Ханукальное чудо

Вот уже больше года, как я узнал о существовании Ханукии Машиаха и с тех пор, признаюсь, вопрос о том, где именно она спрятана, не дает мне покоя.

В замечательной книге р. Ицхока М. Шнайера о р. Авруме Иегошуа Гешеле Тверском - ребе из Махновки, последнем хасидском адморе, жившем в СССР, - рассказывается о том, что в наследство от отца, первого Махновского ребе, р. Йосеф-Меира он получил чудесную ханукию. Тот, в свою очередь, получил его в дар от своего отца, р. Авраама Иегошуа Гешеле, а тот от своего отца, Сквирского ребе р. Ицхака. Именно по личным указаниям р. Ицхака лучшие мастера Украины в течение нескольких лет работали над созданием этого уникального светильника.

Согласно описанию р. Иегошуа Тверского, видевшего реликвию своими глазами, вершину ханукального светильника Сквирского ребе венчали четыре короны, каждая из которых несла в себе высокий символический смысл: одна символизировала "Кетер Тора" ("корону Торы"), другая "Кетер коаним" ("корону служения"), третья "Кетер малхут" ("корону царствования"), а четвертая "Кетер шем тов" ("корону доброго имени"). В центре светильника размещался "Арон а-кодеш" - шкаф для свитков Торы, а в нем хранился свиток, который обычно читали в дни Хануки. Деревянные двери этого шкафа были украшены резьбой с изображением оливковых ветвей и виноградных листьев, причем резьба была настолько искусной, что казалось, будто они настоящие. По обе стороны от дверей стояли два больших кувшина, которые наполняли оливковым маслом, а от кувшинов хитроумная система трубок подводила масло к восьми лампадам Хануки и возвышавшемуся над ними "шамашу", от которого они зажигались.

Над пластиной, установленной за светильниками, была изображена сцена жертвоприношения Ицхака и вычеканены слова Торы, обращенные к Авраму: "Не заноси своей руки над отроком!"

Старые хасиды рассказывали, что когда пришло время изготавливать эту пластину, мастера вечером пришли к р. Ицхаку и сказали, что не знают, как следует изобразить ангела, отводящего руку Авраама. Ребе из Сквиры попросил дать ему время до завтра, и наутро протянул им рисунок ангела. Кроме того, на светильнике было отлито изображение Ноева ковчега с входящими в него зверями.

Стоял светильник на круглых ножках, между которыми парили фигурки голубей, а под ними была помещена музыкальная шкатулка, исполнявшая мелодию ханукального гимна "Маоз цур". А еще в стену светильника были встроены часы.

Когда долгая работа над созданием этого чуда прикладного искусства была завершена, р. Ицхак провозгласил, что приготовил светильник для самого Машиаха – чтобы тот зажигал его после того, как воцарится в Иерусалиме.

Казалось бы, по логике вещей, в годы революции и гражданской войны этот светильник стоило спрятать подальше от посторонних глаз, чтобы уберечь его от "экспроприаторов". Но р. Авраам Иегошуа Гешеле, невзирая на все страхи и опасности, всегда велел ставить светильник в центре гостиной своего дома и в окружении хасидов зажигал его лампады, дабы выполнить заповедь "пирсум нес" (об оповещении чуда). С годами одна из корон светильника по неизвестным причинам погнулась, а часы остановились.

В восьмой день Хануки то ли 1918-го, то ли 1919 года, в тот самый час, когда хасиды собрались в доме ребе, чтобы зажечь светильник, в дверь вошли несколько вооруженных людей. Естественно, они сразу обратили внимание на огромную ханукию из чистого серебра и устремились к ней. Хасиды похолодели от страха: они поняли, что незваные гости сейчас конфискуют светильник "на нужды революции". Однако, не дойдя пары шагов до светильника, люди в кожанках вдруг остановились, как вкопанные, и простояли так несколько долгих минут. Затем один из них подошел к ханукие, снял с нее сломанные часы и погнутую корону, и вся группа молча покинула дом.

Много лет спустя, рассказывая об этом чуде, р. Авраам Иегошуа Гешель говорил, что увидел в случившемся подтверждение святости ханукии, изготовленной его прадедом для Машиаха.

