письмо другу вечность спустя

Ты выходишь на балкон сладко затянуться сигаретой (нет, возьми уж лучше сигариллу, раз так втянулся, из божественно ароматной коробочки на столе), посмотреть на небо, затянутое пленкой полупрозрачных облаков, на человеко-муравьев внизу и машины, что забавно жужжат, по наклонному стебельку переулка выползая на наезженный проспект (так видится все с твоего дважды седьмого неба, если перегнуться за грань лоджии, незастекленной скорее от безденежья, чем от противоречия моде). Выходишь пересчитать все вороньи гнезда, вросшие в шумливые шевелюры крон, проверить соседские авто: одни здесь, других нету, а эти вот клуши только-только собираются на дачу... Утро субботнее, нежное, свежее (лучшее на неделе) обволакивает тебя и дышит в лицо; нет ничего замечательней крепкой в меру сигариллы, чтобы проснуться. Да, еще нужен кофе. Вдохнуть глубоко, выдохнуть задумчиво дым. А потом пойти и снять с плиты чайник, выплевывающий кипяток. 
Я пишу тебе это послание, исходя из мысли, что теперь все равно, какое средство связи использовать — мессенджеры соцсетей, телеграмм, инстаграмм, почтовых голубей или просто сказать вслух все, что захочется. Поэтому я выбрал самый легкий и удобный для себя путь: набираю на компьютере. Стучу по старенькой клаве, на экран ровно укладываются черные строки, потом я пошлю письмо на памятный е-mail, где оно будет еще какое-то время жить в электронной форме — архетип письма. В конце-концов, мы так часто переписывались по Сети, в стародавние времена по «аське», потом в Вк, постоянно в запарке, с отрицательным балансом времени на счету, не имея мало-мальской возможности встретиться наяву и попить пивка (извини старик, сегодня опять никак!), что, когда я думаю о тебе, мысль невольно тянется к компу, этому медиатору одиноких душ. 
Лето московское, пылкое (про него некто М. написал: роскошно буддийское лето), окрашенное в ван-гоговские, эпилептические цвета — Гоген взглянул —  вытягивает на воздух, на улицу, в любое время суток. Ночью сподручнее и мудрее: жара спадает, гуляет легкий ветерок, показываются девушки и звезды. Ты выползаешь вечером, утомленный в будни, разомлевший в выходные, на широкий балкон в бельэтаже (падает занавес сумрака, скрыв убогость декораций и то, что театральный механик был пьян, замирают все звуки, и только редкие крики, взвизги и шорохи где-то там, справа, сзади). 
   С высоты четырнадцатого над уровнем асфальта перед любопытствующим открывается широкая панорама зданий, крыш, жилых башен, лысеющих дворов с редкими паклями тополей и сирени, авто, помоек — и прочих обыкновенностей нетуристической окраины. Не в пример мощнее захватывает полотно ночного неба, что так властно нависает, бредящее своей жизнью. И хотя маячки из других систем и галактик мерцают неярко, а то бывают занавешены розовой тучей, как же тянет на них смотреть! Наркотически, томительно, — аж покалывает в боку. Невозможно оторваться. Так притягивало  когда-то пение сирен всякого, кто на беду себе плыл мимо. 
  Одним августовским вечером, — вот и удалось раскидать проблемы, перестать жевать жвачку отговорок и оправданий, и мы увиделись, — в самом центре ураганного веселья, развернувшегося вокруг нас, ты путано, сбивчиво, полупьяно поведал мне о наваждении, временами мучающем тебя. Я решил — прикалываешься... 
  История длилась несколько месяцев. Вот как все началось. Устраивался над городом прохладный весенний вечерок. Ты сбивал длинный пепел, облокотившись на металл ограды. Мелкие птахи уже начали охоту за мошками. Бездумно глядя на суетливые жесты постепенно затихающей столицы, ты сутулился после чернорабочего дня; руки подрагивали от усталости и нервов. Вскоре сделалось непроглядно, двор внизу, улочка и перспективный проспект отьединились от глаз слоями чернильной тьмы, кубометрами черного воздуха. На головокружительном асфальте внизу окна складывались в лужинские шахматы: пропасть падения, парения, скольжения сквозь пустоту. 
