Дети моих детей

ДЕТИ   МОИХ   ДЕТЕЙ
(ВЕК МОЙ, ЗВЕРЬ МОЙ…)

Бабушка Марьям  и пятилетняя Юлька  шли  по обочине, вдоль тротуара и, наклоняясь время от времени, срывали  какую-то траву.  Пучки  бабушка  клала в передник, повязанный поверх темного мешковатого платья.  Хоть жила она в городе, но хорошо знала места, где можно было набрать щавеля, побегов портулака, одуванчика, каких-то пахучих трав, названия которых Юлька не знала. Но хорошо понимала, что это будет начинка зеленых лепешек - по-армянски они назывались жянгялов хац, очень были вкусными, а по временам сразу после войны - еще и настоящей пищей, порой единственной за весь день.
Раннего тепла, первой зелени Юлька ждала с осени. Хорошо, что на юге недлинная зима, редкие холода, рано проклёвываются первые листочки, побеги, зеленеют пригорки. Всю зиму бабушка укладывала внучку спать, приговаривая: « Вот скоро солнышко совсем теплым будет, зелень из земли  всякая сочная вылезет, пойдем м ы с тобой её собирать. А потом  бабушка Мариамгюль её принесет домой, помоет, порежет туда лук, положит соль-перец, разогреет на керосинке сковородку…Видела, у нас в закутке   темная бутылка  стоит, в ней  масло, мы его нальем чуть-чуть в сковородку, положим туда лепешки с зеленью- и потом Юля- джан их кушать будет, да? А сейчас спи, пусть тебе приснится много-много жангялов хаца…»
Девочка засыпала, бабушка долго сидела рядом, сложив под  фартуком  морщинистые руки, покрытые темными пятнами. Она могла так часами сидеть неподвижно, о чем-то думая. Покачивала головой, вздыхала, говорила какие-то  слова на армянском языке, но никто этого не видел и не слышал. Дочь Феня( вообще-то  по –армянски она звалась Арфеник, но  все вокруг звали Фаиной, и в паспорте так было записано, а бабушка звала её Феня, а когда было  что-то доброе, хорошее- приносила продукты или готовила – тогда Феня-джан)- так вот, Феня, намаявшись на двух работах, крепко спала, рано утром ей надо было сначала идти в сберкассу, где она работала операционистом - «сидела в окошке», а после обеда работала бухгалтером в детском саду. Это, кстати, нужно было, чтобы дочку взяли в  группу. Так и жили втроем. Сначала ждали, когда кончится война, потом когда проведут   электричество, потом- когда отменят карточки, потом- когда  можно будет наесться хлеба с постным маслом, посыпанного настоящим сахаром, а не горьковатым сахарином. И попробовать настоящее мороженое, которое продавала  толстая тетя Стеша, одетая поверх телогрейки в засаленный халат с когда-то  белыми  нарукавниками.
Бабушка Марьямгюль была без возраста. Маленькая, с седыми кудрявыми, коротко стриженными волосами, всегда покрытыми  темным платком,  она прихрамывала  на левую ногу, носила темные  глухие платья, которые шила сама, руками, только просила непоседу- Юлю вдеть нитки сразу  в  несколько иголок, чтобы процесс не прерывался. Когда она была помоложе, то есть конечно уже старая, но могла  еще сама шить, тогда она много и витиевато вязала крючком – от домашних тапочек до ажурных подзоров на кровать, наволочек и редкостной красоты  декоративных вазочек, которые потом держала  в крепком сахарном сиропе, высушивала и ставила на стол как  резное  чудо – миниатюру. Сколько помнила Юлька, бабушка всегда была с клубком в руках, вязала при любых обстоятельствах- пока  на мангалке варилось варенье или в выварке кипело белье , или сидела  на  скамейке у дома, а Феня в это время убирала в комнатах, драила ножом деревянные полы, чистила золой небогатый запас столового серебра.   
Бабушка Марьям осталась жить с последним, двенадцатым своим ребенком. Дочь Арфеник родилась, когда уже старшие были женаты, замужем, жили каждый своей семьей, в разных городах России, далеко от азиатских мест. Здесь нашли приют последующие  шестеро её детей: два  сына и четыре дочки. Нет, не так. Один сын, Сергей, застрял под Ростовом, в Каменске-Шахтинском, дочь Евгения, уехала «взамуж» в Кисловодск, до Средней Азии, последним пристанищем когда-то большой семьи,  добирались с Гоар, Кнарик, Арфеник, Борисом и мужем Мартиросом - вшестером.