В 1932-1933 гг., как известно, начался печально известный Голодомор, охвативший почти всю Украину и не обошедший стороной Махновку. В те годы тяжело приходилось всем; люди умирали от голода прямо на улицах, но хуже всего пришлось лишенцам, которыми стали упорствующие в своей вере священнослужители всех вероисповеданий: ведь еду можно было получать только по рабочим карточкам, а лишенцам было отказано, в числе прочего, и в праве на работу. Если раньше хасиды Махновки хоть как-то могли поддерживать своего ребе, то теперь у них попросту не стало такой возможности, и р. Авраам Иегошуа Гешеле с супругой жестоко страдали от голода.

Конечно, какую-то еду можно было достать на "черном рынке", но теперь за нее просили не деньги, а исключительно украшения из золота или, на худой конец, серебра. И некоторые хасиды, вспомнив о чудесном ханукальном светильнике, весившем больше полуцентнера, стали уговаривать Ребе обменять его на еду – ради спасения жизни. Однако р. Авраам Иегошуа Гешеле наотрез отказался: "Сказано, что этот светильник приготовлен для Машиаха, а значит, он принадлежит Машиаху, и у меня нет права использовать его для своих нужд!" - отрезал он.

Трудно сказать, как Махновский ребе выжил, если бы не помощь, которую ему время от времени оказывал его тесть – живший в Польше адмор из Журика.

В последующие годы положение р. Авраама Иегошуа Гешеле и евреев Махновки, продолжавших соблюдать Тору, еще больше ухудшилось. Они подвергались преследованиям местных властей, а в небольшом местечке все про всех все знают, и спрятаться от посторонних глаз практически невозможно, так что о евреях, продолжающих молиться и соблюдать другие традиции, немедленно доносили властям. В связи с этим многие благочестивые евреи из местечек стали перебираться в большие города, где было легче затеряться, и махновские хасиды в этом смысле не составили исключения. Многие из них в конце 1920-х – начале 1930-х годов перебрались в Москву и стали призывать ребе присоединиться к ним, уверяя, что здесь никто не будет его преследовать.

Ребе Авраам Иегошуа Гешеле долго отказывался следовать этим призывам, считая, что у него нет права оставлять Махновку. Но настал день, когда его имя оказалось в списке подлежащих аресту раввинов, и однажды вечером к ребе зашел сотрудник НКВД-еврей.

- Все христианские священники Махновки уже арестованы, со дня на день должны прийти за тобой. Лучшее, что ты можешь сделать - это немедленно бежать из местечка! - сказал он.

Ребе прислушался к совету, нанял телегу и в ту же ночь вместе с женой и одним из самых верных хасидов выехал из Махновки. На ближайшей железнодорожной станции они отпустили хозяина телеги домой, а сами сели в поезд, следовавший в Киев. Наутро, когда энкэвэдэшники пришли арестовывать ребе, выяснилось, что он "бесследно исчез".

Между тем, покидая в спешке Махновку, ребе решил не брать с собой уникальный прадедовский ханукальный светильник, опасаясь, что тот может попасть в нечестивые руки. Поэтому незадолго до побега в Москву он вызвал к себе одного из хасидов, жившего в Янушполе, велел ему разобрать бесценную ханукию и зарыть в землю. Там она остается до сих пор, и место, где зарыл ее хасид из Янушполя, погибший в годы Великой Отечественной войны, остается неизвестным. Сам ребе, рассказывая об этом много лет спустя, непременно добавлял: "…но поскольку ханукия предназначена для Машиаха, то когда он придет, этот еврей покажет, где ее спрятал, и Машиах возьмет ее себе".

Думаю, эта история должна вскружить голову многим кладоискателям в Украине. И все же очень хочется верить, что если однажды "ханукия Машиаха" будет найдена, она попадет в достойные руки.

Пластмассовая Ханукия

Эту историю в ответ на вопрос о том, случалось ли с ним ханукальное чудо, рассказал мне молодой онколог, работающий в одной из иерусалимских больниц.

"Произошло это в первый год моей стажировки, оказавшийся самым тяжелым. Дело было не только в огромной нагрузке, которая падает в Израиле на плечи молодых врачей, но и в том диком эмоциональном напряжении, с которым связана наша профессия. Каждый день ты сталкиваешься с таким количеством трагедий, что невольно начинаешь думать, что на самом деле все люди на Земле больны раком, только многие этого пока не знают.