На сцене неба разыгрывалась феерия: блестящие танцы, звездный состав. Глядел на них, смотрел, смотрел... И досмотрелся. Незнакомое впечатление внезапно снесло с ног, закоротило душу. Сравнимое с мистическим виденьем, наркотическим глюком или началом чего-то шизового, оно спихнуло тебя с насиженной точки (зрения, отсчета и ума).
Слушай, - рассказывал ты на встрече, - звезды совершенно чумовые, они родней душе, чем земля, камень, песок и глина, вся эта затвердевшая грязь, из которой сделан мир! Непридуманные звезды ждут всех, кто един с ними душой, нас с тобой, например. Зовут, зомбируют, гипнотизируют, вытягивают все жилы! Так хочется к ним прикоснуться, дотянувшись со своего вавилонского этажа... А еще - подпрыгнуть и полететь! Оторвавшись от смрадной земли, полететь в прекрасный тихий мир, пронзенный ледяными лучами, полный метеоритной мелочи и мусорных спутников, где встречаются иногда кометы, такие грустные и одинокие в своих свадебных газовых шлейфах.
...Теперь уже середина осени, я сижу рядом с окном, из него дует, изо всех незаткнутых щелей. Опять болит мое страдательное горло, а тебя бы взялся душить насморк, неотвязный старый враг. К окну прилип рыжий и желтый, с бронзовой окаемкой (точно с японской картины) мокрый лист, последний на веточке облезлого вяза. Птицы, городские приживалки, сбиваются в большие стаи, носятся, волнуются, репетируют перелет, кричат дурными голосами - но я знаю, что никуда они не улетят. Так и осядут на крыши домов, голые руки деревьев, ребра скамеек в парках, прильнут к земле и человечьему жилью, как эмигрантский тяжелый дым - зимовать. Я гляжу на них из окна, отвлекаясь от письма, и не знаю, что эта у меня - поэтическое чувство или просто печаль. 
Минувшим летом все вечера повторялись. В буквальном смысле: каждый божий закат ты выходил на воздух с табачком и зажигалкой в заднем кармане обтрепанных джинсов. Машинально, про себя, отмечал: проходит очередное лето, ускользает незамеченным, без следов, и все-то поглотит беззубая прорва, бесцветная бездна, все соскользнет туда - в гулкое лоно, плавильню перерождений. (Но что мне сейчас до нее? Перегибаюсь и по-хулигански плюю в колодец двора, заполненный темнотой. Вот это и есть "сейчас", самый настоящий момент). 
Рассказывал, тогда пошли серьезные напряги с работой. Группу единомышленников, реальных работяг, на которых все держалось в подловатой конторе, грозили выкинуть с треском, без выходного пособия. Мало того, вешали на шею мифические долги, так что и зарплата за месяц была под вопросом. От подобной ерунды у любого сдадут нервы и покосится голова. Крайне эмоционально и сумбурно ты пересказал мне все в кратком письме. В то же время я как-то встретил в нашем маркете твою драгоценную в обнимку с корзинкой и Вадимом, раздувшемся от верблюжьей гордости. Только тут я понял, что вы расстались.
Теперь я уверен: от этого ты, как говорится,  выпал в осадок. Хандра мутировала в депрессию. Теперь я вспоминаю, как однажды мы нос к носу столкнулись на остановке и успели перекинуться партией фраз, пока я не влез в тяжко переваливающийся автобус. Лето склонялось к осени. Ты скороговоркой бормотал, что плохо спишь, сдают нервы, и о каких-то визионерских (как выразился) снах, посещающих все чаще. И, вообще, - в последнее время все странно. Я не придал особого значения, сам по уши в неприятностях, погруженный в невеселые думки. Врезался только потухший вид, поникшие усы (кто еще сегодня в России их носит?), заметная неопрятность, смазанный взгляд. Ты стоял как-то сгорбившись, будто на самом деле опустившись, что почти съело нашу разницу в росте; волосы петушились на порывистом ветру. Впечатление тяжелое: человек потерялся, бредет вслепую, и, похоже, с трудом верит в хеппи-энды. Видимо, тогда ты и решил: не отделаться от проблем. Перестал следить за собой, сумасшедше курил, все больше дешевые сигареты. И я кусаю локти, что не нашел лишней четверти часа для тебя. 
