М. П. Киев. Пир во время чумы

*
Жизнь в Киеве напоминала
Собою пир, во время что чумы.
Открылось множество кофеен, ресторанов,
Но лишь на взвод хватало в них сластей, еды.
Но выглядело это всё потрёпанным богатством...
К тому же население тут стало удвояться:
То петроградцы понаехали и москвичи.
По улицам улан немецких патрули
На лошадях на сытых проезжали,
На пиках - красно-чёрные флажки.
Газеты о России о Советской в эти дни
Довольно скупенько писали.
То тема беспокойная весьма была.
Предпочитали не касаться. Пусть кажется, что жизнь течёт безоблачнА....

*
В театрах шли из Вены оперетты,
Красивы киевлянки волоокие на скетинг-ринг
Кататься с гетманскими офицерами
На роликах ходили. Развелись
Дома свиданий и игорные притоны.
На Бессарабке открыто кокаином шла торговля.
Подростки-проституции приставали ко прохожим там ж.
Что делалось на фабриках-заводах и окраинах рабочих мало кто что знал.
Себя уж неуверенно тут немцы ощущали -
Особенно с того, как был застрелен генерал Эйхгорн.
Казалось, Киев собирается в блокаде без забот
Прожить. Как б остальной всей Украины и не существовало.
Она лежала за кольцом, вкруг города что, в основном Петлюры войск.
А в ресторанах выступали поэты и танцоры, и певцы, бежавшие от красных с северов....

*
Там вопли пьяные стихи частенько прерывали,
Тягуче коие читал поэт ль, артист...
Во ресторане душно завсегда бывало -
В открытых окнах зачастую и снежок кружил...
Однажды сам Вертинской побывал в том ресторане.
В тот вечер особо крупные снежинки залетали
В распахнутые окна - часть к роялю с них
Почти что долетала... Рояль же отражал огромной люстры огоньки.
Заметно уж приблизилась ко граду канонада.
Бокалы от неё звенели на столах.
Тревожный плач, что от стекла,
Людей как б об опасности предупреждал он.
За столиком ж каждым невзирая на сие
Курили, спорили, смеялися и чокалися все...
*
И вот Вертинский на эстраде. Он в чёрном фраке.
Без меры бледен, сухощав, высок.
Всё стихло. Официанты разносить тут ж перестали
Что на подносах: кофе и закуски, и вино.
Остановилися, собой шеренгу представляя,
И замерли в молчании во глубине у стенки зала.
Вертинский тонки пальцы рук сцепил,
И, перед собой страдальчески он вытянув из вниз,
Запел про юнкеров, убиты что недавно
В селе Борщаговке, под Киевом что есть.
О тех юнцах, что посланы тогда на верную на смерть
Насупротив какой-то банды там опасной...
«Я не знаю, зачем и кому это нужно? - Над залом лилось, -
Кто послал их на смерть беспощадной рукой?!»

*
Закончил петь... Аплодисменты
Во зале загремели. Поклонился он.
- Пой, «Боже...», ты, «...  царя храни» немедля! -
Тут ж крикнул пьяный офицер, сидел за дальним что столом.
Поднялся шум. Худой старик с бородкой,
В пенсне, во старом пиджаке, до блеска что затёртый,
Ко офицеру бросившись тому.
Стал кулачком стучать по мраморну столу,
Крича и брызгая слюною:
- Гвардейская, вы, нечисть! Как вы посмели оскорблять
Людей свободной уж России. Вам на фронт езжать
И бить большевиков! Шаркун, вы, ресторанный! Как само собою
Вскочили все. Худой старик во драку с офицером рвался весь.
Его схватили за руки и оттащили.... Тут чёрной кровью налился тот офицер....

*
.... Встал медленно, стул отшвырнул ногою,
За горлышко бутылку он схватил...
Официанты бросились к нему. Ладонью
Закрыла женщина лицо, издав при этом крик.
По клавишам ударил вдруг Вертинский сильно
И поднял руку. Всё тот час же стихло.
Надменно, ясно тут Вертинский произнёс:
- Бездарно это просто, господа! И, повернувшись, медленно ушёл
Со сцены. В пенсне которой был, отпаивали уж водою.
А офицер за столик свой, как ни при чём тут,  сел
И произнёс в пространство, мол, бил и буду бить жидов всегда везде,
Покуда крышку не положат надо мною гроба.
Скандал вновь разгорелся. Патруль вошёл тут в зал из гетманских гвардейцев-сердюков со жёлто-голубой повязкою на рукаве....
О, сколько ж нечисти в гвардейских ли погонах, во с целлулоида ль воротничках иль во тяжёлых во немецких шлемах понаплодилося в моей родной стране...
==