Уже через полгода после начала работы я стал мечтать об отпуске, но выяснилось, что могу получить его не раньше января. Я написал заявление на январь, и в декабре стал буквально отсчитывать дни, остающиеся до вожделенного отдыха. Тем временем приближалась Ханука. Наши медсестры вывесили на стенах поздравления с праздником, поставили ханукию и столик, на котором всегда лежали ханукальные пончики, но характер онкологического отделения мало располагает к празднику. Все это мне казалось каким-то искусственным, показным, ненужным.

В один из таких декабрьских дней я, оставшись на очередное ночное дежурство, отправился в обычный вечерний обход, чтобы проследить за состоянием пациентов и по возможности его облегчить. По мере продвижения по отделению я зашел в палату, где лежала новая пациентка – 57-летняя Мирьям, которой предстоял двухнедельный курс химиотерапии. Пробежав глазами историю болезни, я узнал, что восемь лет назад она уже переболела раком, но в том-то и заключается одна из проблем этой болезни, что она имеет привычку возвращаться. Причем в куда более агрессивной форме. Так случилось и с Мирьям…

Закончив читать, я посмотрел на женщину и уже открыл рот, чтобы спросить, как она себя чувствует. Но не успел произнести и слова, как...

- Здравствуйте, доктор! - сказала Мирьям. – Рада с вами познакомиться. О своей болезни я и сама все знаю. Лучше расскажите немного о себе. Вы ведь совсем недавно окончили университет, правда?..

Все это было странно: обычно онкобольные замыкаются в себе и неохотно общаются, а эта женщина, казалось, была полна оптимизма. Я огляделся и увидел, что на ее тумбочке лежат не только лекарства, но и симпатичная статуэтка, на столике разложена парфюмерия, разные красивые вещицы, и все это невольно придает больничной палате вид обычной комнаты.

Мы разговорились, и с тех пор наши беседы стали ежедневными. Это были странные, совсем не типичные беседы между врачом и пациенткой: Мирьям в определенном смысле заменила мне оставшуюся в Украине маму. Ее жизнелюбие, ее умение интересно говорить обо всем на свете меня поражали. Спустя некоторое время я познакомился с ее детьми и мужем. Муж, преуспевающий адвокат, как раз выглядел совершенно сломленным болезнью Мирьям, но в ее присутствии и он словно оживал и оттаивал.

А затем наступил первый день Хануки, и это опять-таки был день моего дежурства. Вечером я вошел в палату Мирьям и увидел стоящую на подоконнике игрушечную пластмассовую ханукию с электрическими свечками. У меня дрогнуло сердце: это было жалкое зрелище - суррогат ханукии как суррогат настоящей жизни.

- Настоящую ханукию мне в палату принести не разрешили, - сообщила Мирьям. – Но совсем оставаться без светильника я не захотела, и вот, принесли эту. Очень люблю Хануку, для меня это, прежде всего, праздник надежды, веры в то, что все возможно и в нужный момент чудо обязательно произойдет. Не включай свет, - остановила она меня, - давай поговорим в темноте. Если ты присмотришься, то увидишь, что и этот искусственный огонек вполне настоящий…

Мы еще о чем-то поговорили, и вдруг Мирьям сказала:

- Знаешь, я ведь прекрасно знаю, что скоро умру. Когда я заболела раком в первый раз, то случайно услышала, как профессор сказал мужу: шансов на исцеление практически никаких, и надо готовиться к худшему. Но я выздоровела, и все заговорили, что произошло чудо. Судьба подарила мне еще целых восемь лет жизни! Восемь лет – это как восемь ханукальных свечей, каждая из которых сама по себе отдельное чудо. За это время мы успели немало поездить по миру, я увидела двух своих новорожденных внуков. Сейчас муж готовится к 35-летию нашей свадьбы; купил всем детям и внукам парики, чтобы я ничем не выделялась, не знаю, доживу ли… Но вот опять Ханука, и у меня так хорошо на душе. Я хочу дожить до восьмой свечи, до окончания праздника Хануки.


3 МАТЕРИАЛА ПО ТЕМЕ
Она говорила так искренне, что когда я бросил взгляд на пластмассовую ханукию, мне показалось, что ее первая свеча на самом деле горит настоящим жарким пламенем, и это было настоящее чудо. Понимаю, что это была иллюзия, и все же в какой-то момент она была почти полной…

Следующее мое дежурство пришлось как раз на восьмой день Хануки. Войдя в отделение, я стал просматривать последнюю сводку и увидел, что в последние часы состояние Мирьям резко ухудшилось, начался отказ систем ее организма. Она умерла вечером следующего дня – как и хотела, дожив до последнего дня Хануки.