\\
Родной Карабах вспоминался часто, но как-то обрывочно, как в пелене. Горы, чистая зеленая поросль холмов, пасущиеся козы, парни на норовистых жеребцах, дымок от печек. Это была какая-то нереальная картинка, потому что маленькая Марьям  могла видеть только то, что впечаталось в детской памяти. Сирота, живущая за горбушку хлеба  у дальних родственников, она рано научилась все делать по дому  -с тех пор, как  твердо  встала на ножки . Никогда не носила красивой одежды, не ела досыта, не ложилась спать раньше хозяев. Таскала тяжелые ведра с надоенным с утра молоком, чистила хлев, взбивала верблюжью шерсть на дворе, мыла  за всеми посуду, драила закопченные котлы и тазы,  ловко орудовала большой цыганской иглой, повторяя за взрослыми женщинами  приемы шитья больших одеял.
В сказках, которые она рассказывала засыпающей Юле, всегда были  «красивые как луна» девушки в шелковых платьях, стройные джигиты на конях , в папахах, с серебряными наборными поясами  и шашками наперевес. Ели они из серебряной посуды, только кишмиш и орехи, пили сладкое вино. Была в сказках и прислуга- обычно бедная девушка, которая весь день работала, мало спала и сыта была только тем, что оставалось после мытья посуды.
Бабушка говорила, что имя у нее турецкое, слово «гюль» означает цветок, а Марьям со временем превратилось в майрик-джан – мамочка по-армянски, и так к ней обращались всю её долгую жизнь дети, внуки,  родственники, соседи. Только Юля неизвестным ходом  рассуждений прибавила к слову « баба, бабушка»  армянское «джан».Это когда хотела подлизаться, выпросить лишний кусочек вкуснейшего домашнего сыра. А в обиходе было быстрое, даже обидное на чей-нибудь слух «бАшка» – сокращенное от «бабушка».
Марьмгюль тяжело вздохнула, спрятала руки под передник, грустно оглядела стол с порезанной в нескольких местах клеенкой,  посмотрела на тумбочку с керосинкой, полку  над ней с посудой, шкафчик с мешочком темной муки, горсткой чечевицы, неполным граненым стаканом риса, темной бутылью хлопкового масла на донышке. «Скоро должна прийти Феня с работы, хлеба принесет, а может и конфет - подушечек  немного. Какие они вкусные! Дам ребенку и сама одну съем. А завтра напеку зеленых лепешек ».
А завтра случилось большое несчастье. Юлька проснулась с первыми лучами теплого майского утра. Оказывается, ночью была гроза. Она пронеслась мощным ливнем, с ветром, молниями. Поломала ветки деревьев и, что самое страшное, снесло электрические провода, они свисали со столба,   и в густой траве  оборванные  концы были  не видны.
Тепло, птицы заливаются, солнце, яркое, чистое, играет всеми цветами радуги не то в росе, не то в каплях ночного дождя. Полусонная, с копной непослушных кудряшек, в одних ситцевых трусиках Юлька побежала  во двор, где много цветов, обихоженных бабушкой, где приветливо виляла хвостом соседская собака, -- и вообще, что может заставить ребенка сидеть дома, когда мир за дверью так интересен, а ты живая любопытная девочка?
