С итальянского

Данте Алигьери
Джузеппе Унгаретти
Аттилио  Бертолуччи

перевел А.Пустогаров




Данте  Алигьери
(1265 - 1321)

Комедия

 Ад. Песнь 1

На середине странствия земного
 я  вдруг попал  в густой и  мрачный бор,
 поскольку сбился я с пути прямого.

Как передать, что мой там встретил взор?
Лес был   суровый, дикий и  дремучий,
ужасный -  не забуду  до сих пор.

Он даже горше смерти неминучей.
Но благо посчастливилось найти
мне в  этом сумрачном  лесу под кручей.

Не помню, как пришлось в него войти.
Я  будто погружен был в крепкий сон,
 когда я  сбился с верного пути.

Но все-таки  закончился и  он –
бор, где в меня вонзалось  страха жало.
Перед собою я увидел склон.

Он подымался прямо к перевалу.
Планета, что ведет на всех путях,
в сиянье его плечи одевала.

И сразу начал yтихать  мой страх,
что волновал, как озеро, мне душу,
когда   несмело  брел в лесу впотьмах.

Как тот, кто выбрался из волн на сушу,
еще не отдышась, глядит назад
на море, что бушует, берег руша,

 так,  к лесу обернувшись, бросил взгляд
мой дух, еще от мрака  оробелый,
на путь, что в мертвых превращает всех подряд.

Когда немного отдохнуло тело,
я подыматься начал  ввысь,
на горный склон теперь  ступая смело
   
Но мне дорогу преградила рысь.
И шкура  ее  пятнами пестрела,
в ней легкость и проворство обнялись.

И путь мой заслоняла   так умело,
что я все время сталкивался с ней,
 и вниз опять спускался  то и дело.

Тут  солнце показалось из ветвей.
С ним вместе  звезд  поднялась  стая,
 что вспыхнула, когда в начале дней

 в  движение  любовь святая
 прекрасные предметы привела.
И я воспрял, надежду заново питая:

рябая  тварь не  причинит  мне зла.
Но  страх мой не ушел далеко,
хотя была пора  сладка, светла:

лев показался,  с голодом жестоким
в глазах,  и  словно  дрогнул склон,
когда раздался рык его глубокий.
 
За ним волчица шла вдогон.
Как будто алчность вся собралась в тощем теле,
что стольким  людям нанесло урон.

 А мной тоска со страхом овладели
и понял я -  по этому пути
 к своей   теперь мне не подняться цели.

Так тот,  кто  думал многое приобрести,
теряет разом  все, что было.
и плачет : ничего  тут  не спасти.

Меня волчица ниже оттеснила,
куда лучей не  попадает  свет,
и я спустился в сумерки уныло.

Внезапно  чей-то смутный  силуэт
с надеждой я увидел  в отдаленье.
Он  в тишине  почти сошел на нет.

- О  помоги,  -  я закричал в волненьи, -
мне средь пустыни, что беде сродни,   
будь человек ты  или  привиденье!

- Я человеком в прежние был дни, -
он отвечал. -  Ломбардец по рожденью,
из  Мантуи   отец  и мать  мои.
 

А я родился в Юлия правленье
и жил при Августе, когда  терзало  Рим
богам  фальшивым поклоненье

Я был поэт, Эней  героем стал  моим,
что   к нашим берегам причалил
когда объяли   Илион   огонь и дым.

Но ты зачем спустился   в  край печали?
Что  ж   путь тебя  к вершинам не ведет,
что радости причиной первой стали?


- Так ты -  Вергилий? Ты источник тот,
что для  потоков  речи стал основой? –
 спросил,  ответ уж  зная наперед.


- Свет для поэтов – твое слово,
С любовью и старанием в твой стих
вгрызался  снова  я  и снова.
 
Меня создал ты! И в стихах  своих
копировал я стиль прекрасный  твой,
и  славы, и почета  с ним достиг.

Но помоги! Закрыла путь стеной
волчица, и  мои дрожат поджилки,
и нервы сделались натянутой струной.

- Ты  выбери  другой путь  на развилке,
покинь скорей   пустынный этот край, -
так отвечал  он на призыв мой пылкий.

- Волчица  не пропустит - так и знай –
она людей  здесь  много погубила
и быстро жизни скажешь ты «прощай»
 
В волчице той такая злая сила,
что алчность не унять ее никак,
как много  бы она ни проглотила

Она со многими зверями в брак
вступала и продолжит это дело.
Но  пес  борзой убьет ее, пошлет во мрак.