Иногда я вспоминаю ту пластмассовую ханукию в ее палате, которая одновременно была самой что ни на есть настоящей…

Знаешь, Мирьям, многому научила меня в жизни. А можно ли назвать все происшедшее в ту Хануку чудом, или нет, не мне судить".

Чудо в Берген-Бельзене

Эту историю мне довелось услышать от одного хасида, а тот, в свою очередь, слышал ее от самого рава Шраги-Шмуэля Шницлера, который, находясь в концлагере Берген-Бельзен, делал все, чтобы поддержать дух его узников и вселить в их сердца надежду. И хотя до освобождения Берген-Бельзена оставалось всего пять месяцев, надежда эта таяла, как и силы узников, день ото дня. Не было ночи, в течение которой в каждом из бараков не умирали бы два-три человека, и в официальные обязанности рава Шницлера, которого все тогда звали просто Шмульке, как раз входило выносить эти трупы.

Уже за две недели до Хануки Шмульке стал думать, где бы раздобыть хоть немножко масла, чтобы зажечь ханукию, но когда он спрашивал об этом у кого-либо из узников, тот смотрел на него, как на безумного: да если бы у него была хоть капелька масла, он бы сразу его выпил, а не стал тратить на такие глупости, как ханукальный светильник. Праздник тем временем приближался, и Шмульке полагал, что если достанет масло хотя бы на зажигание одной-единственной, первой свечи праздника, это уже будет чудом.

…До Хануки оставалось всего несколько дней, и рава Шницера, как обычно, отправили в барак убрать появившиеся там за ночь трупы. По дороге его нога неожиданно провалилась в ямку, и там что-то звякнуло. Шмульке вызволил ногу, наклонился, засунул в ямку руку и вытащил из нее… маленькую скляночку с маслом. Он запустил в ямку руку еще раз – и вытащил вторую, а потом и третью, и четвертую - всего в тайнике было восемь скляночек с маслом, ровно на все восемь дней Хануки.

Положив склянки на место и снова замаскировав тайник, Шмульке отправился к бараку. По дороге его мучила мысль о том, кто из евреев сумел раздобыть такое сокровище. Было ясно, что кто-то спрятал эти склянки, чтобы зажечь ханукальный светильник, и если хозяин тайника жив, воспользоваться находкой значило бы стать вором. Тогда исполнение заповеди зажигания светильника ничего бы не стоило. Но жив ли он? И если жив, то, наверное, не откажется от того, чтобы к его ханукальному свету присоединились и другие евреи? 

Шмульке стал осторожно выспрашивать знакомых, не спрятал ли кто масло для ханукии, но каждый раз получал отрицательный ответ. Наконец настал день Хануки. Молодой раввин прокрался к тайнику, обнаружил, что все склянки с маслом на месте, и посчитал, что имеет право их использовать.

Так в декабре 1944 года у узников Берген-Бельзена появилась возможность достойно отметить Хануку.

В начале 1950-х, уже живя в Израиле, рав Шницер отправился в поездку в США, где встретил знаменитого Сатмарского ребе, рава Йоэля Тельтельбойма.

- Я ведь тоже какое-то время находился в Берген-Бельзене, - сказал Сатмарский ребе. – В 1943 году я сумел раздобыть масло, чтобы в Хануку зажечь светильник, но за два дня до начала праздника меня неожиданно перевели в другой лагерь. А ведь то, что осталось, было настоящим сокровищем! Как я молил Всевышнего, чтобы хоть какой-то еврей нашел этот тайник и использовал масло по назначению!

- Можете считать, что ваша молитва была услышана, - ответил рав Шницер. 

"Есть у них глаза, но не видят…"

А вот еще один рассказ о ханукальном чуде, услышанный автором этих строк на одном из хасидских "фарбренгенов" - посиделок за разговорами о Торе, хасидских цадиках и, конечно же, за развязывающей языки бутылочкой спиртного.

"Несколько лет назад нас постигла тяжелая утрата: ушел из жизни дедушка, остававшийся до последних дней главой и душой нашей семьи, - рассказал один из участников застолья. - Тридцать дней со дня его смерти как раз пришлись на Хануку. По традиции вся наша большая семья собралась в его доме, зажгли первую свечу, спели "Маоз цур", но праздничного настроения ни у кого не было – нам не хватало за столом деда, его шуток, его историй из жизни.