И  реб1нок босыми ногами  семенит по мокрой траве… Бабушка Марьям каким-то звериным чутьем понимает, что сейчас должно случиться ужасное, выскакивает из дома, бежит к внучке, а та лежит в странной позе, с синими губами на ярко- зеленой траве. Марьям  громко стонет, бьёт себя  по щекам, кричит, путая русские и армянские слова: “Вай  аствац,  ребенок совсем умер,  балик- джан, вай!” Феня выскочила босая, в трусах и лифчике, бросилась к лежащей неподвижно дочери – и упала рядом! Бабушка же, видя молодую женщину раздетой, схватила одеяло, кинула  его на маму – стыдно, люди могут увидеть. Сбежались соседи, поняли, что обеих ударило током, маму быстро привели в чувство, а с девочкой дела были плохи. Кто–то посоветовал её “заземлить”: рядом с клумбой вырыли яму и засыпали по самую шею землей. Юлька не подавала никаких признаков жизни, глаза закрыты, губы синей ниточкой, лицо как бумага, дыхания нет. Даже тугие непокорные кудряшки как-то потускнели. Все обреченно качали головами, Феня забилась в истерике, бабушка сидела бледная, неподвижная и шептала что-то по-армянски, сосед пошел мастерить  гробик… Юльчонок, любимица всего двора, взрослые называли её  “китинькой”, баловали по  мере возможностей того голодного и сурового времени – и вот такой удар. В доме траур, целый день ходят соседи, сочувствуют, что–то приносят, говорят маме слова утешения, та сама не своя. С наступлением темноты мама Феня, сидящая у холмика земли, окружающей  ребенка, вдруг слышит еле различимый шепот “маа -маа”.Что тут началось!  Опять крики, шум, сбежавшиеся соседи,  достают Юльку из ямы, мама смеется и плачет, бабушка причитает, соседи радуются.
С тех пор у Юли под правым коленом, с внутренней стороны, шрам поперек ноги- след ожога от электрического провода, у мамы  Фени– на голени тонкая сморщенная пленка, под которой сразу нащупывается кость. Обе меченые.  А бабушка стала еще сгорбленней, вроде как ниже ростом. И не спускала с ребенка глаз ни на минуту.


//
Родной Карабах, далекое  село Шуша были  только воспоминанием, закрытой дверью  в невозвратные времена. Там был дом, люди, устоявшаяся жизнь. К  четырнадцати годам Марьямгюль была уже крепкой работящей девушкой, её можно было  отдавать замуж. Так и сделали. Родня передала её с рук на руки  ближним соседям,  родители будущего мужа  взяли девушку в услужение, а заодно  готовили к семейной жизни. Она не знала точно, во сколько лет  стала женой , паспорта не было, грамоте не обучена, дальше Шуши никогда не была.  Да никто и не спрашивал её согласия, сирота, дополнительные рабочие руки в доме.  Но, надо отдать должное, она всегда уважительно , по –доброму говорила о своем муже, правда,  ни разу не назвала его по имени.  «Муж, хозяин, отец наших детей». И жили они в достатке и согласии всю отмеренную им жизнь: радовались рождению  каждого последующего ребенка, приплоду в хлеве, урожайному году,  купленным лошадям- коровам. Мартирос был спокойным, работящим, хорошо знал строительное дело, и нередко с местными мужчинами, сколотив артель, ездил на заработки  по всему Карабаху: строили фермы, дома, загоны для скота, конторы. У Марьямгюль  своих забот невпроворот. Дети  рождались почти каждый год, наконец-то обретенный дом требовал постоянного внимания и обихода- и эта круговерть не давала времени на раздумья,  жизнь за забором дома её не интересовала. А там готовилось что-то страшное. По обрывкам рассказов, по намекам мужа она знала, что турки, которых было немало вокруг, не все добрые и приветливые, как  соседи  и их родственники. Живущие в Шуше, как и по всему Карабаху,  сельчане знали турецкий язык, работали  и успешно соседствовали. Но  если бы так было на самом деле! Ходили упорные слухи, что турки хотят отобрать эту землю, что они уже свирепствуют в отдаленных районах, что идут мощной лавиной  по родному Арцаху, сметая все на своем пути, грабя, сжигая, убивая и уводя пленных в рабство. Село полнилось слухами о том, как в очередном набеге на деревню турки конями затоптали бегущих жителей,  кинжалами отсекали головы, вспарывали животы. Им не нужно было население - нужна была только земля, и ради этих неприступных гор, чистых звонких речек, ради полей  и виноградников, табунов знаменитых карабахских скакунов они пришли  в эти края.
Мирная жизнь  уходила ка как тяжело   больной человек: со стонами, трудно, угасая с каждым днем. Настал черед и семье Мартироса решать окончательно: что делать? Оставаться – значит, пойти в рабство к туркам, или того  страшнее- быть убитыми. Бежать из дома - а как хозяйство, скотина, многочисленная родня. Как дети, домашний скарб?  Да и куда податься? Дальше своих загонов, полей, да звонкой речушки с вкуснейшей чистейшей водой она не была нигде.