И как сосуды драгоценные*,  умело
хранить он будет свой народ,
и мудрость, и любовь  в Италии  пределах.

От унижения Италию спасет.
 За это положила жизнь  Камила,
 Турн, Нис и Евриал погибли в свой черед.

Из городов тот пес погонит  силой
волчицу  злую снова в ад, во тьму,
туда, где   ее зависть  породила.

Тебе ж пускаться в путь  не стоит одному -
как поводырь, сквозь сумрак  проведу  я,
к подножьям  вечных высей  подниму.

Сперва услышишь жуткий вопль, тоскуя.
То души древние,  у них надежды нет.
И просят смерть  они себе   вторую.

Другие безмятежны  среди   бед:
однажды  - веруют,  в огне пылая  -
 их  выведут  наверх блаженным вслед.

Тебя ж туда введет  душа другая -
она  достойнее меня  во всем
и в горний град свободно проникает.

Меня  Правитель не пускает в дом -
я против  бунтовал его закона,
таких не хочет в царствии своем.

Хоть он повсюду правит благосклонно,
избранника того  счастливей нет,
кого  он   к своему допустит трону.

И я сказал: - Молю  опять, Поэт,
я именем тебе неведомого Бога,
ты выведи меня из этих бед

на свет,   тобой обещанной  дорогой -
 к вратам Петра  путем прямым
и к тем, о ком  печалишься так много.

Он двинулся и я  пошел за ним.



Песнь третья


"Печальный  город расположен тут.
Войди же в это вечное страданье,
куда  шагает весь погибший люд!

Творец им  уготовил воздаянье.
Я волею  Всевышнего восстал -
Его  любви и мудрости созданье.

Явился я в начале всех начал
основам вечным вслед.   И  вечно в силе!
Оставь надежду, кто сюда попал!"

Так надпись в сумрачных тонах гласила
над аркою распахнутых ворот.
- Как тяжело! - я произнес уныло.


- Оставь все страхи, кто сюда войдет! -
слова   Вергилия спокойно прозвучали.
- Пусть здесь любая трусость отомрет.

Как обещал, пришли мы в край печали,
и те страдальцы  скоро встретят нас,
что  полностью  рассудок  потеряли.

И за руку меня он взял тотчас,
своим лицом веселым ободряя,
о тайнах  продолжая свой рассказ.

Рыданья, крики, горечь злая
в беззвездном воздухе дрожали  там.
где  я застыл, слезу роняя.

На разных языках ужасный гам,
и всплески рук,  мольба глухая,
проклятия со стоном пополам -

они кружили без конца и края
в том ветре,  где  сезонных красок нет.
Так в вихре вертится песчинок стая.

И я спросил: - Учитель, дай ответ -
ведь  от тревоги нет  мне спасу -
кто эти люди, что   страдают так от бед?

И проводник мой отозвался  сразу:
- Всем  блеклым   душам это приговор,
кто в жизни был ни рыба и ни мясо.

И с ними ангелов лукавых хор:
лишь о себе пеклись – не бунтовали,
но Богу не были верны. В простор

небесный, чтоб его не омрачали,
их не впустили, а, чтоб  злую тьму
не озаряли, глубже  в ад не взяли.

Я вновь спросил: - Учитель, почему,
в их криках столько слышится печали?
Он отвечал, а я внимал ему:

- На смерть они надежду потеряли.
Любой другой завидуют судьбе,
ведь, тусклые,   теперь  так низко пали –
 

вновь слава не подпустит   их  к  себе,
и суд гнушается убогими, и милость.
Не стоит  с ними говорить тебе!

А  над землею  знамя появилось,
не упадет, казалось, никогда,
 с такою быстротой вверху кружилось.

За ним людей тянулась череда,
завидев их,   поверить было трудно,
что стольких смерть отправила сюда!

Знакомых я в толпе приметил людной
и тень того, кто от великих дел
отрекся в своей трусости минутной.

И быстро я сообразить сумел,
что стонут здесь  и проливают слезы,
кто Сатане  и Богу надоел,

кто  будто и не жил. И  голы, босы
стопами жирную месили грязь
и жалили их оводы да осы.

И кровь с их лиц покусанных лилась,
мешаясь со слезами.  Поедая
ту смесь,  у ног орда червей вилась.

Стояла вдалеке толпа другая -
у мощного течения, к нему
стремясь, друг друга  в спины подпирая.

И я спросил: - За реку  почему
 они попасть хотят так непреклонно,
насколько вижу я  сквозь полутьму?

Мой проводник  мне отвечал резонно:
- Все объясню тебе, когда придем
 мы на печальный берег Ахерона.

