М. П. Махновцы и Махно

- Чего вы боитесь?
- Пули, – ответил дежурный, встал и начал застегивать шинель. – Кто его знает, где сейчас та пуля, что пробьёт мне голову. Вот и сиди, дожидайся.
Он посмотрел на часы.
– Полчаса осталось.
– До чего?
– Махно идёт, – сказал вдруг дежурный громким ясным голосом.

*
Дежурный торопливо вышел на перрон, одёрнул
Шинель и поднял зелёный свёрнутый флажок.
Швыряя в небо клубы пара, влача открытые платформы
С теплушками меж них, промчался паровоз.
Что проносилось на платформах перед нами,
Горячечным казалось бредом. Но то была ужасная реальность.
Хохочущие рожи молодых парней,
Увешанных оружием различнейших «мастей»:
Кривые шашки, палаши морские, кинжалы со серебряным набором,
Так ж кольты и винтовки, да с парусины патронташ.
На каждой их  папахе, кепке да кубанке, на котелке, ушанке и цилиндре бант
Мотался красно-чёрный, то от ветра - была ж у поезда изрядна скорость.
С махновца одного слетело и упало на перрон с соломы канотье с бантом таким ж.
За эту шляпу, что мечта провинциальных ловеласов, владелец бывший мог, да, потерять и жизнь....

*
Потом матрос пронёсся горбоносый с, как у жирафа, шеей,
На нём был тельник, что разорван до пупа.
Нарочно тельник, очевидно, был разорван, чтоб виднее
Татуировка пышно-устрашающая, что на груди его, б была.
Она собою путаницу представляла из женских ног, кинжалов,
Сердец и змей. Пороховой рисунок сизый сдобрен розоватой,
Как сок от земляники, краской. Коль есть у сих наколок стиль,
То я его, так скажем, стилем «рококо» бы окрестил.
Потом - грузин изрядно толстый во галифе - зелёный бархат,
На шее дамское имелось у него несвежее боа.
Стоял он, балансируя в тачанке, с коей пулемёта два
Направили на нас стволы... За белобрысым пьяным парнем
В эпитрахили, державшего в руках, зажарен что, гуся
Торжественно пронёсся убелённый сединою старец с казацкой пикою в руках...

*
На голове имел сей старец фуражку гимназиста,
С которой выломан был с мясом герб.
На пике, что в руках, привязана распоротая юбка чёрного сатина
Со восходящим солнцем, что белой краской намалёвано на ней.
Платформа каждая бросала на перрон рывками
Различны звуки - то крик рыдающий гармошки, то посвист залихватский,
То с песни пара слов. Перебивали, обгоняли песни друга друг....
Прошёл так первый эшелон. За ним второй ворвался тут ж.
Оглобель лес, что от тачанок, поднятых все кверху,
Подпрыгивал, качался    в вагонов хода такт.
Косматы кони во теплушках мотали головами так ж.
То видно потому, что в профиль лошади стояли в дверках.
Попон заместо спины лошадей покрыли талеса -
Молитвенные покрывала иудеев. Да…

*
В дверях теплушек, свесив ноги, сидели ездовые.
Мелькали бурки, валенки да жёлты сапоги,
Ботинки со шнуровкой до колен да шпоры чуть не злотые,
Гусарские сапожки с офицерскую кокардой в голенище впереди,
Оранжевые туфли с пузырями на носках, болотные бахилы
Босые ноги красные с коростою, обмотки, что скроили
Из плюша красного да биллиардного зелёного сукна...
Тут поезд ход замедлил... «Ужель, - подумалось, - пришла беда?!»
Но нет. Продолжил поезд плавное своё движенье.
И вдруг увидели открытую платформу и роскошное ландо на ней.
Покрыто лаком, а на дверцах - золочёные гербы, не меньше чем князей.
Одна оглобля, поднятая вверх, флагштока выполняла назначенье.
На ней огромный развивался чёрный флаг
Со надписью «Анархия - порядка мать!»