Говорят, преступника частенько тянет на место злодеянья. Так вот и меня (но откуда взялась ассоциация!) что-то будто понукает думать о твоей шикарной лоджии, площадью почти с комнату, думать все время, воображая, как ты стоишь там, весь в себе и совсем один, и все такое, в том же духе. Привязалась мысль, и не отцепится, крутится в мозгу попсовым мотивчиком. Мы всегда были по-настоящему близки друг другу, налицо избирательное сродство, цитируя одного старого господина. Несмотря на нехватку общения после окончания универа, мы пребывали в ментальном контакте - необъяснимом по законам современной физики. Оба - одиночки по жизни, временами не лишенные внимания, но сознающие его незаконность. Смутно и тревожно подозревающие свою бесполезность: лишние люди. Два дурака - пара. 
Как-то вечером небо чисто после мощного ливня, голова пьяна от озона, дышится легче; когда темнеет, сочные звезды вызревают наверху. Вот опять ты стоишь на своем посту, мешая в шейкере легких воздух и дым. "Я ненавижу свет однообразных звезд" - писал тот же М. Но можно смотреть на вещи и по-другому. Вдыхаешь ядовитый аромат, выдыхаешь вольные колечки фиолетово-сизого цвета. Нечего делать, особенно с самим собой. Ничто не переворачивает, не трогает, не дает ускорения сердцу. И так безболезненно проходит сквозь тебя жизнь - как нейтрино сквозь планету Земля. Славненько смотреть на подмигиванья и влажное сиянье вверху. 
Мы с тобой, оба, по сути (продолжает раскручиваться мысль), ничего не хотели от жизни - никогда - а если копать глубже, жить не жаждали. Почувствовав эта друг в друге, небывало сблизились, хотя не подавали виду, придерживаясь в общении насмешливой манеры, отвязно-шутливого тона. Конечно, чрезмерного. Боже, зачем я тебе все это пишу! 
Я прямо вижу, как ты стоишь там и пялишься на небо; ну кинешь взгляд, другой на дома в отдалении, и опять - очи горе. Немного ранее, когда вечер мрачнел, потихоньку превращаясь в ночь, и последние закатные лучи что-то чертили на тучах, ты налил в бокал хереса или мадеры и слушал, отпивая по глотку, щебет и пересвист птиц, прощавшихся с солнцем, и бормотание листвы. Есть в этом особенный кайф. Мозг полнится бархатным шепотом, кружением, звоном, и ты - бог, молодой и сильный, упоенный собой. Что с того, что ты один, и смысла нет, и уже не будет. Все равно ведь всему придет конец. В подобном настроении так легко поддаться соблазну, сделать решительный шаг. И вот в один из вечеров... 
Да, нам с тобой всегда было нечем заняться, потому что в любом предмете мы ухитрялись увидеть его внутреннюю пустоту, в любом явлении - вакуум. Так и болтались по жизни - ни частицей, ни волной. Как два брига без якорей, как трубадуры и пилигримы... (Прости за мудреный и вихляющий слог - заговариваюсь от усталости. Да и нафантазировал я, наверное, напридумывал лишнего. Всё было не так). 
Пора мне закруглять свое электронное. Пишу час, может, два, - не знаю. По правую руку ночь, жирная, зрелая, давит на тонкое стекло. Обратный чернозем почти весь затянут белой овечьей шерстью с грязно-розовыми подтеками (отражается городская иллюминация). Но легко могу представить, как за этим занавесом тонко голосят звезды, временами срываясь на ультразвук. Как поют эти чокнутые сирены, схожие с Одиссеевыми, ангелы космического безразличия и запредельной красоты. И вот еще что. Слушай, я-то знаю: ты улетел к ним. Прыгнул, и - полетел. Оттолкнулся от ломкой плитки открытой лоджии, но не упал, а поплыл вверх по течению ночного воздуха, все выше и выше, легче перышка, стремительнее птиц и самолетов, сквозь облака и стратосферу, межпланетную тьму и мусорные пустыни космоса. 
Теперь ты, разумеется, сам звезда.