Человек есть то, что он любит

     Осенью 1990-го купил я деревенский дом в поселке Старая Торопа  Тверской области. Купил не столько из-за тяги к земле, сколько пытаясь спасти наши скромные семейные сбережения от всё более нескромных государственных притязаний.
     Но и за хозяйство поначалу взялся с энтузиазмом. Ремонтировал постройки, высаживал сортовые деревья, до двадцати гряд на огороде обрабатывал. И постепенно осознавал тщету своего судорожного землеройства. Чтобы разумно пользовать землю, надо на ней жить.
     В это лето тоже съездили. И обнаружили очередную пропажу: выкопаны начавшие уже плодоносить войлочные вишни, куст облепихи, черной смородины. И знаем даже, чья эта работа, но не заводить же тяжбу. Подумать тошно. Впервые шевельнулось в душе тоскливое желание продать нашу обузу, вернуться к пролетарскому существовании в чистом виде. И то верно: от Мурманска далеко, дорога неудобна и дороговата, дети уже повзрослели и деревенской жизнью не восторгаются. А главное – так и не возникло во мне ощущение родственности, сокровенной причастности к этим местам. Вроде бы красиво, полезно, целительно: сосновый бор окрест, чистая речка Торопа неподалеку. Грибы, ягоды, орешники обильные. Но сердцу все равно не прикажешь. Детство мое прошло не здесь, а ведь именно детские впечатления от местных таинств природы формируют сознание и подсознание, где свивает гнездо та самая всепобеждающая влюбленность и тяга к родным местам – чувство малой родины.
Но где она – моя малая родина?
     Родился я в 39-м году в новгородской глубинке. В 41-м эвакуирован. Потом Сибирь, Кропоткин на Кубани, станция Дно, Карельский перешеек, Парфино, Волховстрой… Нигде подолгу не задерживались. Мое детство скроено из территориальных лоскутов. Оно видело слишком много и слишком разного, чтобы прилепиться к чему-либо одному.
     Нельзя сказать, чтобы меня совсем уж не тянуло в адреса моего детства. Но тянуло больше умом, чем сердцем. Попытался в 79-м вернуться на место рождения, рассудив, что уж если где и просыпаться чувству родства, то на Новгородчине. Приглядел жилье буквально в пределах видимости останков бывшего отцовского дома на Ловати. И, кажется, недурно приняла меня родина пращуров: такой говор вокруг узнаваемый, близкий (не то, что тверской, якающий: Стяпановна!, Пятрович!). И связи человеческие живо образовались (нашу фамилию там еще помнили, даже дальние родственники нашлись). Но после двух месяцев тамошней жизни взмолилась жена моя, николаевская родом: заели, мол, нас комары новгородские, пожалей хоть детей своих, если меня не жалеешь.
     Год и впрямь выдался угрожающим по вылету комариного племени. Пришлось пожалеть домочадцев, отказаться от дома и от отцовской родины. А жалко.
     Но впору пожалеть и всех нас, горемычных. Советский Союз, пожалуй, как никакая другая страна в ХХ веке подвергался колоссальному перемещению и перемешиванию человеков. Катаклизмы гражданской войны, коллективизации, индустриализации, фашистского нашествия, перманентных репрессий, сдирающих со своих мест не только отдельные семьи, но и целые народности, а теперь вот и распад Союза – всё это превратило патриархальный быт дореволюционной России в хаотическое полуосознанное брожение нынешнего бедлама. «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» – те дивные жизнестроительные чувства, которые в пушкинские времена давались россиянам вместе с молоком матери (или кормилицы) – подверглись в ХХ веке жестоким испытаниям и разрушениям. Популярная в 70-х годах песенка «Мой адрес – не дом и не улица. Мой адрес – Советский Союз» зафиксировала уже свершившийся отрыв от малой родины. Мы сплошь и рядом не знаем родового гнезда своих предков, не припадали к их могилам. Малая родина, как неиссякаемый прежде исток российского патриотизма, потеряна нами из виду, а главное – из сердца. С глаз долой – из сердца вон. Остались разве что невнятные отголоски, неясные томления.
     Так, может быть, взамен мы преуспели в любви к своей общей матери России, преемнице бывшего Союза: «Мой адрес – не дом и не улица. Мой адрес – Россия моя!»?
     Увы, потеря малой родины у нас в России компенсируется очень слабо. Безликие города, вспухшие в центрах индустриализации, строились не из любви, а из экономии. Поэтому и удерживают человека только экономически. Интимные чувства между человеком и городом в России скорее исключение, чем правило. Нечасто встретишь и любовь к своему повседневному труду. Он привычно воспринимается большинством как обязанность, как плохо оплачиваемая повинность.
     А откуда еще берется любовь к Отечеству? Считается, что она растет из постижения истории народной. Оно и верно, однако недавняя история советского тоталитарного государства еще не успела сложиться в эстетически сглаженную форму. В сегодняшнем виде она вызывает у ребенка не любовь, а недоумение и испуг.
     Вот и текут, вытекают люди из России, лишают Родину-мать родительских прав. Причин тому много, а вот любви – мало, не хватает для того, чтобы удержать человека возле недомогающей матери.

     Я пишу эту статью в своей мурманской квартире. Смотрю иногда в окно. Вижу те же хрущовки и брежневки. Но вижу и то, что меня чарует и примиряет с Мурманском уже 30 лет: спокойные лица окрестных холмов. Они создают основную архитектонику нашего города, великодушно скрадывают неказистость человеческих построек. В любой точке города мы можем положиться на эту неусыпную поддержку природы. По-моему, именно она определила симпатичный облик мурманчан. Открытость города, пронизанного вечной благосклонностью природы, сказалась и на психологии горожан. Считаю, что, в конце концов, мне повезло. Я полюбил этот край, он мне заменил малую родину. Здесь родились и мои дети, тоже не безразличные к мурманским просторам. Нам повезло.
«Человек есть то, что он любит. Потому он и любит, что он часть того».

1997