Обезьяна взвыла от ужаса в древней саванне...

Обезьяна взвыла от ужаса в древней саванне, себя осознав:
как будто от шкуры и тощих сосков своей мамки отторгнута, 
или от стада, вострящего ухо на шорох,
глядящего в сторону тихо крадущихся кошек больших, 
ей пришлось оторваться, – и больше того:
ведь пришлось ей с разбегу в Ничто провалиться, 
на «нечто» делиться, в котором, как лапой слепой ни ощупывай,
чуждое только нашаришь – и обречённое «Я»,
что, к ручью наклонившись, уже себя жертвой
не только лишь хищника зрит, но и времени, небытия.

Схватили с отчаянья красную охру,
давай размалёвывать камни, пытаясь связать,
что распалось, рассыпалось перед глазами,
давай изливать то, что чуют внутри, 
и давать имена – будто имя действительно
делает чуждого им крокодила (и льва) 
заклинаемым духом (туда же огонь, и грозу, и всё прочее),
духов вокруг наплодить, чтоб заполнилась бездна, 
Ничто изничтожилось; дальше придумать богов
и виниться пред ними за то, что себя осознали,
смиренно проситься в утробу обратно;
придумать табу, их утроить, и снова утроить;
пытаться, свой мир из себя же построив, себя убаюкать,
уснуть, всё скрепить навсегда и не думать,
каноном связать, всё заполнить орнаментом
(видишь, в его завитке обезьяна
от ужаса сжалась и впаяна намертво?)

Со временем,
и на алтарь в виде жертв положив
миллиарды таких же, как сами,   
из страха пред небытием и страданием,
и распиная любого, кто рушит канон (иль сжигая), 
кто стены шатает и так очень шаткого дома,
построили мир, нам понятный, уютный, 
но главное – очеловеченный так, 
что другого как будто и нет, –   
и вот в нём уже можно мечтать
и ценить проницательность мысли,
смотреть в пустоту романтическим взором,
бежать в неизвестное,
грезить свободою,
и декадентствовать,   
и многомерный узор отношений сплетать.

Но под тонкой культурною кожей ужас      
по-прежнему с нами, и не для того ли,   
чтоб снова наружу достать его и заклинать,
люди вечно воюют и чудищам всяческим    
в жертву себя же приносят?