Рассказывая все это маленькой внучке, бабушка постоянно вытирала глаза темным фартуком, переходила на армянский язык,  повторяла: «Вай аствац, что  я могла сделать!»
И снарядили Мартирос, его братья, соседи большой обоз с детьми,  коробами, ящиками, лошадьми, одеялами  и узлами с бельем, с орущими ослами и блеющими козами, с телегами, нагруженными провизией и кормом для скота. Надо было взять как можно больше, чтобы врагам ничего не досталось. Но как унесешь родные стены, синее небо,  чистый  воздух! В какой сундук запрячешь  дуновение ласкового ветерка, пряный запах скошенного сена, далекую песню работающих на сборе винограда девушек! Выехали уже далеко за село, а верный  пёс алабай Акбар все бежал за обозом, хрипло взлаивая; долго слышно было, как кудахтали куры, мычала старая слепая корова.   Так Марьямгюль  навсегда потеряла родину…
Ехали они долго, спускались в долину, где местные жители  не очень были  рады беженцам и старались как можно скорей  выпроводить их дальше, в большие города. Оно и понятно: там можно было устроиться, найти работу. Обоз шел к морю, в хлебный, большой и заманчивый город Баку, где жили  земляки,  а у некоторых там были  на заработках родственники. Вот она, жизнь, без крика, стонов, страха!  Но  большой город сразу же дал понять, что не очень-то здесь ждали  беженцев, не  готовы были раскинуть перед ними скатерть- самобранку, скорее наоборот. Остановилась их семья в доме родственников, а на утро Марьямгюль обнаружила пропажу серебряного  наборного ридикюля с семейными драгоценностями: монеты, монисто, пара  перстней, золотые кольца,  серьги, детские крестики, несколько узорчатых  серебряных  рюмок , сахарница. Вора, конечно, не нашли, с родственниками отношения испортились, нужно было  искать новое пристанище. Марьям вздыхала: «Ээ, балик-джан, знаешь, сколько мы переезжали с места  на место! Деньги кончились, золото украли, дед не сразу работу нашел, дети болеют, город чужой, язык  похож на турецкий, но другой. Хорошо, армян много, но как они нам помогут, сами совсем бедные».
Мартирос нашел работу, сняли какое-никакое жилье, дети пошли в школу, старшие помогали отцу в артели, Марьям с дочерьми   налаживала быт. С годами  старшие дети отпочковались, устроили свои семьи,  разъехались, женились, вышли замуж,  нарожали своих детей, а Мартирос все так и жил  мыслью о своем доме, о  вольной работе. И однажды строго сказал жене, что больше здесь не останется, чтоб собирала детей, вещи  - надо ехать дальше. В Средней Азии, мол, работы много, да и прокормиться там легче.
Опять повозка, скарб, дети… Мартирос на коне едет сзади, беременная Марьям на узлах, сыновья управляют лошадью, девочки  возятся с малышами. Уезжали, оставив четверых детей в Баку, с кровью отрывали их от себя: скоро ли увидимся, да и будет ли такое?
 Времена  неспокойные, голодные, сразу после революции, кто знает, как примет Туркестан? Бабушка ничего не знала о земле, в которой им предстояло жить, никогда не слыхала об узбеках, туркменах, таджиках, не знала обычаев, а главное- есть ли там хлеб, работа….Долго  ли, коротко, но увидели они желтые пески, глиняные дувалы  кишлаков,  пили воду из арыка, запасались ячменными лепешками  и желтым сахаристым виноградом. Долго жила семья в Узбекистане.  Здесь родились четверо из двенадцати детей. Все девочки. Последняя Арфеник . До неё Евгения, Гоар и Кнарик . Перед ними родился Борис, а до него Сергей. Вот те братья и сестры, которых Феня знала, поддерживала связь  долгие годы. Тем более, что  у Сергея ей пришлось какое-то время жить- в Каменске- Шахтинском: он работал учителем, Феня там училась до седьмого класса, потом приехала к родителям в Сталинабад, который теперь Душанбе.
