ни богу свечка, ни чёрту кочерга

Я читаю стихи проституткам.
И с бандюгами жарю спирт. (с)




По рябинам, калинам, берёзкам
узнаваемое - не подхватывай,
просто глупо тянуться за Бродским
под ревнивым присмотром Ахматовой.
Вроде, исподволь, с тихим намёком -
биографию делают рыжему.
Поболтать бы хотелось о многом
с божеством, но когда говоришь ему -
я пишу тут немного, могли бы
вы взглянуть, посодействовать как-нибудь -
понимаешь, что высмеют, либо
понемножечку будут доканывать -
что тут нового? Свежего? Что тут,
необычного? Нет, не увидел я.
Недописанный текст перечёркнут,
мэтр напыщенный с видом Овидия,
удаляется в тишь кабинета
с новой пассией, нежной, возвышенной.
Всё дозволено гениям, это
просто слава на тортике вишенкой.
Нобель, премия, козни, скандалы,
и не важно - ты почвенник, западник,
но поэзия околдовала,
а без фрака, без бабочки, запонок,
не напишешь свою ахинею.
Без поклонниц и без вдохновения.
Не старайся кропать посложнее,
постарайся пообыкновеннее.
Это пошленькая буффонада,
с разночтениями громогласными,
и о Музах болтать бы не надо,
и о всяких Парнасах с Пегасами.
По-есенински выпьем и спляшем,
а стихи назовём окаянными.
Коль о Бродском - так барышням падшим,
про Ахматову - так с бандюганами.

***

Прощай, какие наши годы,
ещё налюбимся сполна мы
до судороги, до икоты,
потом, но это между нами.
Потом, в остатках пионерий
в ошмётках комсомольских строек
ты будешь трепетной и нервной,
а я, как драйзеровский стоик,
поняв значение момента,
пойду ва-банк, и всё случится,
и в память врежется всё это -
почти что детские ключицы,
а с плеч - скольжение бретелек.
Всё было необыкновенно -
и ночь, и выключенный телек,
и тонкая на шее вена.
Ночами в тонкости вникая,
входя во вкус, теряя разум,
поняв, что тяга колдовская
ослабевает с каждым разом,
спешили, прежде, чем прощаться,
урвать ещё хотя б немного
постперестроечного счастья,
пускай со временем не в ногу.
Прощай, мы встретимся едва ли,
но всё же мы любить сумели,
хотя надежд не подавали,
хотя учились еле-еле
и расходились дальше, дальше,
как все республики бежали,
в своём поспешном эпатаже
сломав советские скрижали.
Слова пусты, кто спорит с этим,
но дети прошлых пятилеток,
надеюсь, мы друг друга встретим,
чтоб налюбиться. Напоследок.

***

Перелопачивая вскользь
влюблённости, романы, встречи,
сползаю снова под откос,
поэт, лишённый дара речи,
по междометиям скользя -
не нужно мата, речь-сестрица.
На то поэтова стезя -
никак невмочь наговориться,
круша словарный свой запас
до уровня глухого звука.
Я никого, увы, не спас,
но в этом, видимо, наука
почти пещерных давних чувств,
инстинктов и рефлексов тоже.
Одна решила - волочусь,
ввела другая в ранг святоши,
а третья сравнивала - он
такой, как все они, мужчины.
Писака, стало быть - влюблён
без всякой видимой причины.
Kого любил, кого хотел,
кого добился, слов не тратя,
описывая негу тел
в своей затрёпанной тетради -
о тех ни слова, ни одной
хотя бы что-то, хоть словечко.
Как трудно спорить с тишиной -
ни то ни сё, ни богу свечка,
ни даже чёрту кочерга...
Но я молчу, зачем об этом.
и мне любая дорога,
пусть даже не был я поэтом.
Оно совсем не для меня,
хотя греша одним изъяном,
писаки в общем-то родня
по человекообезьянам.