И тут один из моих дядей стал вспоминать о случае, который, по его словам, произошел с дедом и бабкой вскоре после Великой отечественной войны, когда они, будучи еще совсем молодыми, жили в Харькове.

Были они из тех евреев, которые, несмотря на все гонения, сумели сохранить верность еврейским традициям. Не знаю, правда ли это, но дядя сказал, что в те годы евреям было строжайше запрещено держать в доме священные книги и предметы культа, а за нарушение этого запрета можно было вполне загреметь на пять, а то и на все десять лет в тюрьму. Поэтому дед держал священные книги, тфилин, талит, ханукию и все прочее на полках обычного платяного шкафа.

Вечером накануне Хануки он, разумеется, достал ханукию, чтобы подготовиться к зажиганию свечей, а заодно и несколько томов Талмуда, так как решил до начала праздника поучить Гемару. Бабка в это время возилась на кухне – готовила суп из полугнилых овощей, так как нормальных продуктов в те дни не было. И вдруг – стук в дверь. Дед открывает, а на пороге стоят два гэбэшника с обыском.

Думаю, вы понимаете, что испытали в тот момент дед с бабкой. Ведь этим незваным гостям, вроде, и искать ничего не надо – все лежит на столе, у всех на виду. У бабки ноги приросли к полу, так что она как была на кухне, так там и осталась. А деда посадили в угол на стул, и один из гэбешников приложил ему руку к сердцу. Дядя говорит, что у них был такой метод: по учащению сердцебиения в тот или иной момент обыска они понимали, что человек взволнован, и, значит, они находятся рядом с каким-то тайником.

Дальше, рассказывал дядя, гэбешники стали переворачивать вверх дном весь дом. Срывали с кровати простыни, дырявили подушки, вытаскивали из шкафа вещи и сваливали на стол, в результате ханукия и священные книги оказались под грудой вещей.

Так ничего и не найдя, гэбэшники, наконец,  убрались.

Когда бабушка (тогда, конечно, совсем не бабушка, а красивая молодая женщина) вошла в комнату, та выглядела, как после погрома. Но они очень быстро убрали со стола, и дед зажег ханукальную свечу, с особым чувством произнеся благословение "аль а-нисим" ("за чудеса и явления удивительные, которые Ты совершил для отцов наших в их дни в это время"), а затем добавил: "и для нас в наши дни". Ибо как назвать иначе, чем чудом, то, что тогда произошло?! Казалось, для деда с бабкой стали реальностью слова псалма: "Глаза у них, но не видят, уши у них, но не слышат…"

После этого рассказа в гостиной дедовского дома словно стало теплее. Вдруг показалось, что дед снова с нами и сам рассказал ханукальную историю. И это ощущение тоже само по себе было чудом…"

Пока горит свеча

Ну, а эта история произошла со мной в прошлую Хануку, когда я, наконец, стал зажигать ханукию с масляными светильниками.

Если вы помните, в ту Хануку было немало пожаров, и население призывали присматривать за ханукальными светильниками. Около одиннадцати вечера мои домочадцы отправились спать, и я остался в салоне один. Взглянул на светильники, увидел, что масла там осталось на самом донышке, и решил посидеть у ханукии до тех пор, пока они не догорят. Ждать, по моим прикидкам, оставалось недолго – четверть часа, не больше.

Прошло 15 минут, затем полчаса, но светильники продолжали гореть. Через час масло в них вроде бы закончилось начисто, но пламя продолжало плясать на кончиках фитилей. Наконец, один из них затрепетал и погас, за ним последовал второй и третий, но четвертый упорно продолжал гореть, уже совершенно непонятно, на чем. Миновал еще час, светильник все еще горел, то затухая, то снова вспыхивая. Погас этот последний огонек только в два с лишним часа ночи, и все это время я просидел в кресле, наблюдая за загадочной борьбой тьмы и света.

И вдруг ко мне пришло ясное ощущение того, что никому не дано знать ни часа своего ухода, ни часа ухода кого-либо другого. Все внешние признаки его приближения, все прогнозы могут оказаться ошибочными, и человеку следует гореть до конца, до последнего мгновения. И, если это возможно, даже более ярким светом, чем в начале жизни.