю я так страстно – а вас забудут, вас ожидает ночь – бессловная прямая бесконечно – без славы и почета, уважения, надеюсь – коснётся обжигающим лучом, гриба из атомов, нейронов – вас, а мы – займемся домом нашим – любовью, истиной, поэтами, трудом; спи, спи, брат Гинзберг, тебя уж не докоснется – наш век дырявый – мерзкое местечко – спи спи родимый – родина моя – тебя уже совсем не потревожит.

Боже, я просить не смею, лишь сохрани, пожалуйста, того, кто лучше нас!
Кто больше нас, сильнее, крепче и умнее, отважнее в разы, достойнее и больше!
Молю! молю!  исполнится мечта! исполнится мечта! молю! Молю!
Максима, раба твоего; Артема, раба твоего; Отца и Мать, Брата, Ба и Деда, всех родственников моих, рабов твоих; всех счастливых, праздных пусть, безумных, неудачных, малых, живых и мертвых – сохрани, прошу.
Храни! храни! я славу буду петь во Твоё Имя! храни! Храни!
Спаси нас, иноков твоих, бездетных, грешных, сумасшедших; когда ракетой всё сметёт, ты нас рукой укроешь, нежною, почти, слепою, почти, своею!
Пою! Пою! Пою! Пою! Пою! Пою!
Я соловей, в конце концов, а ты создатель!


Psalm VII

...ночь, ночь! друзья – совсем ещё веселье! – пьём! пьём! пьём! сегодня – мы отмечает дату Сентября. Гуляем же, милый мертвецы! Вперёд вперёд по коням
ночь создана, чтоб пить, чтоб быть никем вдвойне – пьём! пьём! пьём! друзья – Пётр наливает! святые пьют из наших кубков! локомотив по встречной –
окажется не дьяволом, но птицей. Америка! Америка в ночи!

Водка текила ром водка текила
ром водка и текила ром, удар
машинки, – стук по клавишам, –
джаз проникает в мочки, ром
текила водка ром текила, на жаргоне:
«Чувак, а мы – разбиты», на треть
удара, – печатная машинка
напряглась, – удар, – удар, за ним
воспрянет слово, – ром ром текила
водка текила ром водка текила, –
стук, – стук-стуки-стук, – ноль целая
удара, – разбитые в нули, обдолбаны,
угашены, ужасны, – водка текила ром
текила водка, – в заплечной сумке
с косяк вещей, стихов на всё существование –
не переполненность излишек хвастовство, а
горсть прекрасного, – текила водка ром, –
beat продолжает ночь, прекрасный джаз, девчонки, –
Америка! Америка в ночи! – текила водка, джаз, –
джаз-джази-джаз, – прекрасное внутри.

Король, ты избран Королём, с натуры ты – прекрасен. и Кайф! и Пойло! и Одиночество! и Дорога!
Джек, Джеки – где ты был, дружище. К кому – заглядывал – под одеяло этим утром? кого споил, кому –
читал стихи свои и наизусть – из Уильямса, ну, помнишь? –

То был морозный день.
Мы хоронили кошку,
потом взяли её картонный домик
и предали огню его
на заднем дворе.
Те блохи, что покинули
землю с пламенем,
погибли в морозный день.

Король – тебя короновали птицей на плече, такой же, в общем-то – разбитой, как и мы – и мы – Король;
мы выпали их грузовика Америки, разбились об асфальт, как яйца – как молоко мы растекались – по асфальту, как нефтяные пятна – пузырились –
на асфальте, – отражаясь в лужах в долларах – в купюрах – в яйцах – в скорлупе, ничего после себя не оставляя – get’s fuckd!

А праздник таинство продолжится безлюдно
мы скроемся в тенях, в табличках на домах поэтов
пройдем по кромке самой самой лучшей песни
про нас про всё, про всё что не случилось
случится вряд-ли думается мне. Так грустно
здесь ходить, бродить бродяжничать беспутно
попадаясь на камни, камни камни камни только мрамор
умеет говорить без сожаления, в мундштук предместий
фальшивой фальшивейшей из нот мы просочимся
просочились, посмотрите же на нас –
просроченных, на Аллена
и всех его детей карманных.

Что в Сан-Франциско пасмурно, – не спорю. Здесь одиночество заметно так – ночами.
И красные кометы – будто звёзды – пронзают лунной радуги виденье – малютку паутинку – радужка-выстрел – красная холодная красная
сигнальная ракета над страною – пролетела. Заметил – только я да пара смертников – что за моею спиной стояли – оборванцы.

что ночь? что ночь? допьем, не пожалеем
вино контузии. Контуженными впредь
мы будем; праздник продолжался,
пока мы пили, так стараясь не смотреть
на мрак, на запах гари, хохот, крики.
Всё повторялось. Мы превращались в книги,
мы умирали, превращаясь в буквы, предложения,
а мир проехал мимо, как грузовик из Теннеси
на вытянутый большой палец, руку – предложение.
Веселье, танцы бесконечные под ночь
давно прошли, не помню, были ли вообще.
И жизнь прошла – оценка бороды
отросшей в космос, будто старикан Уолт Уитмен,
задравший нос к планетам, устремивший
подслеповатые очки к пространствам
недоступным, но понятным, близким, к звездам
тянувшийся кончиком, морщинкой, волоском
гнезда седого головного. Вот жизнь прошла без грусти,
печаль всегда подобна наслаждению. И Керуак
свою побитую корону снимает, сбрасывает,
превращаясь в пыль. Уходят следом
лучшие из нас. И я уйду, я подхожу к началу,
касаюсь стержня, будто в метрополитене
стою, пытаясь подчинить язык законам
логики мирской. Всегда ведь надо надо надо
что-то говорить. Я жду и брежу часом встречи с вами.
С Корсо, Крили, Беррозуом, Карром,
Ферлингетти, Орловски, Кэссиди, мальчиком
с 666-й улицы, со всеми вами любовники и ёбыри,
друзья и воры, карманники, убийца. Боюсь лишь рот открыть, ведь...
Мне слов не счесть и не вернуть
  словами, чего не счесть и не вернуть
    словами, чего не счесть и не вернуть
      словами, чего не счесть и не вернуть
        словами, чего не счесть и не вернуть
          словами, чего не счесть и не вернуть
            словами, чего не счесть и не вернуть
              словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                словами, чего не счесть и не вернуть
                не счесть и не вернуть вообще
                мне не вернуться


Psalm VIII

...ненависть, ужас, отчаяние прикормом бродят по улицам, домам и
кухням, городам, моим воспоминаньям, районам и дворам, задворкам,
полям сражений, гаубицам, ларькам и магазинам продуктовым,
подвалам полицейским, многоэтажкам, крышам, квартирам
с загнанными в угол, военкоматам, маршруткам с мертвыми
студентами, автобусам трясущимися от страха, паркам
пустым, пустым аллеям, кислотным гарнизонам, полкам
бессмысленных взглядов, отреченьям, упованьям, верам
подкожным, инъекциям свободы, фальши, обещаний,
дням беспробудным, горлышкам бутылок, открывашкам,
спицам одиноких матерей, пальцам, ладоням, прикасаньям
по воле внешней коим не бывать, мешкам для мусора,
для жира и костей, для глаз угасших, трупов, трупов, трупов,
приветливым камерам, загонам для овец, письмам, письмам
не вернувшихся обратно, кому ещё невозвращение – впереди,
памятникам, постаментам, ликам, венкам, пьедесталам, койкам,
наволочкам впитывающим дрожь, подушкам впитывающим слезы,
кирпичным стенам, баллонам с ядом, газом, столбам и плахам,
плахам и столбам,  патронам, гильзам, садам, цветам, деревьям
плоды хранящим, рекам хранящим камни, земле хранящей
свои плоды под снегом, под  травой,  под черноземом,
под лесом тихим, длинный длинный лес непроходимый, под
можжевельника кустом, омежника соцветом, тмина, калиной
дикой, смоковницей безгрешной, ольхой, омелой, запахом
черники, лавровой ветви, ветви ветви ветви ветви ветви ветви
кости виноградной, ветви с ветвями под которыми под пылью
с червями, мухами, личинками, с молчаньем в сердце,
а раздавленных сердечках, разбитых, уничтоженных, забытых.
Эдип закрывает глаза. Борис Рыжий заплакал.
Я вижу, как моё поколение ложится под каток асфальтоукладчика,
временных трудностей, печали, перемен, скрижали, скрепы,
на рельсы поезда, трамвая, перегрузки, на провода, на искры, под
гусеницы танка, патриотизма, мобилизации, указа, под колеса
бронетранспортера, цепочку врали, экскрементов, заявлений
президента и прочих запахов со свалки, под правительственный
комбайн, Машину Полного Уничтожения, под суициды, под завязку,
иглу, зиплок, таблетку, бонг, под срочную госпитализацию,
под ампутацию, под закрытое воздушное пространство, под
шайку, свору, банду, ОПГ, под государство, под обеспечение
врачей, опричников, госдумы, сумасшедших, под лагеря,
под зоны, под Тюрьму Взаправду, под зарплату кровью, под обмен
жизни за амнистию, за 3 млн. рублей, за аннулирование кредита,
за обещания, за обещания, за обещания, за обещания, за обещания.
Эдип давит большими пальцами. Никогда не пойду на войну, никогда никого не убью. И треск веревки.
Вот так вот, дорогой мой, Гизи. – Ты не веришь? Я тоже бы не верил – я бы валялся в луже – вместе с тобой – катался на велосипеде – в облаках. Пил пил лакал из лужи, словно пёс – лайка в упряжке – следы божественной стихии – Воды, что слезы божества – лакал и плакал, плакал и лакал – как все лакают – последствия – войны.
Не веришь, Мастер, Солнечный Цветок? Не веришь – хорошо. Я рад, что ты не веришь. – Ты говорил, что лишь стихотворение – способно вывести войска и подкрепленья – отозвать – освобождая город от насилья ужаса страданий. Ты говорил – ты говорил, – я – не забыл, Учитель. Ведь лишь стихотворение – продолжает – бога,
а кто, если не он способен мрак войны начать – стоптать – вообще всё уничтожить. – Я буду тебе верить – буду верить.  Когда-нибудь – удобренное солдатом – чьё-то – сердце – будет в верхах одобрено поэтом, на могиле – ничейной без креста ненужной – возникнут бледные цветы печальных песен – поганки нерадивые для империализма.
Мне холодно. Но что ты? Укрываешь? – Спасибо. Я чувствую плечо, ладонь такую мягкую и слово – нежное – как будто оно ангел. Лишь борода способна утолить – мою усталость – слезы борода – впитает, утешая пылью лет. Как много в ней поэзии – стихов – как много в каждом – твоём движении. Как рад я – что именно ко мне
пришёл ты, словно – к тебе когда-то заглянувший – Уильям Блейк – прекрасный и бессмертный – читающий: Я пересёк страну людей, Страну мужчин и женщин тоже; И видел, слышал, столь ужасное, Неведомое вашей холодной коже. – Замолк, прекрасный. – Ты же – говорив – писал не прописью, но языком своим шершавым:
Новая сцена лучилась вечностью – карикатурами античных комиков, обрамленных рамками поверх стоек, первая любовь поразила моё сердце своей тяжестью, пророчество сего момента я узрел в керамике писсуара, вернувшись спустя десятилетие... Тихая музыка Дым проникает в мои глаза Мишель Покажи Мне Дорогу на Пути в Тюрьму.
Вот именно, вот именно, Учитель – всё так всё так всё так – казалось бы несложно, но – как ты правильно заметил – прострации вообще не избежать перед лицом – старения спокойного – в войне же, пусть сердца или пули – но лучше сердца – всегда повязнешь в море – эмоций, памяти – нахлынут обещания – солнцем горелой Вечности,
конечно. – Жалко. Жаль жалко очень жалко, Гизи, – что мы все свои шансы измениться – оставили на выпивку бродяге джанки голодранцу – монетку бросили в стаканчик из-под кофе. – Над Петербургом тучи. Москва нажмёт на кнопку – мой город, Аллен, первым – взлетит полетит на воздух – тогда наконец-то вместе – покатаемся – по небу
на перегонки, велосипеды – против – урагана. Кто быстрей? Ты умер первым, я – умру сейчас – придется, что же – буду – первым. Кто, – если не я? Брат готов уйти партизаном в лес отец ищет способ защитить семью мама запивает ужас водкой бабушка готовится к смерти дед никому не верит я собираюсь лечь в психушку с подозрением на самоубийство мои лучшие друзья станут прекрасными дезертирами расстрел их не пугает пугает умереть бесчестным