Всюду, где Марьям оказывалась волею судьбы, она сразу начинала обустраивать дом, обзаводилась живностью, сажала зелень, фасоль,  мечтала о фруктовых деревьях,  большом доме, красивых серебряных украшениях взамен украденных. Но так и не довелось бабушке пошиковать, быт всегда был почти спартанский. А, ладно, - рассуждала  бабушка,- бог дал, бог взял, лишь бы дети  не болели  и хлеб в доме был.  Пекла жангялов хац, делала домашний сыр, варила фасолевый суп.
Слава богу, после Арфеник детей уже не было, правда, как-то бабушка проговорилась, что родился мальчик Жорик, но он сразу умер. Юлька так и не поняла, перед мамой он родился или после.
//
К середине  жизни, годам к тридцати пяти, когда детей уже было  человек пять- шесть, Марьям после очередных родов впала в  такую тоску и безразличие, что перестала заниматься домом – больше того,  решила, что так жить больше невозможно. И когда все разошлись по своим делам, в доме она осталась одна, приготовила чистую нижнюю рубашку, повязала свежий платок, надела  новое платье, достала  бутыль со скипидаром- и выпила ! В этом месте бабушкиного рассказа Юлька всегда её поправляла: «Башка, в прошлый раз ты говорила, что выпила уксусную эссенцию!  И про платье, что оно не новое было».  Бабушка отмахивалась, это было  неважно, главное, есть человечек, которому она могла рассказать о своих бедах и  горестных мыслях. Но Юлька, слушая рассказ, меньше всего задумывалась о том, как это случилось, что чувствовала бабуля, что было дальше. Бабушку спасли, увезли в больницу, сделали  промывание желудка, она рассказывала, что кишки кусками выходили. Потом этот скипидар (или нашатырь?) сказался жутким образом: Марьянгюль умерла от рака желудка, прожив восемьдесят лет. Хотя точно её возраст никто не знал, и она сама могла рассказать о времени  только приблизительно: когда землетрясение было, когда Сёмик родился, когда снега много было, когда война началась. Дату на памятнике написали приблизительно: 1885 – 1965.
Повзрослев, Юля снова просила бабушку рассказать о её жизни, Карабахе, детях.  И  о  попытке самоубийства в том числе. Тогда бабушка объяснила : «Понимаешь, я устала рожать» И добавила еще один случай из нелегкой женской судьбы. Такая же депрессия приключилась с ней , когда тяжело  носила одного из детей. Живот уже большой, ноги отекают, дышать трудно, малыши орут. И она специально подняла   тяжеленную кастрюлю. Горячую! Да еще поставила её на живот! Но ничего не произошло, только родила немного раньше срока здоровенького малыша.


Бабушка была с Юлькой до самой смерти, выбрав из двенадцати детей своего последнего ребенка; она доверилась и самозабвенно любила и Арфеник,  и особенно её дочь, веселую, непоседливую Юльку с вечными неприбранными кудряшками и разбитыми коленками, одну из неизвестно какого числа внуков и правнуков. Бабушка настолько была неотъемлемой частью их жизни, что воспринималась девочкой как данность, естественное приложение к еде, одежде, урокам, непослушанию. И с годами Юлька  все жестче себя ругала за то, что мало о  бабуле знала, не расспрашивала, не обращала внимания на многие вещи, которые теперь вызывают запоздалый интерес, требуют разъяснения и очень её удручают. Как корила она себя за то, что в своем  детском эгоизме передразнивала бабушкино произношение, перепрятывала её вещи,  разыгрывала, устраивала дома школьные уроки, причем, представляла себя взрослой учительницей, покрикивала на бабушку, пыталась учить письму, читала ей вслух книги, особенно Пушкина, а Марьям  ничего не понимала, удивлялась, что в русском языке столько непонятных слов.
Она умерла от рака пищевода, в мучениях и практически от голода. Угасание было долгим, мучительным, только любимой внучке доверяла стричь ей ногти, волосы, купать. Именно Юльку ждала она целыми днями, прислушивалась к шагам, расспрашивала окружающих- не пора ли Юле прийти из института. Она так гордилась, что девочка стала студенткой, что выросла умницей  и красавицей «Молодец, балик- джан, министром будешь, плов, кишмиш кушать будешь, шелковое платье носить будешь».
