Ночь Роберта Бёрнса

Как лодки выбитое днище,
Жизнь и никчемна, и пуста.
Там, в глубине её холста,
Смотри, и я такой же нищий,
Что и сидящие вокруг.   
Смотри, уже в неясном свете
Картина оживает вдруг,
И в элегические сети
Нас ловят образы её.
О, беспокойное жильё
Кабацкого ночного сброда,
Трактирщицы огромный торс
И пиво, тёмное, как морс,
И бред, и радость, и свобода!
О них поведал Роберт Бёрнс
В стихах затерянного года.
Но всё написанное там,
Всё, рассказавшее об этом,
Давно по книгам и холстам,
По кинофильмам и куплетам
Разбросано в потоке лет.
Вот, глядя в прошлое куда–то,
Укутаный в шотландский плед,
Хмельного нищенства поэт
Читает старую кантату.
Смотри и слушай, может быть,
Её не сможешь ты забыть.

Впервые в жизни я решился на доработку не просто чужого стихотворного текста, но вещи классической, а именно – на внесение некоторых купюр и поправок в перевод кантаты Роберта Бёрнса «Весёлые нищие», сделанный почти век назад Эдуардом Багрицким. Изменения я счёл возможными для придания тексту большей ясности и цельности. «Весёлых нищих» я очень люблю, и конкретно в данном переводе, но при чтении всегда спотыкался на отдельных словах и образах. Ни на йоту не искажая смысла, я лишь несколько «отшлифовал» текст. На мой взгляд, Багрицкий (человек очень одарённый!) по каким–то причинам переводил едва ли не второпях, спеша записать то, что получалось. В сущности, он сделал самый яркий поэтический перевод кантаты. Я лишь убрал шероховатости.

Роберт БЁРНС
(1759 – 1796)

ВЕСЁЛЫЕ НИЩИЕ
кантата

Листва набегом ржавых звёзд
Летит на землю, и норд–ост
Свистит и стонет меж стволами,
Траву задела седина,
Морозных полдней вышина
Встаёт над голыми лесами.
Кто в эту пору изнемог
От грязи нищенских дорог,
Кому проклятья шлют деревни:
Он задремал у очага,
Где бычья варится нога,
В дорожной воровской харчевне;
Здесь Нэнси нищенский приют,
Где пиво за тряпьё дают.

Здесь краж проверяется опыт
В горячем чаду ночников.
Харчевня трещит: это топот
Обрушенных в пол башмаков.
К огню очага придвигается ближе
Безрукий солдат, горбоносый и рыжий,
В клочки изодрался багровый мундир.
Своей одинокой рукою
Он гладит красотку с раздутой щекою,
И что ему холодом пахнущий мир!

Красотка не слишком красива,
Но хмелем по горло полна,
Как кружку прокисшего пива,
Свой рот подставляет она.
И, словно удары хлыста,
Смыкаются дружно уста.
Смыкаются и размыкаются громко.
Угрюмые лбы освещает очаг.
Меж тем, под столом отдыхает котомка –
Знак ордена Нищих,
Знак братства Бродяг.
И кружку подняв над собою,
Как знамя, готовое к бою,
Солодом жарким объят,
Так запевает солдат:

– Я в драгуны посвящён,
В перестрелках окрещён,
Не лицо, а смятый жбан,
То картечь задела слёту,
На груди – любовный знак,
Этот шрам врубил тесак
В час, как бил я в барабан
Перед вражеской пехотой.
Пусть погибла жизнь моя,
Пусть костыль взамен ружья,
В голове похмельный шум,
Ветер дует по карманам,
Но любовь верна всегда –
Путеводная звезда,
Будто снова я спешу
За гремящим барабаном.
Рви, метель, и, ветер, бей.
Волос мой снегов белей.
Как от тысячи плетей,
Вой, утроба океана!
Я доволен – я хлебнул!
Пусть выводит Вельзевул
На меня полки чертей
Под раскаты барабана!