Я готов стать бродягой
На дорогах своей страны
С Севера на Юг нести
Простое учение людям:
Нельзя повиноваться
Не позволяйте себя обмануть
Не надо вступать в войну
Отказывайтесь умирать
Если хотите крови
Отдайте своей – избыток
Не делающий ошибок
Мистер Президент
А если откроешь охоту
На меня, то скажи жандармам
Я не прячу оружия в ванной
Скажи им, что могут стрелять


Psalm IX

...как приятно – закат над рекою – Калифорния готовится к ночи. На траве, зажав между пальцев – сигарету, похожую на –
передвижение войск снежинками – Вьетнам будет взят, обещаю – Вперёд заплатив печалью – и страхом, на год вперед. 
Помолившись Богу Поэзии – написав оду Городу Ночи – посмотришь на воду, в которой – ноги болтают её – Твоя голова в переулках
Жизни, приветствует Солнце – твоя борода в окурках – Смерти, – пред Луною предстанет голой. В отражении очки бородавки –
слепни, мучные черви – Только попробуй, слышишь – снять одного, – не надо. Тебя дополняет уродство – поэзия то же тело,
что медленно прибивает – к ногам, опущенным в воду. Через уродство реальное – видится нам прекрасное – как
сквозь тернии звезды – как в полной тьме фонарик. В отражении стеклянные линзы – плачут, ведь служат пространству,
время зелеными водорослями – щекочет пальцы и тянет – на дно – А ты кофе пьёшь, сжигаешь газету – тебя
беспокоит лишь кариес – Ты думаешь уехать на ферму – в Чэрри-Вэлли Нью-Йорк сентрябрь – 73-го. Надо же
там такое чистое небо. Упав на траву, закрывая – глаза, ты готовишься к ночи – Представляешь, как уснул в помидорах
и никто тебя не тревожит. Помолившись Богу Поэзии – ты созвездие видишь безумных – Поэтов Души и Тела –
пальцем в небе оставишь автограф – называя созвездие: Наоми – Космос болен, так болен сегодня. От заката,
увы, – ни следа. От автографа чёрное – чёрное чёрное небо. В Висконсине опять протесты – стреляют около
цветочных магазинов. А ты заснул, ты спишь – не просыпаясь. И хорошо, и слава – слава богу – Не открывай глаза
и дальше. Ночь сбрендила совсем, погасла лампочка в коттедже –калифорнийском, в Беркли – одиноко. Как голубь прокормлюсь из рук –
твоих – твоей Любовью. Полотно страны: – не разрушение совсем, но дно пробито – лодка набекрень – Падение Америки, как тень
падения людей, падения вообще – пространства, которое побольше времени, но меньше – стихотворения из уст
Титана, прикованного цепью – к скале – на Фудзи минотавром Капитала – Усни. Усни. Усни. Я тоже засыпаю.

Тяжесть мира это любовь. Под ношей одиночества. Под ношей неудовлетворенности. Обычный полдень на тенистой
улице в Денвере. Вид на бесконечную стройку. США 50-х. Свят! Всё свято! Всё святы. Я хочу стать звездообразным
шурупом, на стройке качаться. Упаду на голову задранную – вы меня –я прошу – пожалейте. Ведь оставлю я после себя
только вмятину, только над бровью – незаметную скважину, место – куда обращаются Звери, – Облака Поднебесные, Люди –
такие же человеки – такие же породистые сволочи, как и мы. Запомнит меня тот прохожий? потрёт ли невидимо лоб свой?
испугавшись, снимет очки ли? нащупает повреждение? достанет ли дома зеленку, любую медицину на выбор? оставит
ли в том месте – мазок общих воспоминаний? а может слепой он? – прозреет! а глухой – научиться слышать – как
шумит водосток в Колорадо, как Уильямс навсегда застрял в Паттерсоне, как бог человечий молчащий – улегся меж нами в Теннеси,
как Эвримен курит меж строек – меж экипажей, меж солнца – карета луны разрезает – его на две части без боли
По заоблачной тоске Керуака, я проеду – предчувствуя, скоро – наступление света на камни – освещение каждой травинки
дождём огненным – или же тусклым – пустота расцветает и пляшет, плетет венки на плитах, даёт желаемое, забирает
даримое Кони, кони погоняет по полю нас – где ручьём кукуруза взрастётся – будет очень Шаман недоволен
новой стройкой – особенно в Денвере Где мистический дух отдышался, принял 200 мл. настойки, отдышался и дальше и
дальше – и дальше и дальше пошёл. Здесь уютно, уютно – мой мальчик        Век расти тебе надо – быстрее, нас обгонит Машина Прогресса
вот всем станет тогда распрекрасно. Эзотерика лика Монтана – не поможет, если все бесы – обитают – конечно – в Неваде
обитая, конечно – везде Ночь спускает тихо безвестно – я святые слова подбираю – чтобы оплакать Америку, если –
она все же пропала безместно – мимо, задравший, прохожий, – голову, – меня пролетел – не заметил – значит, я неизвестный,
как Майку Макклуру мне гадостно – от нехватки радости – это Хейт-Эшбери – тошнит тошнит, лишь на это – почему-то обращают внимание

Проплывает одиночество мельком – островком – раскрывшейся лилией. Знать и вправду только лишь ночью –
покажутся истины мира – из ужасного флаги над башней – изменчивый цвет постоянства – красный красный
кровавый – а мне кажется, что, возможно, и сердца – возможно Любви и Прощения. Да, мне плохо, пуская за невежду
считает Америка, каждый – поэт прирожденный невежда – ублюдок, нахлебник и фрик – а значит, Макина Вультус
переработает кости – вырежет нам языки – как рыба без плавников, мы будем в бассейне плескаться – нашей
общей и неотвратимой – вины за изнасилование и убийство. Распечатываю пакетик с дешевым гашишем. 
Я сижу я сижу перед морем Меня манит смурной океан  За спиной моей новая бойня Не кончается жизнь моя
Не кончается жизнь а пора бы Волны гасят соцветья ветров Волны слов состоят из парабол Эти волны стирают Всё
Мне некуда деться, Луис! Я касаюсь, трогаю книжки – твои, в них так много Живого – Луис! Забери меня в свой
кабинет, где я – прочихавшись от пыли и старости – каждого – каждого каждого предмета – буду трогать холодные книги
с тёплыми объятьями тех – кто ушёл, растворившись несчастным – П.Б. Шелли восклицает: «Поэзия!» через год лишь всплывшее тело
прибивает к итальянскому брегу – он уходит за сыном во тьму. Луис! Луис! У тебя тоже синие губы и такие же синие
пальцы – Я чувствую что-то знакомое – прикосновение мамы – да да, Луис, так пахла Наоми. Мама, между солнцем и ключом было не окно, а Я?
Ты пахнешь, похожий на шкап старый, пахнешь стихами – которым посвятил свою жизнь – и руки у тебя холодные – это холод
холод Наоми Скажи мне, скажи мне, Луис? когда же и я буду пахнуть – нафталином гвоздикой пространством – тогда ли, как
кончится время внутри – моего магазина, супермаркета для всех приходящих – для всех, кто хотел б оттянуться
для всех – кто смотря на ветви – ньюаркского дуба, видит глаза и уши – их развешивает Черный Всадник – безголовый
немного безумный – каждую ночь в воскресенье – это то, что осталось, Луис – от тебя, от Наоми, от Джека – плоды Осязаемого Дар Нашего Бога
Я перед страхом выстою, ведь должен знать. Что навсегда уходит, оставаясь рядом. Я просыпаюсь, засыпая, чтоб проснуться. Так я учусь: иду, куда мне надо.
Я чувствую судьбу и мне неведом страх Авраама Линкольна, бродящего лишь в полночь в  Иллинойсе
в полном одиночестве для таинства солипсизма, где
вся суть трагедии просто в том,
что Лир становится вровень с бурей, входящий в неё, а истерзанный Иудей становится нашим Богом:
С тем и погибнет мир. С тем и погибнет мир. С тем и погибнет мир. Не с чем-то великим, а с чем-то жалким.
Закали своё сердце, счастье
имеет значение, запомни, лишь боль
придаёт значительность.
Да, люди тоже могут познать
Великую Смерть, расплакаться,
как Эмили Дикинсон выпивавшая
настойку в верховьях бытия,
называемой: смертность;
птица сказала ей: «Nevermore!»
А что по-вашему сталось с юношами и стариками?
И как вы думаете, чем обратились женщины, дети?
Всё стремится вперёд, лишь вперёд, и нет никакой смерти,
Умереть – это куда сложнее, чем ты представлял, думая про везение.
(Твоё вступление)  Что Америка была для тебя, когда Харон бросил полировать свой паром и ты сошёл на дымящий брег и замер, наблюдая, как в черных водах Леты исчезала лодка Харона.
(От меня) Очаруй рукой, Исмена, мои платья, ненужный хлам. Сколько даст за меня Аиду царь наш, Креонт, совсем сумасшедший? Сколько вырыдал молчания  стоик, наклоняясь к надгробью коленом? Очаруй, очаруй своей ручкой моё погребенье. Если символ гражданской войны не моё очервелое тело, что же нам поднимать вверх голов, подзывая богов на помощь? Что же ты не берешь мои перстни? Исмена, мрамор ценнейший, сложнейший камень. Заключая плоть в руку, скульптор выводит искусство, сплетаясь с воспоминанием. Если и есть что-то вне, что-то за постулата «быть». Вывожу слезами твоими, Исмена, «не тлеть». Я вернусь с лицом позолоченным. Встречай меня, оголяя кости.