Жизнь в Киеве в то время напоминала пир во время чумы. Открылось множество кофеен и ресторанов, где сладостей и еды хватало не больше чем на тридцать посетителей. Но внешне все производило впечатление потрепанного богатства. Население города почти удвоилось за счет москвичей и петроградцев. В театрах шли «Ревность» Арцыбашева и венские оперетты. По улицам проезжали патрули немецких улан с пиками и черно-красными флажками.
Газеты скупо писали о событиях в Советской России. Это была беспокойная тема. Ее предпочитали не касаться. Пусть всем кажется, что жизнь течет безоблачно.
На скетинг-ринге катались на роликах волоокие киевские красавицы и гетманские офицеры. Развелось много игорных притонов и домов свиданий. На Бессарабке открыто торговали кокаином и приставали к прохожим проститутки-подростки.
Что делалось на заводах и рабочих окраинах, никто не знал. Немцы чувствовали себя неуверенно. Особенно после убийства генерала Эйхгорна.
Казалось, что Киев надеялся беспечно жить в блокаде. Украина как бы не существовала – она лежала за кольцом петлюровских войск.
По вечерам я иногда ходил в литературно-артистическое общество на Николаевской улице. Там в ресторане выступали с эстрады бежавшие с севера поэты, певцы и танцоры. Пьяные вопли прерывали тягучее скандирование стихов. В ресторане всегда было душно, и потому, несмотря на зиму, иногда приоткрывали окна...

Однажды в литературно-артистическом обществе пел Вертинский. До тех пор я не слышал его с эстрады. Я помнил его еще гимназистом, молодым поэтом, писавшим изысканные стихи.
В тот вечер в окна летел особенно крупный снег и, кружась, долетал даже до рояля, отражавшего многоцветную люстру. Канонада заметно приблизилась. От нее звенели бокалы на столиках. Этот тревожный плач стекла как бы предупреждал людей об опасности. Но за столиками курили, спорили, чокались и смеялись. Особенно заразительно смеялась молодая женщина в вечернем платье с узкими, как у египтянки, глазами. Снег таял у нее на обнаженной спине, и каждый раз она вздрагивала и оглядывалась, как будто хотела увидеть этот тающий снег.
На эстраду вышел Вертинский в черном фраке. Он был высок, сухощав и непомерно бледен. Все стихло. Официанты перестали разносить на подносах кофе, вино и закуски и остановились, выстроившись в шеренгу, в глубине зала.

Вертинский сцепил тонкие пальцы, страдальчески вытянул их вниз перед собой и запел. Он пел о юнкерах, убитых незадолго до этого под Киевом в селе Борщаговке, о юношах, посланных на верную смерть против опасной банды.
Я не знаю, зачем и кому это нужно?
Кто послал их на смерть беспощадной рукой?
Песня была о похоронах юнкеров. Вертинский закончил ее словами:
Утомленные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с исступленным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Он пел о подлинном случае, бывшем на похоронах юнкеров. Загремели аплодисменты. Вертинский поклонился. Пьяный офицер, сидевший за дальним столиком, тупо крикнул:
– Пой «Боже царя храни»!»

Поднялся шум. Худой старик с острой трясущейся бородкой, в пенсне и блестящем от старости пиджаке бросился к офицеру. Человек этот был похож на учителя. Он начал стучать по мраморному столику офицера маленькими худыми кулаками и кричать, брызгая слюной:
– Гвардейская нечисть! Как вы смеете оскорблять людей свободной России! Вам место на фронте против большевиков, а не здесь! Ресторанный шаркун!
Все вскочили. Худой старик рвался в драку с офицером, но его схватили за руки и оттащили. Офицер налился черной кровью, медленно встал, отшвырнул ногой стул и схватил за горлышко бутылку.
Официанты бросились к нему. Женщина в вечернем платье вскрикнула и закрыла ладонями лицо.
Вертинский сильно ударил по клавишам и поднял руку. Сразу все стихло.

- Господа! – произнес ясно и надменно Вертинский. – Это просто бездарно!
Он повернулся и медленно ушел со сцены. Человека в пенсне отпаивали водой. Офицер как ни в чем не бывало сел за столик и сказал в пространство:
– Бил и буду бить жидов до гробовой доски. Я тебе покажу гвардейскую нечисть, Мовшензон из Гомеля-Гомеля.
Снова начинался скандал. В зале появился патруль гетманских гвардейцев-сердюков с желто-голубыми повязками на рукавах.
Я вышел на улицу. Я шел и зло ругал себя. Сколько нечисти в гвардейских погонах, в розовых целлулоидовых воротничках или тяжелых немецких шлемах расплодилось вокруг в моей стране...

Отрывок из книги
Константин Георгиевич Паустовский
Повесть о жизни. Книги 1-3.
Глава «Гетман наш босяцкий»