М. П. Киев. Немцы и гетман

*
Мы шли по Крещатику строем неверным
В составе немногочисленных войск.
У здания Думы верхом на гнедом английском коне стоял гетман
В белой черкеске и мятой папахе. Рукой
Держал только стек. За ним же застыли,
Как монументы, на чёрных чугунных конях молчаливы
Немецкие сплошь генералы во касках стальных,
На них золочёные бысть шишаки.
У многих из немцев в глазах по моноклю
Имелось. Поблёскивал каждый из них.
Жидкие толпы из киевлян стояли, глазея на них.
Части, что проходили, кричали гетману «слава!» нестройно.
В ответ только стек ко папахе он поднимал,
Да слегка горячил он коня.

**
Ещё в темноте нас внезапно подняли.
Едва наливалась на востоке совсем не нужная мутна заря.
В насупленном синем угаре,
Во керосиновом чаду и в жидком чае, что всегда
Ужасно пах селёдкою, во «пана сотника» глазах, которы
Повылиняли от отчаянья тихого, и в холодных, мокрых
Бутсах, не налезающих на ноги нам, была
Непроходимая, бессмысленна тоска,
Такой великий неуют, опустошающий мне сердце,
Что я решил сегодня же бежать из «Сердюковского их светлости ясновельможна пана гетмана полка».
Но утром: «Кроком руш!» И вышли мы с сырого, сомнительна тепла
Казармы на воздух утра раннего, что очень резкий.
Пошли мы так на фронт. «Он где?»
«Он на Приорке, где известная бордель!»
==

Мы вместе с другими немногочисленными войсками проходили по Крещатику мимо здания городской думы, где еще мальчишкой я попал под обстрел. Все так же на шпиле над круглым зданием думы балансировал на одной ноге золоченый архистратиг Михаил.
Около думы верхом на гнедом английском коне стоял гетман в белой черкеске и маленькой мятой папахе. В опущенной руке он держал стек.

Позади гетмана застыли, как монументы, на черных чугунных конях немецкие генералы в касках с золочеными шишаками. Почти у всех немцев поблескивали в глазах монокли. На тротуарах собрались жидкие толпы любопытных киевлян.
Части проходили и нестройно кричали гетману «слава!». В ответ он только подносил стек к папахе и слегка горячил коня.

Нас подняли еще в темноте. На востоке мутно наливалась ненужная заря. В насупленном этом утре, в керосиновом чаду казармы, жидком чае, пахнувшем селедкой, в вылинявших от тихого отчаяния глазах «пана сотника» и мокрых холодных бутсах, никак не налезавших на ноги, была такая непроходимая и бессмысленная тоска, такой вели великий и опустошающий сердце неуют, что я решил непременно сегодня же бежать из «Сердюцкого его светлости ясновельможного пана гетмана полка».
На поверке оказалось, что двенадцати человек уже не хватает. Летчик безнадежно махнул рукой и сказал:
– А ну вас всех к чертовой матери! Стройся!
Мы кое-как построились.
– Кроком руш! – скомандовал летчик, и мы, поеживаясь, вышли из сырого и сомнительного тепла казармы в резкий воздух раннего зимнего утра.
– А где же тот самый фронт? – удивленно спросил из задних рядов заспанный голос. – Мы что же, так и попремся на него пешим порядком?
– Про бордель мадам Цимкович ты слышал? На Приорке? Так вот там – самый фронт. Ставка верховного командующего.

Отрывок из книги
Константин Георгиевич Паустовский
Повесть о жизни. Книги 1-3.
Глава «Гетман наш босяцкий».