Psalm X

...на всё есть закон Сансары. Бездарный наш круговорот – что ритм ритм ритм – Ложащийся на музыку, на слово , на такт ударов – подушечками пальцев – Печатная машинка хлам, если она не создаёт – артикуляцию – движение твоим – сердечным тяготам, не придают им описания – не придаёт вещам: сортирам, кранам, столам и стульям, окнам, велодорожкам, пешеходным линиям, автомобилям красным желтым синим белым, флагам флагштокам, парусам и мачтам, камням и гальке гальке, и песку, ракообразным, рыбам мертвым живым новорожденным, осени лету зиме весне, теплу, морозу, сладостям конфетам шоколадкам, боевому оружию, полицейским щитам, стихам других поэтов, птицам, кошкам и собакам, траве и листьям, океанам, правительствам и звездам, ЦИ, радуге, облакам пушистым грязным бесполезным восковым, пустыням, смерти, всем богам несчастным – в общем: всему – что имеет место быть, покуда рядом бродит человек в кругу Сансары – мерных повторений, свой воздвигая Вавилон, житейский Пандемоний из бытовых вещей – которых он – касается/касался.
Квартира в Гарлеме – дыхание на холодильнике – моё  – запомнит, в нём же отражаясь – как звёзды в небе, видимые в луже – как всё моё – как я сам – отражался – в тысяче тысяч глаз – окон ужасных – многоэтажек – символ надбезумья
Дыхание моё сбивается – сужается, как конус – поэзии, что значит – языка – И я сужаюсь, птицей – исчезая – в ночи, меня уносит – локомотив Конечный Путь Мрак Денвера – я со стаей
поездов несусь по забракованным страницам – хватит ли сил тебе, о Душащий Ребенка – спермой забрызгав унитаз – биенье уничтожить чьего-то сердца – Мне приходилось, да – пока я ехал в Денвер, возвращался
в одиночество, в бутылки горлышко смотрел и видел жизни – тысячи тысяч загубленных Тобой, Царь Опий – видел видел видел – себя в них также скромно замечая; – в ресторан, где Питер улыбался, он лил вино И ни о чём не думал больше Я смотрел – и плакал – его лицо Прекрасно, моё наверное тоже не думаю хотя возможно может я – не понял его до конца – как Байрон сон последний свой – всечудотворный (в остатке прошлого, в огрызках бытия)
в упадок в бедность в расставание – что есть прерогатива – конечно, точки «Б» – симптом паттерн и синдром значение предлога «Из» – мне больно понимать конечность – осознавать безумия финала, здесь – лучшее из мест, и мне так больно потому – мне больно правда – больно;
в ночь ночь ночь в угар в удар в попойку – так бьются стекла, зеркала, в которых – ты видишь видишь, видишь только – неудачу – слепую грязную безумную больную несчастьем, недостатком витаминов, осенью, погибшими друзьями, Уличным Кофе Любви по 9,11$, газетой с объявлением войны о без вести пропавшем человеке в пальто в колготках в джинсах с граммом марихуаны спичками платком в соплях старой старой книжкой стихов где автор стёрся об открытие новой авеню в честь Неимеющегоотношениякпоэзиилюбвипрощениюистине или о перенесении части континента в ад в бездну благодаря Святой Ракете Демократических Фотонов Ионов Тотального Человеческого ****еца, Орловски кашляющим – и ты за все это, за всех – несешь ответственность перед Первородным Страхом, Трепетом Всечастным (слугами его придворными)
Сансара Оптима! всё повторяется! всё повторимо!
И нет никакой надежды на изменение, которое
не стало бы иллюзией в конце; нет даже шанса
на протапливание снега последствием ботинка –
не подошвой, но тем, что оставляет проходящий
Бродяга в Фармингтоне – оставляет след ботинка,
снег превращая преломленьем света в лужу,
в неё же повсеместно наступая второй ногой –
нагой и беспардонной. Сансара! Ультима туле –
мне не вернуться в Бронкс, в коттедж вночной,
в Гарвард, на 116-ю улицу Нью-Йорка,  на Норт-Бич,
в «Книжный магазин на 8-й», на Капитолийском холме
я больше не кружу с тобой, бетховенский мой гений,
времени больше нет, я навсегда покинул психушки твои, Америка –
меня нет в Рокленде, на 168-й улице, на Пилигрим-стрит,
меня нет в бостонкской квартире для мертвых торчков,
нет в Сент-Энтони. Но Гарлем шумит под ногами
жухлым осенним листом, абажуром выключенного неба
проекции чистой – ночи. Я ищу окурок меж листьев.
Чирк! Чирк! Ритм! Вдох! Выдох! Ритм! Вдох! Выдох!
Ритм во всём! Ритм везде! Ритм! Ритм! Грузовик с дынями
похожими на слезы Фроста – фрондёры водопада – свернул за угол
на Поэзия-стрит. В повороте входя
в ритм! Ритм! Ритм! Я выдыхаю дым – я выдыхаю
ритм! Да, не вернусь! Да! Да! Но ритм останется
Слушай! Ритм! Ритм! Я щелкнул пальцем
пишмашинкой Corona зажигалкой Berkeley манда;лой ключом на
солнце лязгнул Щёлк! Щёлк! Ритм! Ритм! Лязг! Лязг! Ритм!
Я дышу Моё сердце Я произношу как дышит сердце
Пишу теперь Пишу! Пишу! Ритм! Дышу! Дышу! Ритм!
Возвращение! Возвращение! Ритм! Отсутствие! Отсутствие! Ритм!
Сансара! Сансара! Ритм! Сансара! Сансара! Ритм!
Я не вернусь, ведь возвращение всегда
иллюзия; вернувшись, попадаешь в ностальгию
по утраченной душе в казематах Денвера в солнечном цветке
калифорнийском.
Троянский конь и фивская война, Родоса вой и самоубийство в Александрии – всё смешено Афиной в пересмешке панов сатиров ведущих новостей глашатаев небытия – всё-всё смешалось – всё всё всё Мнемозина в Америке, сегодня холодно и время – течёт неправильно – дождь (разговор с асфальтом – кульбит на небо Невообразимые ангелы мне шепчут – Аллен Аллен ты вестник ты проклятье ты служишь Немезиде – повязку мне на лоб, заткнуть мне уши ватой Я меч бросаю к устью Ганга, в Индии я приобрел – что наилучшим будет мне мечом щитом доспехом – Поэзию Располовиненной Души – Джек Керуак, Джек Керуак – фальстарт до смерти
Я тону в воспоминаниях как в баре в Сан-Хозе в 54-м, и в стеклах вижу лишь недомогания – Нью-Йорк 1961-го, я хочу любви! – мы все живые, но в нитках пыли – заметных лишь при тусклой жалкой лампе – над стойкой, я вижу нас спаленным фотоснимком – немного обгорели пиджаки и стёрты лица – лишь очертания о так ли Память выживает, это ль Плата? – и руки к небу дощатой крыши обращая восклицал я – боль боль, боль, боль нас гонит, заставляет – возвращаться – в Америку мечты, которую боюсь я до усрачки до брюшного тифы дизентерии О Девтерион! ты умираешь, правда? умираешь? – но что есть смерть когда за тьмою – следует более страшная субстанция, страшнее коей нет в природе – Путь до курии усыпан трупами – нам не вернуться в том лишь смысле – в каком серьезный сексуальный Цицерон нам проповедовал – ностальгия ностальгия ностальгия
Где моя Муза? Кто забрал её? Кто будет петь мне на могиле? В чём она и неужели
не может Муза преодолеть прореху автора? бессмертьем наделив творение?
Где где где Муза? Кто её украл? В чём наши отношения? Я друг знакомый, любовник, ёбырь, муж О кто я для неё Она же для меня – понятно – только сердце Только сердцу ясно
где она – внутри Пылает Дышит, выстукивая ритм
костяшкой пальца – скелет заставит звук лететь над Брайтоном над всеми Мостами Бронхита Рака и Других Болезней, выстукивая ритм
с тем сердце кажется, лишь только с тем согласно Муза! Муза!
Слепи меня! члени меня! & помни! меня меня, бороду мою, в которой запутались стихотворения – не вытащить всего – задача для потомков – Откуда родом ты – там холодно, ты говоришь, приятель?
– Нет, жарко, блять. Холодно, конечно.
– Очень смешно, дружище, жаль, что скудоумно.
– На то я здесь рожден, в чём преуспел я. Гинзберг.
– Что что, что ты вопрошаешь? *смешок-смешок, удары пишмашинки*
– Поэзия, Поэзия, о Где ты?
– Поэзия меж ребер затесалась.
– Врёшь, врёшь, врёшь, старый маразматик.
Смеётся, ничего не говорит.
– Я это не приемлю! Материально!
– Дыши, дыши. Спокойнее. Д ы ш и.
– Война идёт, мне нос забило сажей. Не могу...
– Дыши дыши. Дыши. Д ы ш и, приятель.
– Хорошо. Дышу. Дышу. И хорошо.
– Дыхание подскажет строчку сразу, решит проблему сердца.
– Дрянь. Выходит только лишь воспоминание. Симулякр.
– Добро пожаловать в Иллюзию, штат Иллинойс! *смешок*
– Я не понимаю.
– То-то же, ты – человек. Не понимать – нормально.
– А ты что ль призрак? Зря я накурился.
– Помогло?
– Я вижу только дым. И ты в дыму, Медуза. Ты дым, ты наволочка с дымом. Ты – ничто.
– Я – память. Я же – ностальгия.
– Ты... – дыхание. Ты – джаз! Ты – вой предместья! Ты – ...
– всего, чего касался ты любовно. Я – Стихотворенье.
– Да-да. Поэзия внутри. Спасибо, Аллен.
– Поплачем вместе. Ночь с про;светами только.
– Уже значенье. Выпьем?
– За Уитмена!
– Щелчки и лязги!
– Возвращенье в сон!
– ...?
– Ночь опустилась шторой на карниз безвременья. Ночь! Ночь! Ритм! Ночь! Ночь! Ритм!