Вечные разговоры о еде, о том, что ребенок худой, больной, что ему необходимо парное молоко, так достали забеганную, уработанную Феню, что в доме однажды появилась корова! В городе, во дворе дома,  у крыльца, стояла и меланхолично жевала жвачку огромная рогатая, с полным выменем  гладко- коричневая, с огромными фиолетовыми глазами буренка… Потом её определили в сарай,  поставили корыто с водой, привезли сена, и бабушка стала учить Феню, как доить это чудовище. Главное, ребенок теперь будет всегда накормлен. И Юльку каждое утро заставляли съесть чашку сливок, кашу на молоке- это просто ужас какой-то! Зато сыр, по-армянски «панир», сладковатый, нежный, маслянистый, - его бабушка доставала из банки с рассолом, нарезала на кусочки, чуть подсаливала- это лакомство девочка ела с удовольствием.  Жаль, секрет этого панира ушел вместе с бабушкой – ни мама, ни тетки так и не смогли с точностью сделать такую брынзу. Похоже, но не то. Как и сахарное печенье- гата, как пышный ноздреватый хлеб, как кружевные вазочки или вязанные из ватных нитей домашние тапочки…
Умирая, Марьямгюль любила смотреть, как кушает Юля.  Лежала с закрытыми глазами,  прерывисто дышала, маленькая, высохшая, сквозь тонкую желтую кожу четко проступали все вены и прожилки. Её сожженный желудок не принимал никакой пищи, могла пить только воду,  и всё волновалась, что ребенок ( девица двадцати двух лет!) пришел из института голодный, надо обязательно накормить. И умерла в беспамятстве, хрипя, а Юлька с ужасом, в полном остолбенении смотрела, как родная, единственная бабо-джан последними булькающими вздохами пытается удержаться на краю своей нечеловечески тяжелой жизни.
\\
Если бы  можно было собрать всех детей Марьямгюль и Мартироса, если бы какой-то волшебной палочкой, взмахнув, расположить на зеленой поляне весь род, которому они положили начало, лужайка  напоминала бы наверное какой-то митинг, сборище, огромную толпу. И действительно, если двенадцать помножить на два (хотя бы), потом эти двадцать четыре еще на два (или три) потом еще и еще… Её дети. А ведь не все прожили долго, сыновья, зятья и мужчины- родственники еще и войну прошли. Кто-то там и остался. В доме каждого из детей обязательно на стене висели несколько фотографий, черно-белых, размытых, с мужчинами в военной форме. Отцы, братья ныне живущих. У Юльки в доме таких снимков не было, потому что никто не воевал, не погиб. Отец её вроде как  имелся, она во дворе рассказывала ребятне, что папа на фронте, это была самая распространенная и удобная в те времена фраза. Нет отца- значит, он на фронте. А потом можно было сказать, что он погиб и чувствовать себя дочерью героя. Но Юлькин папа действительно был на фронте, хотя это как сказать. Он был инструктором летного училища, которое базировалось в туркменском  пограничном городке Кушка, о нем не было ни слуху- ни духу, да и помощи тоже никакой не было. Правда, пару раз она все-таки могла предъявить дворовой ребятне приезжавшего в отпуск бравого летчика. Который, оказывается, готовил «соколиков» к отправке на фронт, учил их летному делу. Так что, считай, правда был на войне. Бабушка относилась к зятю с придыханием, пододвигала лучший кусок, не разрешала рано будить. И он отвечал ей искренней привязанностью, называл мамой, каждый раз пенял Фене, что в ней нет ни грамма  мудрости Марьямгюль. Бабушка не раз говорила дочери, чтоб та радовалась тому, что муж живой, невредимый, что война не отняла его, как многих и многих вокруг. И скорбно сжимала губы, качала головой, в который раз рассказывая историю старшего сына дочери Евгении. Семнадцатилетний Юрик, окончив школу, убежал на фронт, и через месяц его убили. Где и как, подробностей бабушка не знала, говорила только, что безутешная Евгения хранит в своей «смертной» одежде тетрадку Юрика с его юношескими стихами. Таких скорбных событий знала она немало- начиная со времен бегства из Карабаха. Всю свою жизнь она кого-то теряла. Не последним в этой веренице был Мартирос, умерший от воспаления легких в городе Сталинабаде, наполовину отстроенном его артелью.  Дед был уже немолод,  работать становилось всё труднее, однажды, сырой слякотной зимой он простудился и умер от воспаления легких. Бабушка осталась с детьми, без денег, без языка, без будущего. Последнему ребенку 14 лет, остальные сестры и братья как могли помогали, но каждый из них тоже был «не в шоколаде», кто учился, кто имел временную работу, кто искал свое призвание, уехав в другие города.