*
По четырём углам платформы сидели подле пулемётов
Махновцы в англицких шинелях цвета табака.
На заднем на сидении из красной выделки сафьянной кожи
В ландо невзрачный человек полулежал в ленивой позе, на козлы ноги положа.
Сам маленький, во чёрной шляпе, в расстегнутом был казанкине.
Имел зелёное землистое лицо. В опущенной руке держал он маузер, поигрывал
Он им от сытого и томного покоя - слегка подбрасывал, ловя оружье на лету.
Увидел я лицо его, и отвращенья тошноту почти почувствовал во рту...
На узкий сморщенный на лоб свисала чёлка мокрая от пота.
В глазах его - и злобных, и пустых, глазёнках параноика, хорька -
Поблёскивала яростная злоба. Визгливо бешенство не затихало никогда
В сём человеке, и теперь, хоть и имел вольяжну и свободну позу.
То Нестор был Махно.
То Нестор был Махно...

*
Дежурный неестественно весь вытянулся в струнку и десницу
Свою с флажком зелёным выставил как можно далеко,
А шуйцу к козырьку фуражки приложил он,
Чтоб честь приветствия отдать Махно.
При этом улыбался так, заискивая, что страшнее
Нельзя придумать бы улыбки этой -
То не улыбка бысь, была то о пощаде, прям, мольба,
Разжалобить беспомощна попытка, за нищую за жизнь свою животный страх.
Махно тут вскинул маузер лениво
И, даже на дежурного, стоял что, не взглянув,
Не целясь, выстрелил... И неизвестно - почему...
Да, разве можно догадаться, кои мысли
Во голову, осатанел что, извергу внезапно вдруг придут.
Взмахнул дежурный нЕлепо руками, попятился, и тут ж...

*
Упал на бок и начал биться на перроне,
Хватаючи себя за шею и размазывая кровь.
Махнул Махно рукой. Тут ж очередь из пулемёта
Хлестнула по асфальту на перроне и по дежурному ударила - чпок-чпок...
Он дёрнулся немного и затих. Мы бросились чрез вестибюль к перрону.
Последняя теплушка проходила мимо нас. В ней девушка курноса,
Подстриженная, вся в кудряшках, в с каракуля жакете, в галифе
Прицеливалась в нас из маузера с улыбкой радостною на лице.
Махновец вдруг, что был щетиною заросший чёрной,
С французской каскою железною на голове, ту девушку толкнул.
Ударила о стену, позади что нас, из мазера пуля тут ж.
К дежурному мы подбежали. Он был уж мёртвым.
А на лице его застыла навсегда
Заискивающая та улыбка, страшнее что не видел никогда....
==

Я прижался к стеклу и увидел дежурного. Он торопливо вышел на перрон, одернул шинель и поднял свернутый зеленый флажок.
Швыряя в небо клубы пара, промчался паровоз, волоча открытые платформы вперемежку с теплушками. То, что пронеслось мимо нас на платформах, показалось мне горячечным бредом.
Я видел хохочущие рожи парней, увешанных оружием – кривыми шашками, морскими палашами, кинжалами с серебряным набором, кольтами, винтовками и парусиновыми патронташами.
На папахах, кубанках, кепках, котелках и ушанках мотались от ветра огромные черно-красные банты. Самый большой бант я заметил на измятом цилиндре. Владелец его в обрезанной для удобства дохе стрелял в воздух, – очевидно, салютовал затаившей дыхание от ужаса станции Помошной.
У одного из махновцев ветром снесло соломенное канотье. Канотье долго , каталось кругами по перрону и наконец легло почти у самых ног дежурного. У этого канотье был легкомысленный вид, несмотря на зловещий черный бант. Должно быть, эта шляпа – мечта провинциальных ловеласов – еще недавно прикрывала напомаженный пробор какого-нибудь парикмахера. Возможно, владелец её поплатился жизнью за свою страсть к франтовству.