                The Downwards to Death
                (начало антракта)

ХОЖДЕНИЕ В ТЕМНОТЕ

Лучше думать о ночи
Как о Доме для Стариков,
Чем представлять безупречность,
Что свет докембрийский очень
Далёк, как империя Ромула от богов,
Как я в семнадцать от слова «вечность».
 
И всё же, как бы нам не нравилась
Стоическая манера, в которой
Выражался классический ум,
Лишь свыше целованные справились
С ударом своей золотой опорой
О ноту "lacrimae rerum"

Ибо настоящее преследует конечность,
Как прошлое и его обиженные слова,
Что скулят, становясь ненужными,
Но правду не разделишь на два;
Кто-то боль выбирает честно
Между случайными потомучтоми.
 
Произошедшее этой ночью
Не по чьему-то велению,
Какая-то случайность, возможно, уже оставила
Свой первый законный прочерк
На продиктованных школой мнениях
Наша общая после потопа тайна:
 
Но звёзды горят над головой,
Не зная, чем кончаются их смерти,
Когда для сна, я следую домой,
Вопрошаю о будущем приговоре для
Меня, всех моих друзей и трети
Всего мира, что заслужила эта страна?

У.Х. Оден, 1948


                Орфей и Эвридика. Прямая речь
                (interlude)

ПАРОД

Ничего и Нигде. Девтерион, прошедший все испытания Богов, но не избавившийся от Проклятья, оставляет свою болезную Никс в Башне на Скале Печальной, отправляясь в путь Паломничества Святого к Дальнему Углу Земли. Их разделяет Тьма. Тьма До, Тьма После. Голос же связуется в Середине этого отрезка. В. Их речь слышна, боюсь, лишь отголоском жизни. Что-то между Всего. Они так далеки друг от друга. Никак не дотянуться. Ничего и Нигде.


Хор
(Мойры и Море Тьмы)

В конце умрёт, в конце умрёт
Герой в конце, в конце умрёт
Смерть наслажденье, смерть венец
И Ночь мертва, и ты мертвец


Эвридика

на моих коленях лежит мужчина
он не подразумевает ничего
второй тянет руку
а я мечтаю лишь умереть
либо оказаться где-нибудь
где-нибудь далеко
отсюда
от этого ****ого мира
у меня нет ни мыслей, ни чувств
я ничто
огромная тёмная яма
пустота
это я теперь хлам
я хлам, Орфей
разочаруйтесь во мне все
заставьте меня исчезнуть
заставьте меня уже с концами закончить всё это


Орфей

не стану даже пытаться, не получится, бесполезно
ты разбита, ты опустошена, ты прекрасна


Эвридика

я тебя люблю
я тебя люблю


Орфей

я где-то рядом – фантом, призрак, безмолвие, но рядом


Эвридика

я тебя люблю
рядом
ты рядом


Орфей

и я тебя, дорогая; я рядом


Эвридика

рядом
ты рядом
думаю продать девственность и исчезнуть
далеко съебаться
как можно дальше
чтобы никто не нашёл
чтобы никто не догадался
как я исчезла


Орфей

да, мы и так съебались уже в это "рядом", никто никогда не поймет, где это, даже блять не догадается, о чем я сейчас говорю, потому что это знаем только мы с тобой, это даже не метафизика, а что-то выше, что-то между нами, что-то промеж нас, мы рождены для этого, хз, рождены, чтобы в том погибнуть, погибнуть, превратиться в прах, пыль, пепел только для того, чтобы однажды, в свою очередь, воскреснуть – и это не осознать материально; материя гибнет, разрушается, расширяется и расщепляется как кости, мясо, волокна древа, это все не то, не мы, мы – иное: я слышу тебя, ты слышишь меня, никто ничего не слышит кроме нас двоих
спасибо тебе, что ты существуешь, даже возможность твоего существования – восторг, возможность существования вообще, я об этом


Эвридика

я готова была бы расплакаться, если бы смогла сейчас на это
блять Орфей
почему ты со мной
до сих пор
тут
рядом.
почему


Орфей

потому что по-другому не может быть, моя Эвридика, я в этом уверен; цепь ли это простых случайностей, математический машинный расчет вселенной, или ****ная судьба – не имеет разницы; и это нормально, трудно оценивать свое отражение в зеркале по существу; твое существо – загадка для тебя, но книга, готовая к прочтению, для инородных твоему сознанию объектам (другим людям), тем, кто слушает, кто понимает, один из таких я и есть


Эвридика

я надеюсь
правда не понимаю чем это заслужила
если даже ты понимаешь
объясни и мне


Орфей

а есть ли в этом смысл? когда я вижу/слышу тебя, я говорю себе: она прекрасна, она свята! и это как постулат не требующий ни доказательств, ни оправданий – это естественно, само собой разумеющиеся; это как с поэзией, с великой, сложной поэзией – она прекрасна, ты прекрасна, вот и всё; всё остальное будет пустым расхваливанием внешности, характера, повадок, манер – отдельных черт чего угодно, поддающегося измерению, скажем так
Сартр в душе не ****, почему его так тянуло к Симоне де Бовуар, у него были романы, были друзья, любовницы и т.д., но Симона была – одна, то есть – была; она была как ангел что ли, как что-то столь необъяснимое, что он, в общем-то, и не пытался это как-то объяснить, это просто – было; а на вопрос о подобном отвечал весьма лаконично: "Существование, лишь существование", ехидно посмеиваясь – не дай бог, какой пример, но все же


Эвридика

я хочу обнять тебя сейчас
я редко говорю это, я не тактильная
но я хочу тебя обнять
блять я готова расплакаться
Орфей
почему ты так со мной
разочаруйся во мне
умоляю
умоляю
что мне сделать
чтобы ты возненавидел меня
ты невероятен
просто блять
невероятен


Орфей

боюсь, это невозможно, не тот тебе человек выпал для оного действа; ты можешь, конечно, постараться быть не собой, но, думаю, вряд-ли у тебя получится; на то ты и особенная, невероятная, в том и прекрасная, в том и свята


Эвридика

блять
за что ты так со мной
за что
за что
что я тебе сделала
я не знаю, каким трудом тебе даются такие слова
и я безумно благодарна всеми остатками своего человеческого, если можно так сказать, нутра
но как же больно продолжать существовать после таких слов
ты невероятен


Орфей

да если бы, это же то, что я и так чувствовал, я просто придаю им форму
это тяжело, я понимаю, но не могу перестать, прости
возможно, только так и можно обрести хоть какую-то ценность, пусть и весьма эфемерную в нашем случае
а может и нет, впрочем, повторюсь, это не так важно
я люблю тебя, это важнее


Эвридика

меня трясёт
никогда я такого не слышала в свой адрес
это и делает меня такой уязвимой в данной ситуации
просто будь, Орфей
будь


Орфей

буду
ты мой голос


Эвридика

да, я твой голос, но
у меня отбирают связки
а я не в себе
я не в себе


Орфей

я тоже
а мы когда-то были?
не думаю
если бы мы были, мы бы встретились?
не думаю


Эвридика

я тоже
отчасти так даже легче
наверно


Орфей

мы разбиты, Эвридика, уничтожены
и я рад, что помимо моих осколков, рядом лежат твои
как бы ужасно это не звучало


Эвридика

я тоже, безусловно
это звучит лучше всего того, что я слышала
я хочу всё собрать


Орфей

бессмысленно


Эвридика

я знаю


Орфей

ты прекрасна
ты моё дыхание


Эвридика

я твоё дыхание


Хор
(Мойры и Море Тьмы)

Дыши, дыши, пока ты жив
Пока в груди твоей дыхание
Хранится, так храни, храни, храни его
Вот смерть наступит, то-то посмеёмся


КОММОС

На том отрывок сей печальный приходится нам подвести к концу. Не натурально ли страдание души, когда страдание помножено на важность – вернуться, быть честным с собой, принять смерть? Важно ли это? Но пространство берёт своё, Тьма побеждает. И голос утрачен, больше не слышен. Ничего и Нигде, пусть предметы вполне и реальны. Герой смотрит в угол комнаты, видя лишь угол комнаты, слыша лишь то, что угол комнаты порождает, в себя впуская – больше ничего. Ничего и Нигде. Вздохнув, уходит на Молитву, пока его бедная Никс мучается от безумия в башне.


Лев Незрячий

Но что же это?
Неужели не найдётся и грамма пространства у Вас для пары писем влюбленным? Неужели Опий забрал Ваше сердце с концами? Неужели больше нет ни Любви, ни Славы, ни Истины? Неужели моя Антигона зря умирала в муках собственного бессилия? За это ли славный Девтерион лишил себя жизни и прошел по стопам Богов?
Я думаю, нет. Прошу, защитите последних ангелов этого мира, читая.


                Орфей и Эвридика. Алеаторика
                (prelude)

Орфей

стыдно это признавать, но ты сильно попала походу...
тебе, конечно, далеко сейчас не до этого, вследствие, банально, твоего плачевного состояния, но я все же это скажу, хотя бы для честности (если она у меня вообще осталась)
я не хотел этого признавать, но как бы я не старался от тебя оттолкнуться, отстраниться у меня не получилось, притяжение между нами (а может только между мной и тобой – с моей стороной) оказалось слишком большим
короче... ты стала моей Музой
заранее спасибо за понимание, Эвридика
и за твою любовь (во всех проявлениях, даже в том, что ты просто продолжаешь со мной общаться), я это ценю и чувствую, особенно то, как тебе она тяжело даётся
надеюсь, ты чувствуешь и мою, а главное её ненасилие в твою сторону (или попытку того), ибо я спокойно могу любить человека, которого возможно никогда не смогу увидеть вживую, обнять и т.д., я вполне осознаю себя тем, кем являюсь (достаточно в зеркало посмотреть или послушать свой голос), поэтому знаю, как говорится, своё место, что, обращаю внимание, не мешает мне тебя любить не меньше любого другого человека (насколько это с моей стороны вообще возможно)
в общем, я очень благодарен тебе за то, что ты у меня есть, что есть у этого мира, пусть и на правах Гавроша Тенардье (именно его, а не Эпонины), взвинченного сине-бело-красным (поперек, а не вдоль) флагом на баррикадах супротив Парижа (а, значит, и всего мира вообще)
я люблю тебя, ты прекрасна, воистину прекрасна и нежна (в холодном отсутствии последнего особенно)
бред, абракадабра, подстрочный стук сердца или что-то надломленное в Созерцании – это тебе уже решать (или не решать, как хочешь)
в любом случае, моя Эвридика, Солнце пускает в расход первыми самых сонных, а мы с тобой не спали уже несколько тысяч лет, тут не разницы, кто за кем в очереди, так что предлагаю потратить время на тоже Созерцания (даже если и друг друга только, мне хватит с избытком)
твой Орфей, точка-тире


Эвридика

по большему счету, это моя вина, и если тебе это приносит проблемы (в любом из смыслов), то мне очень жаль...
я чувствую и переполняюсь благодарностью за всё тобою перечисленное
я тебя тоже обожаю, давай в Созерцания
твоя Эвридика, тире-точка


                The Death of Downward
                (конец антракта)

TO THE TUNE OF BLAKE

When under the cloud we would all be different,
Under the vault of the firmament we are all equally bad.
What in us with indulgence is abolished,
Is multiplied in flight, in exaltation.