Взгляд опустил я, думая о том,
что  слишком любопытством докучаю.
И дальше шли  в молчании  вдвоем.

А к берегу на лодке подплывая,
кричал  старик  косматый и седой:
- О горе всем вам, душ зловредных стая!

Ведь поплывете вы не в рай со мной!
Нет, ждет вас всех теперь страна другая,
где вечно тьма, мороз и жуткий зной.

И на меня  сердитый взгляд бросая,
сказал:- От мертвых отойди, живой!
И увидав, что  я не отступаю,

добавил:- Путь тебе и порт  другой
нужны,  и,  чтоб добраться к цели,
полегче  челн ты должен выбрать свой.

Мой проводник  сказал: - Так захотели,
те, что исполнят все, что захотят.
И никому  мешать нам не велели.

И у Харона стал спокойней взгляд,
чуть приугасли среди косм глазницы,
в которых сгустки пламени кружат.

А душ усталых, голых вереница,
зубами клацая, меняла цвет,
услышав, чем  их лодочник грозится.

Ругая Бога, время, целый свет –
все, что к такому привело итогу,
родителей своих – как семя бед,

заплакав горько, тронулись в дорогу,
за реку мрачную на берег злой,
что ждет того, кто не боится Бога.

И черт Харон повел  их за собой.
Горящими глазами обжигая,
тех бил веслом, кто не поспел встать  в строй.

Как   осени порой  листва  густая
лист за листом вниз с дерева течет,
дол сброшенною  кожей устилая,

так весь злокозненный Адама род
по одному в челн  с берега спускался -
так стаю птиц к себе манок  влечет.

Пока на темных водах челн качался,
толпу   перевозя на берегу тот,
на этот снова уж народ  стекался.

Вожатый мне сказал: - Весь этот сброд,
что среди гнева божьего скончался,
со всех концов земли сюда идет -

за реку побыстрей попасть  собрался:
его пришпорил  божий приговор -
и страх весь на желанье поменялся.


Хоть был суров Харона разговор -
он души добрые  на лодку не сажает -
но с ним  не стоит заводить нам  спор.

Вдруг я почуял – почву  сотрясают
подземные толчки,  и до сих пор,
лишь вспомню,  пот мгновенно прошибает!

И   ветром  сумрачный  дохнул простор,
вокруг все красной вспышкой  озарило.
Для чувств моих то был уж перебор,

и я упал - как мертвым сном сморило.



Джузеппе Унгаретти
(1888 - 1970)

 Единство

Вырою себе
в море
прохладную могилу

UNIVERSO


Майская ночь

Небо надело
на головы минаретов
венки огоньков

NOTTE DI MAGGIO


Пылающая роза

(из цикла "Кораблекрушение")

над океаном
непрерывного звона
всплывет вдруг
другое утро

ROSE IN FIAMME


Солдаты

так себя чувствует
осенняя
на деревьях
листва

SOLDATI


Ковер

каждая краска
старается влезть на другую
от взгляда делаясь сиротливей

Tappeto


Утро

огромным
озарен

Mattino


Память об Африке

солнце берет город
он пропадает из виду
даже склепы не сопротивляются

Ricordo d’Affrica


На закате

у неба такой цвет лица
что  поднялся  оазис
для бедуина  любви

Tramonto


Проклятие

заперт в этом убийственном мире
(даже звездное небо потухнет)
для чего так тоскую о Боге?

Dannazione


Конец

кто верит в себя и правду не теряет надежду

Fine


Забвение

есть город
каждый день его заливает солнце
и сразу крадет

одним вечером я уехал

но  по-прежнему в сердце
скрежет цикад

с белой палубы
вижу
мой город пропадает
выскальзывая
из слабых объятий света
в зыбкий
дрожащий воздух

Il Silenzio


Аттилио Бертолуччи
(1911-2000)

Октябрь

Из-за  стены сада высунулась
рыжая шевелюра дерева.

Лист порой падает на  серый
сырой тротуар.

Экстаз, белое солнце из облаков,
недостижимое, обжигающее, словно  святой.

Молчит день, будет молчать ночь,
как рыба в воде.

Ottobre



Белая роза

Сорву для тебя
последнюю розу из сада,
белую розу , что расцветает
в первых туманах.
Жадная пчела недавно
в нее заползала, но осталось еще
столько сладости,
что бьет дрожь.
Вылитая ты в свои тридцать,
ты уже подзабыла, какой ты была.