 -
-Башка, почему ты с нами живешь, а не с тетей Галей или тетей Клавой7 У них еда есть и детей много?
Марьям поджимала губы, передергивала плечами, молчала и вздыхала.
-А кто тебе, балик-джан, песенку споет, кто танав сварит, если ты, вай аствац, заболеешь?. Ты, что, меня не любишь, хочешь, чтоб я ушла, да?
Почему бабушка не оставила Арфеник на попечении своих старших детей, почему сама  не ушла к ним:?  Когда  у Юльки созрел этот вопрос осознанно, спросить уже было не у кого: нет ни бабушки, ни мамы. 
А Марьям не задавалась такими вопросами. Ей надо было заниматься домом и внучкой, чтобы Арфеник  не думала еще и об этом. Даже, если Юлька заболевала, бабушка старалась не сообщать об этом дочери, сама, своими средствами поднимала ребенка. Юлька хорошо помнит и кормление с ложечки вплоть до школы, и закутывание горла теплым вязаным платком, и знаменитый танав- жидкая  рисовая каша на кислом молоке. Это было всепобеждающее лекарство, и Юлька порой хитрила, говорила, что плохо себя чувствует, надо сварить танав. И бабушка со всех ног спешила выполнить каприз внучки, да еще свежую мяту в тарелку бросала- чтоб наверняка болезнь победить.
Потом, через много лет, Арфеник  стала чаще вспоминать Марьямгюль, рассказывать Юльке какие-то запомнившиеся ей моменты из жизни родителей. Например, что дедушка Мартирос был красивым, высоким, почему-то голубоглазым. Что был он молчаливым, но не хмурым, очень добрым. На людях не проявлял особых чувств к жене, детям, внукам, а на самом деле постоянно  оберегал их от холода и голода: то дров на ишаке несколько огромных вязанок привезет, то  конфеты- леденцы из кармана достанет, то на своем скакуне полные мешки провизии и несколько корзин с фруктами в дом втащит. Вообще, сколько помнила Феня, её отец постоянно был с гостинцами. Не забывал при этом свою красавицу Марьямгюль: у нее было несколько шелковых шалей, прочные кожаные туфли,  ботинки на пуговичках, платья, теплые жакеты. Были красивые браслеты, серьги и цепочки- взамен украденных, о которых Марьям так горевала.
У повзрослевшей  Юльки, уже после смерти бабушки, уже когда сама стала матерью, закралась да так и укрепилась в сознании мысль, что Бабо-джан потому выбрала  Арфеник и Юльку, что её самая младшая больше всех была похожа на покойного Мартироса: высокая, белолицая, с серо-зелеными глазами и копной непокорных кудрей.
Последняя дочь, последняя внучка…Какой век выпал на долю Марьям: потеря отца с матерью, потеря родины, потеря детей,  изгнание и война,  голод и скитания, потеря мужа,  потом опять  война и песни над колыбелькой худосочной умирающей внучки. И  постоянная работа- с детских лет до самой смерти. И её улыбающееся морщинистое лицо с родинкой на подбородке,  серебристая  короткая стрижка, прикрытая вечным темным платком, согнутая спина, и коричневые руки, и суковатая палка, благодаря которой она могла быстро и почти уверенно ходить. А когда Юлька была совсем маленькой, Марьям ухитрялась даже бежать, догоняя резвую хохот ушку.
…Прошло очень много лет. У Юльки подрастает маленькая внучка Маруся, Марьюшка, Марьяна, Маро- в разные моменты жизни  домашние называют её по-разному. Она весёлая, очень подвижная, с огромными блестящими серо-зелеными глазами, с копной светло-коричневых кудряшек, бойкая и работящая: всё норовит помочь бабе Юле. И очень любит, когда та разрешает ей положить в раскатанное тесто начинку из зелени и слепить ровную лепешку. Сегодня в доме будет жянгялов хац.