I think the flesh is worthy to be
Wiped away by the wind, turned to ash.
But the soul is more than it seemed to
Us all. What is the soul decent for?

What choice, what last line?
You sign, leaving a blue mark
On your whitened skin, on office paper,
"I was. Now I am no more."  Where to now

Define my soul? Will God take it to
 Himself, will the humble Devil receive her?
Or in general – Scratching With Black Nails?
Who is her Master? Who will manage it?

Left alone in the dignified solitude
Of the English poet, thinking of death,
Brews his heart in the boiling water of inertion,
He will exchange his poems for currency

Other-worldly –  the Vision will change! 
The circle closes, you crawl down again
Or handly-up you go, it's not important!
It's only what you leave behind Reflects

The Concept of your soul, your priceless secret.
And Hell and Heaven... Leave it to Leviathan,
Who can't understand, can't touch. You're a
Man, so you're the same in everything:

In your sins, hopes, petty complaints,
The same petty indignities against the Gods,
Against your neighbor, against the world.
 Leave all that you don't understand (inexplicable).
Write poetry. Be eternal. Hello there, Lion in Real.


Psalm XI

Ночь тихая сегодня, нет ни грамма
людей бродящих мимо магазинов.
Никто не ходит, спят все одиноко
в своих домах, протопленных квартирах.
А там за облаком людских обрядов и
обычаев, сидит столь жалкий кто-то,
сколь и великий – так мы и двоимся
в отражениях, в полу-полёте следа
туники, драпового пальто иль скажем
плаща дырявого, укрывается которым
бездомный, Площадь Маркса освещая
светом своим (и речь о сигарете
перед сном). Всё сон. Сон, сон, сон, сон, сонливость.
Не снится ничего. Оставь надежды
всяк скрижаль читащий. Мой обреченный
город стесняется себя. Я ему тихо вторю,
стоя перед зеркалом разбитым. Никого
сегодня, тихо – тишина. Ночь промелькнула –
тени за стеклом, как те же руки,
которым просто хочется тепла. Они тянутся,
чтоб обогреть и обогреться поэт/поэта.
Лист бесполезный падает на Обь.
Фонарь – лишь вспышка света на Речном
проспекте. Всё очевидно, всё –
слепая данность, всё – очевидно, даже
очевидность. Ветер, солнце, море,
камни в песке, песок промеж каменьев,
пальцы твои засунутые в щелку –
разрез по ткани, обобщу: карманы –
всё, всё, всё это, наше и чужое соразмерно
измеримо, изменимо, поддаётся
объяснению. Бери, кати тележку,
ведь магазин работает и ночью.
Мы здесь кататься будем, выбирать
продукты. Между рядов и полок пробираясь
в поиске чего-то... а чего там? Что надо нам
с тобой, мой друг, мой Лев Незрячий?
Не томик Гинзберга ли ищем мы без слов?
поэзия на стеллажах, увы, не продаётся.
Она скрывается внутри, внутри предметов,
не сколько в описаньях, сколько в тени,
которую бросает тот или иной (чужой?
не важно) предмет на остальные – кто его
подвинул и переместил, затем исчезнув.
Что же почувствовал предмет, что испытал он?
Поэзия нужна для передачи
потоков информации извне.
Так кажется и мне, о, Лев Незрячий,
прости же то, что я тебе твержу
о ночи, о луне, о постоянствах. Сон
неспешный твой, не смею, не желаю
потревожить. Спи, спи, спи, спи. Спи.
А мне наедине остаться надо, побродить
по нашей Калифорнии – по снам, наверное.
Нет. По Времени, Словам и Судьбам. По касаньям
людей, которых никогда не встречу больше.


Psalm XII

Заметки от 9/20/2022,
написано в состоянии полубреда между ночью, полуночью и ранним утром

единственная вещь, которая вызывает положительные эмоции о себе – это способность к письму, она же – центральный разрушительный фактор моей личности; ничего так сильно не трогает, не увлекает меня как письмо, я буквально раб этого, почти фанатик, в смысле того, что живу письмом; а это есть показатель моей крайней чувствительности по данному вопросу, соответственно всё, что случается в письме, переживается мной моментально и ментально, часто болезненно; вот так и в жизни вообще, я полагаю, но по схеме: то, что спасает – разрушает постепенно.
в этом есть своя прелесть, конечно, но лично мое эго кормится им крайне неумело и, вынужден признать, совсем непутево
проблема в том, что я все больше и больше отстраняюсь от жизни реальной, уходя в себя; проникая в самые глуби письма, незримые таинства, которые и не снились мне вчерашнему; я постигаю всё это, но с тем, как бы и навсегда удаляюсь от, собственно, того, чем я был какое-то время назад, до сиятельной вспышки в мозге, невидимого поворота призрачной стрелки
в последние дни я вообще из дома не выхожу, сегодня за книгами пошел, припал к столбу фонарному, когда людей живых увидел
я целыми днями пишу, либо читаю, либо смотрю в стену, зрея по ту сторону совершенно другие миры, иное построение – внутреннюю Монголию, хотя в моем случае, скорее даже Калифорнию
а мне вот при этом нужно на работу устраиваться, жить учится (ну немного же надо), с людьми разговаривать, взаимодействовать с материей, скажем так, сопоставляться, реорганизовываться, выражать стремление – осуществлять движение, да делать вид хотя бы, фантомизировать инерцию
а я что... о боже! боже мой! о что я делаю! о что я натворил! о зачем! о для чего! о для кого всё это? о зачем придумали жизнь, как процесс неизбежности! о как говорить? как перестать молчать! как перестать молиться перед стихами мертвых психов! как покорить прострацию! как выиграть у пространства в конце концов! (вопрос, который волновал, думаю, всю античность и надо сказать, продолжает волновать – мою античность)

я же абсолютно бесполезная собрание сочинений: костей, мяса, волос, мышц, нервных окончаний, жидкостей и нейронов, я это прекрасно понимаю
знания мои никому не нужны, способности – аналогично, как и мотивация их применять, а не скрывать и самому не скрываться, сидеть в тени, там же и затухнуть как свеча, нет, как лампадка в келье или в ските

а по делу то я ничего и не умею, ну вот правда! – посмотришь на людей, а они живут сами, сами зарабатывают, влюбляются, ссорятся, меняют место действия, и так по кругу, по кругу, по кругу, а я, ветвь или лоза, как на месте стоял, так и стою – вешу, седею
просто продолжаю прятаться под одеялом, как делал в детстве то весьма успешно без помощи тех, от кого прячутся на кровати (под ней живёт)
беспомощный обиженный ребенок, рассчитывающий лишь на жалость и сострадание более сильных людей – все как всегда; это как у Йейтса в "Видениях", понимаешь?
а все жалкие попытки моей самореализации приводят к временным помешательствам по тем или иным причинам – к жалости, как и было оговорено чуть выше

при всем вышеперечисленном я прекрасно осознаю, что не смогу бросить поэзию, она в меня уже с корнями вросла, я не могу без этого, но и с ней жить (в объективной реальности) становится иногда просто невыносимо в следствие той отстранённости, какую поэзия, как предмет "запредельного" (разрывающего круг), вызывает вполне естественно
и это я ещё молчу о фактическом отсутствии жизненного опыта для создания произведений, отчего и получается бесконечная самовыстебка, самовыскопка-раскопка (расстрел люстрациями и т.д.) с симптоматичными пируэтами "Я" вокруг да около, постройкой вавилонских башен из стен собственной ограниченности в пространстве, отчего башни и возникают, башни моих собственных миров, империй и замков (по существу, конечно же – песчаных)

всё бессмысленно! всё не имеет смысла! всё прекрасно!
я каждый день, шаг за шагом (медленно, но) схожу с ума, я чувствую это, я знаю
в поэзии я горю, в поэзии я сгорел, в ней же останусь пеплом
а телесное? телесное мало заботит нас – венки своих же поражений ли, сонетов, страсти
мы возложим к ногам чужим самых печальных муз, самых помешанных, самых красивых и уродливых одновременно

существование есть и "за", за Трепетом и Страхом, там одна лишь часть сознания, другая на земле волочится как мантия, как покрывало за моей спиной – располовиненной, но с тем же одинокой; прекрасное! прекрасное внутри! и я дышу, я выдыхаю, слушай, слушай – как я дышу, я с тем же умираю; я с тем же умираю – с чем дышу, и как дышу, зачем пустая трата слов, пустая трата

в тени пространства прозябать, наверное, сложнее, но с тем же (признаю я) проще; ты как бы существуешь в междумирье: вот тебя нет, а вот ты есть двукратно в Небе, Солнце и Земле, отсутствуя в последних, я замечу, материально; все ноешь, ноешь, но пространству наплевать, оно сильнее времени – пространство – долговечней – Ворота Расёмон, поставленные кем-то, просуществуют также в междумирье, простоят; и ты стоишь, не движешься, лишь словом – пытаешься конструкцию составить, отношение к вещам, через язык преодолеть реальность, получив абсурд: язык рожает лишь абсурд, то бесполезность – слова, таинства вообще, в нем круг замкнётся, как меридиан, как середина (где у круга центр?) – останешься кольцом на пальце у глашатая, слуги – своё сполна получишь: возвращение


Psalm XIII

Лишь растянувшись в гамаке истории,
взирая на процессы (суть оваций),
можно увидеть скромный пруд в тени,
лягушку возле, готовящую полёт –
к другой кувшинке! так, попивая чай,
смотря на озирания природы,
прибудет озарение (Рембо
так написал поэму озираний):
вокруг тебя Природа, дышит лес,
стенает небо, мучится светило,
теченьем трудится река, поля и травы
тянутся вверх. Любовь, это когда
ты чувствуешь вокруг её, внутри,
а значит – ты любимый. Дождь
маленький чихается на снег.

