М. П. Украина. Кулачка

*
Вот села в наш поезд конопатая рыжая баба.
Остервенела и криклива эта баба была.
Из-под юбки её грязные жёлтые кружева болтались
И трепались о смазанные, на подковах оба её сапога.
И, как атаман, раскомандовалась  баба тут эта
Работниками желдороги, что были от голода сЕры.
Но поезд уж весь на неё разъярился зело
За голос визгливый, за кровяное, что лоснилось, лицо.
Кричала она: «Насажали на поезд полно голодранцев!
Хозяевам, нам, места тут нету! У них за душой лишь дыра от штанов.
Давить их всех надо, как земляных червяков.
А не давать с Киева им до Одессы кататься».
А муж её староста был и бандит по натуре, он мог
И насмерть забить человека, коль что поперёк....

*
Кошёлку свою развязавши, на всех остановках
Так баба всё ела и жадно, и много. Может быть ей
И есть то хотелось всё время не очень,
Но делала это нарочно, с злорадствам, со вызовом, с тем,
Чтобы отомстить пассажиром голодным,
Чтобы покуражиться этим над ними. Сало огромным
Она отрезала куском -
И нежно, и розово было оно.
А цепкие пальцы её раздирали
Зажаренну курицу. Пихала тут ж в рот
Пшеничного мягкого хлеба кусок.
И щёки её от жира сверкали.
Поев же, рыгала намеренно громко она
И отдувалась. Коли ж приспичит нужда, ....

*
То отходила совсем недолече
От поезда - два-три шага.
Было не только бесстыдство во этом,
Но и призрение полное к нам....
=
Впервые кулачку я видел такую:
Классическую - алчную, злую
И наглую от осознанья довольства свого
И сытости средь нищеты да разоренья всего.
В то время бысть много таких на Украйне -
Жестокого да спесивого кулачья.
За достаток даже родного отца
Такие вот бабы могли придушить. Их ж «сынки» к атаманам
Шли в банды, и в землю людей хладнокровно они зарывали живых,
Прикладами головы детям они разбивали и вырезали из спин красноармейцев, евреев ремни.....
==

В Корсуни в поезд села конопатая рыжая баба. Она ехала в Знаменку справлять свадьбу своей дочери и везла ей в подарок тяжелый комод, набитый приданым.
Баба была крикливая, остервенелая. Из-под юбки у нее висели грязные желтые кружева и трепались о смазные подкованные сапоги.

Баба командовала серыми от голода железнодорожниками, как атаман. Она покрикивала на них и требовала, чтобы комод втащили в теплушку.
Но в теплушку бабу с комодом не пустили. Весь поезд разъярился на нее за ее комод, за кровяное лоснящееся лицо и визгливый голос.
Впервые, пожалуй, я видел такую классическую кулачку – алчную, злую, наглую от сознания своего довольства и сытости среди всеобщего разорения и нищеты. В то время на Украине было еще много жестокого и спесивого кулачья. За свой достаток такие бабы могли придушить родного отца, а их «сыночки» шли в банды к атаманам, к Махно и Зеленому, и хладнокровно закапывали людей живыми в землю, разбивали прикладами головы детям и вырезали ремни из спин у евреев и красноармейцев.

Насажали полон поезд голодранцев, а нам, хозяевам, нету места! Да у них за душой одна дыра от штанов, у тех городских с ихними дамочками! Их давить надо, как червяков, а не катать с Киева до Одессы.
Около бунтующей бабы стоял сутулый дежурный по станции и уныло молчал.
– А ты чего стоишь, как баран! За что я тебе сало да хлеб давала? Чтобы всякая голота надо мной здесь насмешки делала? Обещался сажать – так сажай! А то стребую с тебя и хлеб и сало обратно.
Дежурный махнул рукой и пошел вдоль поезда. Он заглядывал в двери и, заискивая, вполголоса, чтобы не слышала баба, просил пассажиров:
– Пустите ее, эту скаженную, сделайте такую милость. У нее муж староста, бандит. Он меня забьет до смерти. Опять же и хлеба нету ни крошки, а она дала мне буханку.