Потом пронёсся худой горбоносый матрос с длинной, как у жирафа, шеей, в разорванном до пупа тельнике. Очевидно, тельник был разорван нарочно, чтобы всем была видна пышная и устрашающая татуировка на груди матроса. Я не успел ее рассмотреть. Помню только путаницу женских ног, сердец, кинжалов и змей. Сизый пороховой рисунок татуировки был сдобрен розовой, как земляничный сок, краской. Если у татуировок бывает стиль, то это был стиль «рококо».
Потом пролетел толстый грузин, в зелёных бархатных галифе, с дамским боа на шее. Он стоял, балансируя, на тачанке, и мы увидели рядом с ним два пулеметных дула, направленных прямо на нас.
Кот пристально смотрел на всю эту карусель, вздрагивая от восхищения, и то выпускал, то прятал когти.
После пьяного белобрысого парня в эпитрахили, державшего в руках жареного гуся, торжественно пронёсся убелённый маститой сединой старец в гимназической фуражке с выломанным гербом. Он держал в руке казацкую пику с привязанной к ней распоротой черной юбкой. На юбке белой краской было нарисовано восходящее солнце.
Каждая платформа бросала на перрон рывками, на ходу, разные звуки – то рыдающий крик гармоники, то залихватский свист, то слова песни. Песни обгоняли и перебивали друг друга.
«Вставайте же, хлопцы», – гремела одна платформа. «На зов Паташона», – подхватывала другая, а третья орала: «Со святыми упокой, упокой, упокой Рабиновича с женой – да!» А за ней возникал горестный конец первой песни: «Да кто ж там лежит под могилой зеленой?» И соседняя платформа скорбно отвечала: «Махновец геройский, покрытый попоной».
Первый эшелон прошёл, и тотчас за ним ворвался второй. Лес оглобель от тачанок, поднятых кверху, подпрыгивал и качался от хода вагонов. Косматые кони стояли в профиль в теплушках, мотая головами. Лошади были покрыты вместо попон еврейскими молитвенными покрывалами – талесами.

Свесив ноги, сидели ездовые. Мелькали жёлтые сапоги, бурки, валенки, зашнурованные до колен ботинки, серебряные шпоры, гусарские сапожки с офицерской кокардой на голенище, болотные бахилы, оранжевые туфли с пузырями на носках, красные и заскорузлые босые ноги, обмотки, вырезанные из красного плюша и зеленого бильярдного сукна.
Неожиданно поезд замедлил ход. Дежурный беспомощно оглянулся, но вдруг подобрался и замер. Мы отшатнулись от окна и приготовились бежать.
Но поезд не остановился. Он плавно и медленно шёл мимо вокзала, и мы увидели открытую платформу. На ней ничего не было, кроме роскошного лакированного ландо с золочёными княжескими гербами на дверцах. Одна из оглобель у ландо была поднята вверх, и на ней развевался черный флаг с надписью: «Анархия – мать порядка!» По всем четырем углам платформы сидели около пулёметов махновцы в английских табачных шинелях.
На заднем сиденье из красной сафьяновой кожи полулежал в ландо щуплый маленький человек в чёрной шляпе и расстегнутом казакине, с зелёным землистым лицом.
Он положил ноги на козлы, и вся его поза выражала лень и томный сытый покой. В опущенной руке человек этот держал маузер и поигрывал им, слегка подбрасывая его и ловя на лету.
Я увидел лицо этого человека, и тошнота отвращения подкатила к горлу. Мокрая челка свисала на узкий сморщенный лоб. В глазах его – злых и одновременно пустых, глазах хорька и параноика – поблескивала яростная злоба. Визгливое бешенство, очевидно, не затихало в этом человеке никогда, даже и теперь, несмотря на его вальяжную и спокойную позу.
Это был Нестор Махно.

Дежурный неестественно вытянулся, выставил далеко вперед правую руку с зёленым флажком, а левую руку поднес к козырьку фуражки, отдавая Махно честь. При этом дежурный заискивающе улыбался. Страшнее этой улыбки ничего нельзя было придумать. Это была не улыбка. Это была униженная мольба о пощаде, страх за свою нищую жизнь, беспомощная попытка разжалобить.
Махно лениво вскинул маузер и, даже не взглянув на дежурного и не целясь, выстрелил. Почему – неизвестно. Разве можно догадаться, что придёт в голову осатанелому изуверу.
Дежурный нелепо взмахнул руками, попятился, упал на бок и начал биться на перроне, хватая себя за шею и размазывая кровь.
Махно махнул рукой. Тотчас пулемётная очередь хлестнула по асфальту перрона и ударила по дежурному. Он несколько раз дернулся и затих.
Мы бросились через вестибюль на перрон. Мимо нас проходила последняя теплушка. Стриженая, вся в кудряшках, курносая девушка в каракулевом жакете и галифе, радостно улыбаясь, прицелилась в нас из маузера. Заросший чёрной щетиной махновец во французской железной каске оттолкнул её. Пуля ударила позади нас в стену.
Мы подбежали к дежурному. Он был мёртв. На лице его застыла заискивающая улыбка.

Отрывок из книги
Константин Георгиевич Паустовский
Повесть о жизни. Книги 1-3
Глава «Свадебный подарок».