Перо печальный ворон здесь оставил.
На крышах холод солнечным лучам
читает проповедь (не проповедь, а мантру).
Я вместе с ними, вместе я со всем,
со всеми, с вами, пусть чужими даже.
Мои стихи уперлись в потолки
загадок местных, таинств, превращений
слова в дело, а дело в цепь из слов.

Я растянулся гамаком, меня повесьте
в сад, чтобы уставший путник
мог снять ботинки и заснуть на мне.
От всех проблем я стану н е в е д и м к о й:
спрячу, подушкой будет чай
зеленый, конечно же, остывший.
Ты запрокинул бороду, о Аллен!
– Когда же будет свет? Когда начнется
утро? Боюсь, дружище, я совсем не знаю.
Луна прекрасная. Ты видишь, свет в травинке
качается как будто он зелёный
тоже. Луна прекрасная. И ты
прекрасен, полный любви тревожной,
Дионисом, Деметрой, амальгамой.

Ночь кончится, рассеется, и небо
заросится, появится трава, и капельки на ней
будут для нас тобой, мой Гизи, самым важным
доказательством того, что смысл – есть.
Т-с-с, только не кричи, ведь город
наилуч/худший в мире спит. Заснул. Храпит.
Не будем же будить. А ночь
уйдёт как муж – да здравствует Любовник!

Да будет вечна как стихотворение твоя душа!
     Да будет вечно твое стихотворение как душа!
Да будет вечна как стихотворение твоя душа!
     Да будет вечно твое стихотворение как душа!
Да будет вечна как стихотворение твоя душа!
     Да будет вечно твое стихотворение как душа!

           Твоя душа! Твоё стихотворение!
                Твоё стихотворение! Твоя душа!
           Твоя душа! Твоё стихотворение!
                Твоё стихотворение! Твоя душа!
           Твоя душа! Твоё стихотворение!
                Твоё стихотворение! Твоя душа!

                Твоя! Твоё!
                Твоё! Твоя!
                Твоя! Твоё!
                Твоё! Твоя!
                Твоя! Твоё!
                Твоё! Твоя!
!


Psalm XIV

Жизнь – это элегия радости жизни! Жизнь – это счастье,
впрочем, сказать так может
только самый несчастный; ближе к ночи
жизнь более склона к прозе, оттого не намного скучнее
читать; ты лишь бегло просмотришь страницы
& ловишь Конечность, ощущения (я про это); бессмертие,
к сожалению, содержит лишь самый седой из нас, то есть самый
                уставший
от цикла, от мира, от виденья тех же построек,
того же моста над рекой, той же взрывчатой смеси
из города, из кислоты постоянства, из
вагонов товарных, мчащихся за машинистом;
попробуй подпрыгнуть в вагоне:
подпрыгнешь на месте, к сожалению, ты
закрываем вагоном, потому сохраняешь падение
(это путь прозы, оставляя вещи как были
лежать, стирая лишь пыль с подоконника);
поэзия же, это когда ты подпрыгнул
на крыше вагона и тебя сносит ветер
в обратную сторону (на
самом деле вперёд), ты подвержен
шёпоту мира, общему бегу Вселенной,
с которым сливаясь (сражаясь) ты
выдашь свое положение: быть, но быть безутешным
"Уноси меня ветер, я заменю твой голос" –
и сразу слова унесутся назад, в реальности
же осуществят движение прямо:
цеп/ль исходная текста, где язык
механизм, а слово –
слово, это корова, помогающая земледельцам в пахоте под
обнаглевшим жирным веселым всечасным Солнцем.
Что ж, Жизнь! Жизнь, есть элегия,
даже поэма бесспорно,
а элегия, это радость
жизни, коллапс всего.
Жаль, что в итоге, если отставить пафос,
если выключить свет, изъять белый стих из плена
конструкций, по-другому: замкнуть свой стих,
получится правда иная под умолком общих мнений:
после писателя останется лишь свалка книг,
свалка из книг, горстка пепла, горсть стихо

творений;

стихо-творений,
в которые он
проник.


Psalm XV

«Разъюнайтед
                Стейтс
                оф
Америка» –
                всё
                так.
Здравствуй,
                грязное
                гетто!
Здравствуй,
                балаган,
                бардак!
попивающий
                кофе
                бездомный,
проливающий
                свободу
                клерк –
здравствуй,
                здравствуй,
                Молох!
Отец!
          Святой Дух!
                Интеллект!
Сердце Запада!
                Чресла Европы!
Безумный доллар! –
                маркетинг! –
                кросс!
Твой центр реальный,
                где безработные
бросаются вниз –
                твой Бруклинский
                мост! мост!
(building high) Over the chained bay waters Liberty –
                В тени причала я ждал; лишь во тьме тень учащается.
Бруклинский мост начинается с Бруклина, кончается на Небытии
      ничтожнейших – Over the chained – там, где darkness кончается,
                замолкают листья травы.

Вот и я присел рядом, зачерпнул течение –
                такое чувство, что рыба внутри
                свободнее нас
                намного
                свободнее
любого из нас, ведь рыба – внутри течения,
                а мы все над – поверх, касаемся только рукой.
Бруклинский мост о Гигант Я чувствую суицидальщину,
                ей пропитаны твои скулы, железный член,
                держащий гайки Американских Богов.
Как писал Маяковский: «Борьба
                за конструкции
                вместо стилей,
                расчёт суровый
                гаек
                и стали...»
Сопротивление! ты не сдался! не сдался мой сло-
варный запас Я буду как ты – вообще не сдаваться,
                пока ты стоишь, я буду писать, даже если
                Обгонишь меня – если отстать мне придется Я
                призраком мелким взберусь на серые сваи,
                буду показывать всему миру «пис», кричать:
«Покажите
                как вы умеете
                любить друг друга,
                дети ягод!»,
                размахивая рахитичной бородой и прочими болячками,
                что я приобрел в мире живых (Тотемы Животных!) важнее:
стихами Крейна Уильямса Уитмена Блейка Маяковского Ферлингетти Крили Корсо Орловски своими в до-машку

We have twisted ourselves into America's Self
and a few thousand other fine poets have screwed ourselves in.
At the border of Eternity, when they ask:
"What have you carried on your shoulders, Allen?"
I'll say, "Almost fucking nothing, Your Highness! Only those
...behind me! That's – with me!
Boris Ryzhy (the customs officer) will say, "Let them through. They'll ride in the boxcar."
And the Gates of Tranquility shall open to us Then
Rhymes will have dominion over existence, because we ourselves
become poems, long verses, elegies and eclogues
In a backpack bag sporting a ladies' newspaper in Union Square –
As between a poet and an author a bunch of books.


Psalm XVI

Учитель! Бородатая медуза! Гинзи–Гиз!
Я выучился, говорите вы, готов покинуть
храм Бога Поэзии, увидев, что увидел. Но!
Как возвращаться мне обратно – бишь в реальность?
Мне город так-то – врозь – осточертел.
Я пережил и перенес свои свершенья –
в сем же виноват (и виноват со всеми
также в совершеньях). Простите ли стихи
мои вы мне? Позволите писать ли? Разве что
спасёт поэзия от смерти? от насилия?
от диктатуры? от войны? Пройдя весь путь –
не думаю. Возможно так. Но всё ещё надеюсь
я изменить хоть что-то этими руками,
а поэтому вернусь в свой Город к исправленьям.
Простите здесь мои стихи, что кажутся безместным
хламом в тени попытки Вас преодолеть,
в тени, в тени пространства! о как же испытать
и чем мне похождения мои – о Будущность!
не знаю, даже побоюсь предсказывать.
Судьба неумолимо приближает нас к финалу. Что ж,
стоит вернуться все же, вы учили
о возвращении, как средстве ностальгии.
И ностальгия раз меня уже пронзила
бритвенным мечом теней нездешних,
как вышел из тумана я, бессонницы ночной.

Не сожалейте! Ваше же учение
пело о посредственности всего,
кроме улыбки, любви и боли (да),
но боли междудельной. Сожаленье
оставьте гибнущей моей стране
под властью сумасшедшего Гвидона.
Я не иду бороться, скорее пячусь
от сопротивления, всего лишь делаю попытку
закрыться лишь – одним стихотворением. Однако
вряд-ли стих защищает лучше полицейских
щитов и не разит он, как дубинка или выстрел
автомата. Того боюсь, что холод этот нарастает
в законах ночи нормальное смещение самочувствий –
сметет он всех – того боюсь, того (с чем даже смерть не совладает).
А ледышки легче расколоть, намного легче –
они как память – раскалываются легче и больнее.
И ветер унесет всё. Но куда? Далече ли
меня? Далече ли пространства? Далече ли
вообще?

Видения, видения мои не устают,
преследуя меня, куда бы я ни шел,
куда бы ни исчезнул! – они достанут
мертвенной рукой, вернут обратно
в пережитый хаос – наказание богов
за слабость, за попытку избежать
кругов и циклов, циклов и кругов –
как хомячки мы бегаем внутри
(инерции никак не избежать
даже в посмертии, де-факто – быть в сансаре).
Я ночь молчал, я ждал, когда рассвет
клинком лучистым рассечёт протяжность
неба, землю осветит
травой зеленой – всем цвета подарит.
Мне! Но ночь лишь шла и шла,
лишь продолжалась, впрочем, удлиняясь
посредством дальтонизма. Безумие! безумие в ночи
намного проще наблюдать, чем в свете
обыкновенности дневной. И хаос повсеместный –
повсеместней. Учитель, эти песни
ты в свитки заверни и сохрани.
И, если не вернусь к тебе живым я,
отдай их Понтусу – прекрасному поэту,
историку и другу настоящему,
он нынче Лев Незрячий, он придёт забрать их,
когда меня не станет. Так я не исчезну
насовсем, конечно, на злобу моим убийцам и на смех
тебе. О смейся! смейся! бросай в убийц цветами! 
бросай во всех! бросай в войну и в Льва!
он тоже засмеется! о как давно не слышал
его смеха, как же я тоскую, милый Гинзберг!
что же? Отпускай. Пойду. Мне ж надо уходить,
чтоб не вернуться.
Никогда на войну – ха! – Никогда не вернуться!


Psalm XVII

Снег падает лиловой тишиной.
Ночь не кончается, а будто проступает
её конечность – сладкий эпигон.
Возможно ли, что и она живая?
Апостол пробирается в мой дом,
в проёмах выступающих око;н,
свет зажигая.