La rosa bianca


Понедельник

В начале недели сумятица - лазурное и белое
шум облаков летучая стая
и опавшие брошенные на  ветер слова
кучами лежат на бульварах будто листва

и столько любви осталось ненужной среди зимы
может  сжечь  ее  вместе с пустыми картонными коробками
и  весело  разломанными лотками с почерневшим виноградом
чтоб полетели искры и   дым приблизил  сумерки

и возраст в котором слезы мешаешь
с вином что утешит всегда
прибывшего  к железным вратам дня
в этом городе  наконец-то дорвавшемся  до объятий

на своих грязноватых берегах
и  шепчет прощай милосердная ночь
в которой каждый должен бороться с  одиноким  грехом
и голос голодной  молитвы слабеет у обретенного русла

Lunedi


***

Твои бумажные самолетики
летят сквозь сумерки,
как мотыльки, пропадают, 
в тусклом ночном воздухе,
уже не вернутся.

Словно наши дни. Но только
не так сладка бездна,
что приютит их,
эта долина с мертвой листвой
и осенней водой.

Там сложат  усталые крылья
твои  хрупкие планеры

I piccoli aeroplani di carta



Одиннадцатое августа

Зрелое совершенство этого дня
(одиннадцатое августа,  а как-будто сентябрь,
скала морщинистая, сладкая, сочная)
окутало светом гору,

луга у подножья сделались  золотыми,
Антиопа спит,  черные рощи пронизаны
серебряными следами  улиток и венами,
что тянут вверх воду,

небо  вдруг выставляет  себя  напоказ
в тяжелых шелках  лазури
с вышивкой  белым атласным шелком
и торжествующим золотом (облака и солнце),  и долина,

почти неразличима  с такого расстояния,
а, может, после трудного подъема на хребет,
кажется  косой, что поблескивает на плече
у молодого  отца, а за ним идет сын - разоритель  гнезд,

а за ним дочь в  чем-то лиловом выцветшем,
а за нею жена - совсем старая,
зеркало  косы покачивается и в нем
мелькает, приковав к себе взгляд,

распростертый город - великая блудница,
госпожа  сладких речей,
вот она проходит по мостам с  колоннадами -
это совершенство хорошо бы запомнить.

L'undici agosto



Кабинка

Взвыла скрипка Шпрингера  в итальянской ночи
и ты повел нас,   незрячих,  скованных,
под  сводами сомкнувшихся темнолистых дубов.
А рядом  лежало море  и у нас на сжатых  губах
был вкус соли. В тот день
 мы все вместе   впервые доверились тебе.
 И  когда  под ясной луной  зазвучала твоя  импровизация,
передо мной встала другая эпоха –
изнурительная,  горькая,   ликующая,
эпоха поколения,  что  принесло  себя в жертву
преступному  делу.

33-й – безоблачный год
для молодежи Италии,
хоть  мы и жили в ней,  словно чужие.
По окончании лицея,
так и не отважась
для быстрого освобождения
пройти курсы резервистов, он присоединяется
к одному небедному семейству
и проводит больше месяца  на морском побережье,
где   водные велосипеды и кабинки для переодевания,
пляжные зонты и тенты,
выстроились вдоль длинного берега,
очертившего  полуостров.
Все  влюбленные пары сами по себе,
но, наверное, не одни мы обнимались
снова и снова,  как только оказывались на бульваре Морин,
освещенном  тусклыми редкими фонарями,
словно хотели укутаться
в золотистый звонкий кокон нашей любви,
спастись  от  глуховатой, торжественной  скуки
общественной  жизни.

Флаги над элегантными купальнями
хлопают на ветру и  обвисают,
а море нарастает, на флагах цвета всех наций:
 красный и синий  - милой Франции, красный и белый -
 любимой Англии…  и наш триколор –
бедный родственник, опрятный,
но недоверчивый. И скрипка,
умолкшая было, снова начинает,
потому что эта ночь  не должна кончиться:
"Man from the south -with a big cigar in his mouth".
Я проводил  тебя до дома –
хоть ты была сильней, но ты  поддалась,
окровавленная, безмятежная амазонка.