На всех остановках баба развязывала кошелку и ела жадно и много. Может быть, ей и не всегда хотелось есть, но она делала это нарочно, со злорадством, с вызовом, чтобы отомстить голодным пассажирам и покуражиться над ними.
Она резала огромными кусками нежное розовое сало, раздирала цепкими пальцами жареную курицу и запихивала в рот мягкий пшеничный хлеб. Щеки ее сверкали от жира. Поев, она намеренно громко рыгала и отдувалась.
Баба редко сходила со своего комода и даже по нужде не отходила от паровоза дальше чем на два-три шага. В этом было не только бесстыдство, но и полное презрение ко всем.

Машинист крякал и отворачивался, но молчал. Он ещё не получил ни крошки хлеба и ни одного «шматка» сала. Всё это было обещано ему только в Знаменке, когда он довезёт бабу до места.
Весь поезд ненавидел бабу на комоде люто и страшно. Ненависть эта заглушала у пассажиров даже страх смерти. Иные дошли до того, что с нетерпением ждали, когда же какая-нибудь «хорошая банда» по-настоящему обстреляет наш поезд. Все были уверены, что бабу убьют в первую очередь, – она со своим комодом представляла идеальную мишень.
Где-то за станцией Бобринской наши мечты о мести сбылись, но только отчасти. Под вечер поезд обстреляли махновцы. Несколько пуль попало в комод. Баба уцелела, но часть приданого пули побили и продырявили.
С тех пор баба сидела окаменелая, сжав синие губы, и в глазах её было столько чёрной ненависти, что мимо паровоза без особой надобности пассажиры предпочитали не проходить.
Мы ждали мщения. Я снова вспомнил о пресловутом мамином законе возмездия. Услышав о нём, ксендзы оживились и дружно подтвердили, что такой закон безусловно существует и даже в дни гражданской войны не потерял свою силу, а Люсьена сказала, что никакого закона возмездия нет, а есть тюти мужчины, которые не решаются выкинуть бабу с её комодом с первого же моста в реку.
Наконец возмездие наступило. День возмездия, как и надо было ожидать, заполняли рваные черные тучи. Они с невероятной быстротой мчались над голыми полями. Полосы тяжёлого, как град, дождя били по облезлым стенам вокзала в Знаменке.
Казалось, сама богиня мщения выпустила на землю злые эти тучи, дожди и мокрый ветер.
Началось с того, что баба вместо обещанных пяти фунтов сала и двух буханок хлеба дала машинисту машинисту только фунт сала и одну буханку. Машинист не сказал ни слова. Он даже поблагодарил бабу и начал с помощью кочегара сгружать комод с паровоза.
Комод весил пудов пятнадцать, не меньше. Его с трудом стащили с паровозной площадки и поставили на рельсы.
– Два здоровых бугая, – сказала баба, – а один комод сдюжить не имеете силы. Тащите его дальше.
– Попробуй сама двинуть его, чёрта, – ответил машинист. – Без лома не обойдёшься. Сейчас возьму лом.
Оп полез в паровозную будку за ломом, но лома не взял, а пустил в обе стороны от паровоза две струи горячего свистящего пара. Баба вскрикнула и отскочила.
Машинист тронул паровоз, ударил в комод, тот с сухим треском разлетелся на части, и из него вывалилось всё богатое приданое – ватное одеяло, рубашки, платья, полотенца, мельхиоровые ножи, вилки, ложки, отрезы материи и даже никелированный самовар.
Паровоз с ликующим гудком, пуская пар, прошёл по этому приданому к водокачке, сплющив в лепешку самовар. Но этого было мало. Машинист дал задний ход, остановил паровоз над приданым, и из паровоза неожиданно полилась на это приданое горячая вода, смешанная с машинным маслом.
Баба сорвала с себя платок, вцепилась в собственные волосы, рванула их, упала ничком на землю и завыла истошным голосом. Руки её с вырванным клоком волос судорожно дергались в луже около рельсов, как будто баба собиралась переплыть эту лужу.
Потом она вскочила и бросилась на машиниста.
– Глаза вырву! – закричала она и начала засучивать рукава.
Её схватили.
Через толпу протискался маленький человек. Он состоял из огромной клетчатой кепки, новых калош и острого носа, торчавшего из-под кепки. Это был зять бабы. Он приехал её встречать и опоздал.
Зять посмотрел на груды рваного приданого, вытащил сплющенный самовар, швырнул его под ноги бабе и сказал высоким скрипучим голосом:
– Вот, мамочка дорогая, спасибо вам нижайшее за то, что в такой справности доставили наше последнее добро.
Баба повернулась к зятю, схватила его за грудь и плюнула в лицо. Толпа хохотала.