Снег падает. Я думал, выпал снег.
А он уже давно мир занимает.
Я думал, ты жива. Ответив: нет, –
в углу квартала исчезала. Исчезает
собрание волос и тишина, и эт-
от жалкий фотоснимок. Человек
на нем растает.

Снег падает. Ослабшая луна
грудь оголяет, свет свой отдавая.
В моей стране идёт, как снег, война,
меня к земле, как снег же, прибивая.
Я не хотел, чтоб ты так умерла,
изведав, что такое глубина
и как в ней тонут, как в ней умирают.

Снег падает. Он дальше нас с тобой,
он дальше птиц и дальше остановок
автобусных, он дальше мостовой,
он дальше всех попыток, отговорок,
он дальше – где-то за Луной,
за нашей перебранкой жалкой, за войной,
в шкатулке мраморной среди иголок.

Снег падает. Мой друг болел стихом,
стихи болели им, в гриппозном вальсе
они слились. И запотел стеклом
его стишок – то осень в декадансе.
Мой друг болеет чем-то, но не мной,
влюбляюсь больше, когда своей рукой
он дарит мне не боль, но боль от счастья.

Снег падает. И мне падений тех
не вычислить, он слишком быстро тает.
Сентябрь сбросил свой осенний мех:
всё жёлтое! всё белое! Не знаю,
чем мне себя занять, каких утех
не испытал ещё. Смотрю, как выпал снег.
Снег падает. Снег падает. Снег падал...
...
больше нет?


Psalm XVIII 

...снег в июне? а каждую снежинку – уносит ветер, неспешно, вдаль, неспешно Мне не сказать ему: «Остановись, безумный! Пусть он (снег) летает и
ложиться под ботинками моими, приземляется на нос мой краснокожий, я буду – хватать его языком, жевать зубами – на зрачок бездомный мой – осядет снег
И будет как в лучшей из сказок Земли Я не одинок – о! Я не одинок! и снег со мною спляшет, нет, станцует – будет проще и скромнее, нет – фантомней, будто он совсем
лишенный самости (не продольный – поперечный), заплыв кончается ударом – лбом об аннотацию Эзры Паунда, стену из бетона журналистов военных действий новых освоений глупых, жалких и ничтожных
А я хочу быть в море (О Небеса, разве в море зло твоё сокрыто? с которым я борюсь – с чудовищем морским), быть в воде и плавать – плавать, расплескивая элегии волн – ритмично, лепестками шиповника, океанский ротор & Морскойбудда! – после себя – оставляя круги (который из них? этот ли? который из них? тону;щий/то;нущий?) – кольца, видения и наваждения или – наводнения, отчетливого отпечатка совместного воздействия на организм 38-ми летнего писателя  морского берега шума прибоя волн лижущих пальцы соленого ветра с обжигающими откровениями алкоголя марихуаны и амфетаминов Дано на выбор
дано на выбор, всё дано на выбор – Я выбираю море, море (Наварк, Наварк)! плавать! плавать (Терм – Терм – Клерм) ! дрейфуя по математически точному Северному морю (Гворыл ты хоть раз ему про воду внутри воды – ?) – вдали от всех, и рыбу выхватив зубами напеть ей: «Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy!» (в древнееврейско-мелвиллианской бардовской ритмике), добавив между слов (no human words bespeak) скрижалей рун сибирских артефактов свитков мертвых голубей пенисовидных червей разрезанных на два: до-после:
– Ты знаешь Джека из Сура? – Lebris de Keroack который?  отвечала рыба – Parle? Poisson? Loti? parle – я восклицал, Но! – Les poissons de la mer
parle Breton  (Glum sea, silent me – ants who wear) – и рыба подмигнула керуакски (оглянись вокруг, видишь, как я кончаюсь?) – Молчанье в строчке, потому что я заплакал – Святой! Святой! Святее всех Святых! Святой! – сердце покалывает тошнит, вчерашний кофе – омрачняет море, роняю рыбу, она падает дрожа больной радугой эпилипсии (не пытайся понять) вещает идизасвоимжеланиемно: Never fear, naver foir, les bretons qui parlent la langue de la Mar sont espanol comme le cui du Kurd qui dit le maha prajna paramita du Sud? Ah oui! Ke Vlum! я кашляю не кровью но (Енох! Енох!) – воспоминаниями (Дай мне плоть моря, чтоб я увидел в этой глубине тебя) – крик! крик! я просыпаюсь и кричу в Нью-Арке! вот Паттерсон июньский (всё как описывал Уильямс) переезд на переезд, меня толкают – в школьном туалете я падаю на пол, очки разбились пытаюсь склеить кровь собрав с брови – не вышло, иду иду, оказываясь в кабинете директора «Подглядывал за мальчиками, Аллен!» – переезд на переезд, мне в глотку пробирается 44-й – самый прекрасный будто *** чернокожего гарлемсокого красавчика на 101-й улице в футболке Манчестер, синие штаны и кепка кепка – кепку Луис снимает, она больна, Аллен Знаю, Луис – Колумбийский университет – наркота и много водки девочки Нил, Джек, Люсьен  ещё совсем ещё совсем живые – молодые красавчики, я каждого люблю и мучаюсь безумно безнадежно, пытаюсь себя заставить стать гетеросексуалом мне страшно выделяться из них – я не хочу, но так люблю я так люблю я даже думал о самоубийстве, сидел на крыше, вниз смотрел и плакал, и любовался наводнением, весь город – был в моих слезах НЕ ПРЫГАЙ ИДИОТ! кричали трое снизу, у помоек – пьяные в сраку, тоже в слезах НЕ ПРЫГАЙ! – Я тебя люблю! кричал я вниз, выблёвывая сердце с кровью устремляя то к компании, к кому не знаю: я  л ю б и л СЛЕЗАЙ! СЛЕЗАЙ! – смеялись хором МЫ ТАК ТЕБЯ ОТЛЮБИМ! (я понял, что никогда не прыгну, даже не подумаю) СПУСКАЙСЯ НАМ НАДО БОЛЬШЕ ПОЙЛА АЛ! НАС ЖДЁТ ТУР ПО АМЕРИКЕ ЛЮБВИ! ПУТЕВКА В АД, ОЧКАСТАЯ МЕДУЗА! хорошо, слезаю – лестница из слез, сплелась нитями смеха – общего – Любви – мы шли бухать, и шум и гогот последствий нашей пьянки знает только Люсьен Карр и слышно лишь – в Нью-Джерси Авария! я признан сумасшедшим! Я пробовал лечиться от гомосексуализма, ну и что? вы думаете? Карл Соломон – учитель, – всё мне объяснил! кто я такой и кем я должен быть кем стану – умный, запинаясь о глаголы, Рексрот, говорит: Слушай своё дыхание – я слушал, так из моей груди издался вопль всё объяв пустынным ощущением отчаяния – я был безумен в эти годы и писал об этом – обо всём, я стал извергать из себя галлюцинации, ненависть, жалость, страх, молитвы, матерки, торчков и людей вполне приличных Перед унитазом – я вывернул кишки воспоминаний восприятия души – всё вышло, так издался Вопль – Ферлингетти берётся издавать – там суд и прозябание – в судах, бутылках, иностранцах, стихах – я становлюсь поэтом САН-ФРАНЦИСКИЕ РИТМЫ ПОКОЛЕНИЕ ЗАПАДНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ 50 ШТАТОВ ЛЮБВИ на тот момент я объездил всю страну с лучшими пилигримами, агхори и бастардами своего поколения Видел! Всё! Видел! Всех! Видел! АМЕРИКУ! слово «beat» – мы живые легенды Бешеного Мира! Питер Орловски – мой ангел на плече люблю тебя! Старый свет! Индия! Вьетнам! Безумие и подлость! Чехословакия! Москва! Евтушенко! Вознесенский! пророки Маяковского!  Боб Дилан новая надежда пой пой трубадур Америки тебя не уничтожить, сам справишься стократно! Кизи Лири и Хаксли Вселенная безжалостно прекрасна! Рок-н-ролл! Панки – новые исусы! Ангелы Ада анархисты  американские юродивые! Тысяча квартир! Паломничество к Дхарме! Жизнь! Жизнь! Керуак не догоняет, смотрит в небо. Джек умирает. Я хороню его Солнечный Дождь Конец Шаман поёт последнюю песню последний Хорус Смерти. Я пишу поэму Апокалипсиса. И Нила больше нет. Кто следующий? закрываю глаза зажмуриваю жабры не дышу – меня нет, нет нет нет не слышу, никого – нет дома, уходите, я хочу стать рыбой — буль-буль-буль — под воду Я хочу исчезнуть, не беспокойте больше – больше мне не надо беспокойств, ведь впереди и сзади – за мной – галопом скачет Жизнь, она меня растопчет на дороге – она меня растопчет на дороге локомотивом, повсюдешней ночью, мраморной империей – как это называется, Девтерион? (пластинка стоит кассета пишут машинистка готова начинайте)
3 июня 1926 г. Патерсон, Нью-Арк, средняя школа до 17 лет,
бакалавр Колумбийский университет 1948, Люсьен Карр, Джек Керуак,
Уильям С. Берроуз, Герберт Ханке, Нил Кэссиди,
Уильям Карлос Уильямс, Уильям Блейк на кухне, Пустое Зеркало
психушки, Карл Соломон, стихи,
торговый флот, великий Керуак, Техас и Денвер,
курьер, таскать чемоданы, Таймс-сквер в Нью-Йорке,
проважающий ёбырей в тюрьмы, посудомойщик, рецензент,
Мехико, я и Капитализм, дзен буддизм в Гарлеме,
Юкатан и Чапас в 1954 г., Западное побережье, «Вопль»,
снова на дороге в 1955 г., путешествие в Арктику, Танжер
им. У.С. Берроуза, бегство в Венецию, в Париж постоять у могилы,
Лондон, желание броситься в Темзу, публичные чтения в Оксфорде,
Гарварде, Колумбии, Чикаго, Нью-Йорк «Кадиш» 1959 г.,
возвращение в Сан-Франциско, запись, паломничество на Восток,
хороню друзей, хороню друзей, хороню друзей
Девтерион! Девтерион! Ты слышишь? Дальше только
хороню друзей, становлюсь знаменитым поэтом, всё чаще думаю о смерти
и постепенно умираю, в этот раз взаправду
Так остаётся одинок Уитмен, глядящий в бездетное небо – синее синее как его душа – бесконечная и необъятная как космос – я одинок я в Мемфисе в Техасе далеко от Нью-Йорка, но все же возвращаюсь – старый жалкий и разбитый – поэт великий в зеркале – скрючился в углу – собранье пыли, хлама, пуговиц, бумажек, чеков со стихами на обороте, платками которые вечно забывает стирать, ручками без чернил, фотокарточками и картинками детей «Зверюшка Алин!», подарками эпохи, Тринадцатью Килотоннами Любви, багажом жизненного опыта, билетами до Канзаса, Денвера, Неверлэнда, исчирканная карта США, 13$, выписками из больниц, списками дел чтоб не забыть их сделать, Омутом Памяти Длинною в Постоянство, всей Вселенной, Даром,  запасными очками, другими разбитыми – разбитые очки в углу валяются бесхозно А завтра он сидит на ферме где-то и не помню, сидит и медленно стрекочет пишмашинка, комбинезон на нём запачканный землёю – копался в поле, медитировал под солнцем, обнимая подсолнухи, деревья, поглаживая спинки муравьёв, очки запотели и треснули от времени и боли пережитой – он мог бы сердце надевать своё заместо них – сидит и пишет новое стихотворение о Любви, о Мире, о Прощении, закончив, выдыхает, набирает табаку да в папироску, курит на веранде, смотрит на закат, как ночь спускается стоглавая на город, где его ждали б миллионы – популярнейшего поэта, но Старая Медуза думает о том лишь, что он на завтрак слопал – кукурузу, И громко отрыгнув, он прикорнул над словом «листья...»
– ... листья...и...осень...осень...и...листья...осенние...листья... осенние... могилы...


