Как поэт Мандельштам печку разжигал

О, пламя Зевса - ты мне будешь сниться!
Сегодня от тебя чуть не ослеп я,
И пень сгорел, как белая страница:
Немного дыма, и немного пепла.

Пусть пепел этот - волосы и брови,
Услышь молитву бедного еврея!
Дай утешенье в старости и скорби,
Пришли парик, ну и немного денег.
 
                ***

Больше всего в романе воспоминаний И. Одоевцевой "На берегах Невы" меня поразил простой и трогательный образ поэта О. Э. Мандельштама. Из всех персонажей романа он мне особенно полюбился. Благодаря ИО ко мне в форточку вдруг влетела настороженно всматривающаяся в мир, безобидно-суматошная, пугливая  птица ОЭМ. Побыла в моей комнате минутку и торопливо упорхнула обратно в своё серое Петербургское небо.

В послереволюционном Петербурге суровые тяжести быта были весьма ощутимыми реалиями, и поэтам, для более эффективного общения со своими Музами, частенько приходилось с ними бороться, засучив рукава, как уж умели.

Вот как Ирина Одоевцева описывает битву Осипа Эмильевича с буржуйкой. В романе этому посвящено 2 отдельных эпизода.


*********************************

Обыкновенно Мандельштам вставал довольно поздно, щёлкая зубами, основательно умывался и тщательно повязывал галстук в крапинку - спешил до ночи покинуть свою семиугольную комнату.

В писательском коридоре отапливались печками - «буржуйками». Дрова, правда, выдавались в изобилии. Они занимали один из углов комнаты Мандельштама, громоздясь чуть ли не до потолка.

Мандельштам, никогда не сидевший у себя, кроме дней писания стихов, всё же не отказывался от дровяного пайка, и разбросанные всюду поленья придавали его и без того странному обиталищу ещё более фантастический вид. Обыкновенно Мандельштам и не пытался топить свою «буржуйку».

- Это не моего ума дело, - говорил он.

"Дело" это действительно требовало особых знаний и навыка. Дрова были сырые и отказывались гореть. Их надо было поливать драгоценным керосином и раздувать. Они шипели, тухли и поднимали чад.

На «борьбу с огнём» Мандельштам решался только в дни, когда к нему «слетало вдохновение». Сочинять стихи в ледяной комнате было немыслимо. Ноги коченели, и руки отказывались писать.

Мандельштам с решимостью отчаяния набивал "буржуйку" поленьями, скомканными страницами "Правды" и плеснув в  «буржуйку» стакан - всегда последний стакан керосина, став на колени, начинал дуть в неё изо всех сил. Но результата не получалось.

Газеты, ярко вспыхнув и едва не спалив волосы и баки Мандельштама, тут же превращались в пепел. Обуглившиеся мокрые поленья так чадили, что из его глаз текли слезы. Провозившись до изнеможения с «буржуйкой», Мандельштам выскакивал в коридор и начинал стучать во все двери.

- Помогите, помогите! Я не умею затопить печку. Я не кочегар и не истопник. Помогите!

Но помощь почти никогда не приходила. У обитателей писательского коридора не было охоты возиться ещё и с чужой печкой. Все они тоже не были «кочегарами и истопниками» и с большим трудом справлялись с "самоотоплением".

Михаил Леонидович Лозинский на минуту отрывался от своих переводов и приотворял дверь.

- Ну зачем вы опять шумите, Осип Эмильевич? К чему это петушье восклицание, пока огонь в Акрополе горит - или вернее, не хочет гореть? Ведь вы мешаете другим работать, - мягко урезонивал он Мандельштама, но тот не унимался:

- У меня дым валит из печки! Чад - ад! Я могу угореть. Я могу умереть!

Лозинский благосклонно кивал:

- Не смею спорить. Конечно:
"Мы все сойдём под вечны своды,
И чей-нибудь уж близок час."

Надеюсь всё же, что не наш с вами. А потому позвольте мне вернуться к Еврипиду. - И он, улыбнувшись на прощание, бесшумно закрывал свою дверь.

А Мандельштам бежал в ту часть Дома искусств, где царило тепло центрального отопления,- в бывшие хоромы Елисеевых.

Но здесь было нелегко найти уединённый и тихий уголок. В Доме искусств, или, как его называли сокращённо, в Диске, всегда было шумно и многолюдно.

***

Вот дверь комнаты Лозинского, а рядом живет Мандельштам. Мандельштам... Я вернусь вместе с ним — и всё будет в порядке. Я стучу в дверь Мандельштама.

-Еntrez!

Почему - «entrez», а не «входите», - ведь мы не во Франции. Но мне некогда подумать об этом. Я открываю дверь и вхожу в многоугольную комнату Мандельштама.

Она полна дыма и чада. Мандельштам сидит перед печкой на корточках среди разбросанных поленьев и обугленных газет.

- Осип Эмильевич, что у вас тут?

Он смотрит на меня отсутствующим взглядом. Глаза его красны и воспалены.

- Подумайте только. Чуть пожар не произошел. Я хотел разжечь проклятые мокрые дрова. Плеснул в печку керосину. А огонь полохнул обратно, и газеты загорелись. Еле потушил. А то бы я сгорел, как белая страница. "Немного дыма и немного пепла" -  вот всё, что от меня осталось бы.

Вам, наверно, смешно, - неожиданно негодует он. Вы здесь все привыкли надо всем смеяться. А мне тошно. Я не кочегар. И не ведьма. Я не умею обращаться с огнём. Меня никто не жалеет...

Нет, мне совсем не смешно. Но и не жаль Мандельштама. Я думаю только о том, чтобы скорее вернуться в столовую, к Блоку.

- Бросьте печку. Пойдём. Я пришла за вами. Пойдём в столовую. Там Блок.

Мандельштам вскакивает.

*********************************

Как будто просмотрев эти сценки по синематографу (а у меня осталось именно такое, документальное чёрно-белое  ощущение от прочитанного) я и накорябал вышеизложенное шуточное стихонедоразумение, движимый огромной любовью и симпатией к ОЭМ.

А теперь давайте отбросим шутки в сторону и послушаем самого поэта. У нижеследующего его стихотворения нет названия. Но это точнейший автопортрет автора.

А раз мы его с вами читаем, значит Осип Эмильевич жив, любим и сейчас живёт вместе с нами. И будет будет жить, покуда мы помним о нём.

Интересно, что мне очень хочется в конце моего опуса сказать эти слова.

Именно об этом, - полюбить героев своих мемуаров, чтобы продлить их земную жизнь, - просила своего читателя Ираида Густавовна Гейнике (Ирина Одоевцева), в предисловиях к обеим книгам своих воспоминаний: На берегах Невы, На берегах Сены.


               
                ***

83а.

Качает ветер тоненькие прутья,
И крепнет голос проволоки медной,
И пятна снега — яркие лоскутья —
Всё, что осталось от тетрадки бедной.

О, небо, небо, ты мне будешь сниться;
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!

Жемчужный почерк оказался ложью,
И кружева не нужен смысл узорный;
И только медь — непобедимой дрожью —
Пространство режет, нижет бисер чёрный.

Разве я знаю, отчего я плачу?
Я только петь и умирать умею.
Не мучь меня: я ничего не значу
И чёрный хаос в чёрных снах лелею!

24 ноября 1911
О.Э. Мандельштам