Зигмунд Добсон

Он - Зигмунд Добсон, она - Лорелея,
Дитя Лабы, обрюхаченной Рейном!
Не её, он стихи по ночам лелеет,
Обращая поток открытий в пену, морскую пену.

Зачем он пишет? Он и так уже много чего написал!
Пора выбросить ручку и чернила.
Хаос рифмованной алгебры метит его глаза,
Что доносят до всех мысль, что его нигде не знали и не любили.

А кто она? Я бы сказал, если б знал, где ютится эта самка с щенячьей лаской!
Но не знаю. А скорее всего, просто забыл.
Добсону пора не стихи сочинять, а восточные сказки,
Мастерить и себе, и ей из луковых перьев гробы...

Их сожжёт июль - самый тёплый, а точнее запредельно горячий парень в летнем семействе...
Ему бы всё гореть и гореть, а я бы его послал на три буквы и дело с концом.
В стихах Добсона журчат ручьи, уносящие в детство
Её, дочь Лабы, не знакомую с отцом.

Отец - гора Эльбрус, его достоинство длиною в пять километров
Заставляет невольно смущаться дам, привыкших к законным сотым километрам после запятой!
Отец возьми свою дочь с собой!
Добсон спятил, он читает стихи не ей, а бродячему ветру.

Ветер, ветер, ты, конечно, мужчина в самом соку. Бык-производитель, мать твою за ногу,
В коровнике моей беспокойной тоски в десяти верстах южнее экватора!
Мне за тобой, паршивец, снова распутывать и разматывать,
А ты приходишь, решив пошалить заново...

Как вы все мня достали! И ты, ветер, и ты, Эльбрус, со своим огромным либидо,
Да и ты, Зигмунд, тоже в последнее время сам не свой.
Либидо убито на дне Атлантиды,
Где ни я, ни ветер не станет волной.

Зарево утра дышит в лицо несуразным лучом-извращенцем,
Целующим в носик мужчин и забывшим про женщин.
Поэтому брошу себе на лицо полотенце,
Чтоб видеть во тьме научиться по-резче...