Psalm XIX

...в Калифорнии. Да, это так, мой Гизи, старый Гиз. – Теперь уже и волны покрыты белым снегом. Набережная вся –  усыпана дарами – и, кажется, что небо расцветает рассветом, предрассветной тишиной Машин не слышно – всё умолкает, умолкает.  Я тоже понимаю, что – конец. Вот всё закончится сейчас щелчком, ударом – пишущей машинки – воем труб оркестра сумасшедших – гарлемских дзажменов – всё конечно.
Спит Креуак спит Кэссиди спит Карр  спит Крили спит Ферлингетти спит Корсо спит Берроуз спит Орловски спит Ди Прима спит Макклур спит Ханке  спит Ламантиа спит Данкен спит Амири спит Бейлис спит Холмс спит Кауфман спит Гайсин спит Бремзер спит Брукс Уайлен спит Уинерс спит Эшбери спит Коуэн спит Ансен спит спит Хоффман и Кайгер спит спит Олсен спит Леннон и О’Хара cпит Лири Кизи  спит давно спят Шелли Блейк Уитмен  Шекспир Элиот Уильямс Паунд Рексрот Боулз Шпенглер Крейн Барнз Торо Эмерсон  Мелвилл Достоевский Дикинсон По Селин Кокто Коржибский Арто Бретон Тцара Стайн Пруст Хемингуэй  Вульф Баньян Рембо и Йейтс Бодлер Вийон Верхарн Тракль и  азия европа запад – ещё очень много снов ещё осталось
позади Ваойминга, всех штатов, всей Америки!
музыка, знаю, подходит к последним нотам, подводит спица авторской строки; битники спят, поэзия уснула Кричите! Войте! Кончайте в небо! да кого там...осталось то? поэзия молчит; всё замолчало; снег падает на крыши, на площади, на кладбища, на рощи домов зеленых – всё со мною дышит, всё дышит, дышит, двигается словно – росчерк пера, звук пишмашинки, дзаж-оркестра триоль в финале, безостановочный полёт; Америка всё помнит и всех слышит, как голодающий по музыке койот, под Мехико застрявший и уснувший в ковбойских барах, шумных вечеринках, и, пробуждаясь с треском пишмашинки, он движется, летит совсем как души – летят к вратам; все полетели с ними; нет больше никого, закончилось кино – свободы нет, лети к своим стихиям: Луна и Солнце, Ветер и Прибой; все души святы! битники святы! свят Лев Незрячий! Хиатус и Моэзис! и Никс свята, её святой души мне не достать из Ада, свят стих, рассказ и песня! свят город Петербург! свята Сибирь! свят Милый Дом! свята Америка! свят штат Калифорнийский! свят Вопль! Кадиш свят! святое всё! святое всё! святые все! свят флаг российский! свята Любовь! свято Прощение! свято Падение! свята Любая Наша Жизнь! свята и смерть! и свято, что мертво! Родина свята! (но не свята отчизна) свят сон! свят снег! свят супермаркет! свят мой голос! свят Человек! свята его душа! душа свята! свят каждый Её волос! каждый Её шаг! свята Революция! свята душа! душа свята! свята душа стиха! свята душа! свята душа! свята душа! свята душа! свята душа! свята душа! свята душа! свята душа! свята душа!
Я вышел на перрон (на мостовую), здесь поезда летят вперёд (я всё про волны). Тело качает на ветру как бельевую майку. Очки потеют от натужного дыхания (то холод). Ночь ночь – проходит, выглянул рассвет. Ещё не полный – будто – не прозревший. Скоро всё кончится, святой! настанет день. Настанет день настанет день, мне снова будет плохо (хуже, чем сейчас). Ведь снова возвращаться мне придется в похмелье будней (сон когда кончаешь), замнется круг и музыка заглохнет (стирается пластинка). Джаз моей души вы слушали на протяжении всех звуков (данных в поэме этой), всех связок горловых напряг, гортани всей протяжное слиянье – с Его Словами – Речью – Добротой, что я пронес через завесу текста.
Что же теперь? Ты тоже уж засыпаешь, Учитель — нет, совсем уснул Мой Гинзберг Бородатая Медуза; да, ты уснул, теперь плывешь внизу – прямо прямо – под моими ногами – в течении калифорнийском – волны джаза И стихов – тебя несут вдоль всей Америки Твоей. Уходишь ты, ну что ж. Спасибо за проведенные минуты, признаюсь, я влюбился – в тебя немного (ты мне разрешишь?) – я думаю, ты бы сказал мне: Сексуальный! вышел стих! я б выебал твои стихотворения! Спасибо, милый друг – то лучшей похвалой мне будет, представлю всё в Суде Верховном.
А ты пока плывешь, плывешь плывешь – не хочешь возвращаться (я понимаю) – обратно бесполезно, ведь слово бесполезно про – обратно. Ты плывешь и волны покрывают – широты бороды, души твоей, стихов! спускаясь вниз к реке, чтоб проводить – последние следы, запечатлев Прощание с Великим... да! вот эта ночь была рассвет! Гинз-Гизи-Гиз – вот это ночь – была – вы были, я остался.
Ночь кончилась. Смотрю
на снег, смотрю на море.
Здесь, в Сан-Франциско –
стонет тишина, здесь
плачут волны сибиллиновым шипеньем;
здесь Солнце, скоро День Чудесный
будет, здесь Всё и Вся Святое!
здесь слышится гудок от телефона –
я слышу как ты звонишь, ты ухо мне щекочешь;
здесь в Калифорнии сегодня тихо, листья, осень, снег,
и лишь, вторя гудкам, волны шепчут: Аллен, Аллен...

гудки и волны, волны и гудки: музыка
разрезала пространство, разлучая,

как ключ, положенный между светом и тенью;
музыка разделяет нас, Аллен.


K e r o u a c

I  c a n ’ t  a n s w e r ,
r e a s o n  I  c a n ’ t  a n s w e r
I  h a v e n ’ t  b e e n  d e a d  y e t
D o n ’ t  r e m e m b e r  d e a d
I ’ m  o n  1 4 t h  S t  &  1 s t  Av e n u e
V a t ’ s  t h e  q v e s t i o n ?

M a r c h  1 2 ,  1 9 9 7


Psalm XX

Осенние листья
(из последней книги “Вселенские приветствия: Стихи 1986—1992 гг.”)

В свои 66 я только учусь содержать своё тело
Встаю бодрым в 8:00 и пишу в записной книжке
подняться с постели голым покидая нагого мальчишку спящего у стены
мисо с грибами и кабачки с зимы – на завтрак
Проверить уровень сахара в крови, почистить зубы, щетка, зубочистка, зубная нить, ополаскиватель для рта
увлажнить свои ноги, надеть белую рубашку, белые брюки, белые носки
сидеть в одиночестве у раковины
за мгновение до расчесывания волос, обрадоваться, что ещё не
умер.

13 сентября 1992 года, 9:50 утра
Аллен Гинзберг
(перевод  К. Немель)


Things I’ll Not Do (Nostalgias)
(from the posthumous book "Death and Glory: Poems 1993-1997")

Never go to Bulgaria, had a booklet & invitation
Same Albania, invited last year, privately by Lottery scammers or recovering alcoholics,
Or enlightened poets of the antique land of Hades Gates
Nor visit Lhasa live in Hilton or Ngawang Gelek’s household & weary ascend Potala
Nor ever return to Kashi “oldest continuously habited city in world” bathe in Ganges &
sit again at Manikarnika ghat with Peter, visit Lord Jagganath again in Puri, never
back to Birbhum take notes tales of Khaki Baba
Or hear music festivals in Madras with Philip
Or return to have Chai with older Sunil & the young coffeeshop poets,
Tie my head on a block in the Chinatown opium den, pass by Moslem Hotel, its rooftop
Tinsmith Street Choudui Chowh Nimtallah Burning ground nor smoke ganja on the
Hooghly
Nor the alleyways of Achmed’s Fez, nevermore drink mint tea at Soco Chico, visit Paul
B. in Tangiers
Or see the Sphinx in Desert at Sunrise or sunset, morn & dusk in the desert
Ancient collapsed Beirut, sad bombed Babylon & Ur of old, Syria’s grim mysteries all
Araby & Saudi Deserts, Yemen’s sprightly folk,
Old opium tribal Afghanistan, Tibet-Templed Beluchistan
See Shanghai again, nor caves of Dunhuang
Nor climb E. 12th Street’s stairway 3 flights again,
Nor go to literary Argentina, accompany Glass to Sao Paolo & live a month in a ;at
Rio’s beaches & favella boys, Bahia’s great Carnival
Nor more daydream of Bali, too far Adelaide’s festival to get new song sticks
Not see the new slums of Jakarta, mysterious Borneo forests & painted men & women
No more Sunset Boulevard, Melrose Avenue, Oz on Ocean Way
Old cousin Danny Leegant, memories of Aunt Edith in Santa Monica
No more sweet summers with lovers, teaching Blake at Naropa,
Mind Writing Slogans, new modern American Poetics, Williams Kerouac Rezniko;
Rakosi Corso Creeley Orlovsky
Any visits to B’nai Israel graves of Buba, Aunt Rose, Harry Meltzer and Aunt Clara,
Father Louis
Not myself except in an urn of ashes

March 30, 1997, A.M.
by Allen Ginsberg