Твоя юность, А., ведь она не могла умереть
под кронами пиний,  остаться верным
значит не предать.  N., может, и не отдает себе в этом отчет,
 но признает: слова, сказанные  на следующее утро,
 много значили  -  они, точно  титры немого кино,
 впитали в себя эпоху,  и так быстро будит от сна
ее  голос, тревожно и радостно пройдя сквозь
 пестро-зеленую преграду -  балконную дверь,
 подмешав кровь в падающее наискосок  золото солнца.
Ты едва понимаешь, что она говорит:
семья должна знать, семья должна все знать,
 семья  должна принять ее бесповоротный выбор.
 Она  сделает это, со всем своим  understatement,
со всем   своим  напором молодой женщины -  пора,
хоть против еще и  ее желание навсегда
 остаться  jeune fille.  Она  пишет  имя, место и дату
на принесенной книге  - «Дневник Кэтрин  Мэнсфилд»,
перевод на французский,  с портретом писательницы
  - челка над угрюмым лицом, упрямо стиснутые губы.
Новая Зеландия не так уж далеко от Нового Уэльса,
от Юга, где N. родилась в семье итальянца
и австралийки ирландского происхождения –
 А. хочет  найти хоть какую-то  ниточку, связывающую
 двух  иммигранток   - у обеих короткая стрижка,
смуглая кожа,  обеим нелегко интегрироваться в эту
Европу, где нет  веранд, выбеленных солнцем невинности.
 Книга – отнюдь не все,  что он получил от N.
в течение этих нескольких  дней – прочитанная до половины,
со  свернувшейся в трубку обложкой,
заляпанная  ореховым маслом, вытекшим
из плохо закрытого пузырька –
 станет свидетельством, что оно было –
это умершее лето …   И  жужжит
еще и сегодня  самолетик,
и тащит   по  вечернему лиловому небу
перед глазами  служанок, сонных  детей
и задумчивых влюбленных -  словно сделанную
на песке того времени -  надпись на рекламном вымпеле,   
воздушный змей,  что  улетает и  гибнет
где-то там на остывшем западе.  Наступает другая тихая  ночь…
Есть пока время,  чтобы почувствовать, как нарастает
снаружи и внутри меня,  растянувшегося в шезлонге
под виноградными лозами,  светло-зеленый всплеск
недозрелого семени.  На террасе не горит  свет   -
он не захотел –  а в кухне пылкая оркестровка,
там  N.  помогает матери и  прислуге.
Там, внутри, бесконечная, недосягаемая
сладость, что заглушается  порой   негромкими,
неразборчивыми голосами.  Он – двадцатидвухлетний жених
девушки, которой двадцать один, своей одноклассницы,
решение горячее, хоть, возможно, и благоразумное…
 Следует смириться с комарами, если хочешь,
чтобы потом лягушки и сверчки,  все ускоряясь,
снова и снова свершили, как сумасшедшие,
свой обряд среди  впитавшей  морской йод ночи.
N. знает, что   после  маленькой
 семейной комедии, малины,
купленной из сострадания 
к спустившимся с  Аппенин
к бесстыдному побережью с ароматом гор,
после притворных жалоб на усталость ног,
скрещенных под столом из мрамора
(он  широко здесь используется,
контрастируя с чистотой дерева и скромностью побелки),
в назначенном месте свершится любовь.
N. думает:  пока моя  мать сражается
с подступающим сезоном седых волос и молодых бабушек,
я должна  укрыться  в объятьях,
спастись  от пустоты, что уже появляется
вокруг меня.  Мне пора расстаться с семенем,
она уже готова рожать и растить.

Юго-западный ветер из Африки
терзает песчаную пустошь берега,
покинутую всеми, кроме N. и А.
Они безмятежны - или так только кажется -  здесь,
на террасе с пляжной кабинкой:
ее подставленные ветру и брызгам
длинные ноги, его  прислоненная к дверце  голова,
 слегка касается   проржавевшего от соленой горечи дверного ключа.
А. помнит, что  вечером  они
собирались пойти в кино,   выбор небольшой
– здесь всего два кинозала,
(но неожиданно могут попасться  фильмы,
которые потом осенью  будут показывать в городе –
 на премьере  толчея, первые вернувшиеся
возбужденные зрители, озабоченные тем,
чтобы загар продержался как можно дольше).
Но не хочет, чтобы этот блеклый, хмурый  день
так и закончился без свершенного обряда любви,
и гладит ее голую спину, насколько это позволяет
закрытый черный шерстяной купальник. И почему бы
не воспользоваться этой кабинкой истомленным
и юным -  его раздражает  этот ключ,
но как он кстати в этих обстоятельствах,
в этом неотложном экстренном  случае.  Она хочет войти первой,
опережая, оставляя его одного, как ему кажется,
на столетие, в ожидании или на страже. Он впервые
видит ее голой, следы от купальника
над маленькой грудью, на талии. Его впускает,
сладко и туго, пристань, обитель покоя,
а юго-западный ветер  нарастает и седыми от брызг
делаются согнувшиеся  кусты тамариска.

Il capanno