Охрип или слов не достало,
И сызнова топот и гам,
И крысы, покрытые салом,
Скрываются по тайникам.
И та, что сидела с солдатом,
Пытается встать, да куда там...
Нет, встала, мотнув головой!
Тарелка о стол раскололась,
А дикий, простуженный голос
Прорвался сквозь хохот и вой:

– И я была девушкой юной,
Сама не припомню когда;
Я дочь молодого драгуна,
И этим родством я горда.
Трубили горнисты беспечно,
И лошади строились в ряд,
И мне полюбился, конечно,
С барсучьим султаном солдат.
И первым любовным туманом
Меня он покрыл, как плащом.
Недаром он шёл с барабаном
Пред целым драгунским полком;
Мундир полыхает пожаром,
Усы палашами торчат…
Недаром, недаром, недаром
Тебя я любила, солдат.
Но прежнего счастья не жалко,
Не стоит о нем вспоминать,
И мне барабанную палку
На рясу пришлось променять.
Я телом рискнула, – а душу
Священник пустил напрокат.
Ну, что же! Я клятву нарушу,
Тебе изменю я, солдат!
Что может, что может быть хуже
Слюнявого рта старика!
Мой норов с военщиной дружен, –
Я стала женою полка!
Мне всё равно: юный иль старый,
Командует, трубит ли в лад,
Играла бы сбруя пожаром,
Кивал бы султаном солдат.
Но миром кончаются войны,
И по миру я побрела.
Голодная, с дрожью запойной,
В харчевне под лавкой спала.
На рынке, у самой дороги,
Где нищие рядом сидят,
С тобой я столкнулась, безногий,
Безрукий и рыжий солдат.
Я вольных годов не считала,
Любовь раздавая свою.
За рюмкой, за кружкой удалой
Я прежние песни пою.
Пока ещё глотка глотает,
Пока ещё зубы скрипят,
Мой голос тебя прославляет,
С барсучьим султаном солдат! –

Другая женщина встаёт,
Знакомы ей туман и лёд,
В горах случайные дороги,
Косуля, тетерев и лис,
Игла сосны и дуба лист,
Разбойничий двупалый свист,
Непроходимые берлоги.
Её приятель горцем был,
Он пиво пил, он в рог трубил,
Норд–ост трепал его отрепья,
Он чуял ветер неудач,
Но вот его пеньковой цепью
Почётно обвязал палач.
И нынче пьяная подруга
За пивом вспоминает друга:

– Под елью Шотландии горец рождён,
Не страшен ему королевский закон.
Он знает равнину, и камень, и лог,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
В тартановом пледе, расшитом пестро,
На шапке болотного гуся перо,
Рука на кинжале, и взведен курок,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
Его осудили – и выгнали вон,
Но вереск цветёт — появляется он.
Да только верёвка намылена в срок,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!
Прощайте, весёлые ночи мои,
Волынка, попутчица нашей любви.
За ветер, за песни последний глоток,
Мой Джон легконогий, мой горный стрелок!

Перед шотландскою красоткой
Огромной, рыжей, как кумач,
Стоит влюбившийся скрипач,
Разбитый временем и водкой.
Не достигая до плеча,
Он ей бормочет сгоряча:

– Ты можешь очень весело жить,
Лишь скрипача любя.
Я в жертву тебе готов подарить
И музыку и себя.
По свадьбам начнём мы ходить с тобой,
Что может сравниться с такою судьбой?
И солнце покажется нам тогда,
Как донце кружки пивной.
Нам ветер подушкою будет всегда,
Покрывалом — июльский зной.
Любовь и музыка по бокам,
Наш путь — по дорогам и кабакам!
На остальное плевать!

Но к чёрту ломаются стулья и стол,
Кузнец подымается, груб и тяжёл,
Моргая глазами, сопя и ворча,
Он в зубы нахального бьёт скрипача.
Огромен кузнец. Огневой, кровяной,
Шибает в лицо ему выпивки зной;
Свои бакенбарды из шерсти овечьей
Кладёт он шотландке на жирные плечи.
Любви музыканта приходит конец;
Как два монумента – она и кузнец.
Он щиплет её, запевая спьян;,
И в лад его песне икает она.

– Из Лондона в Глазго стучат мои шаги,
Паяльник мой шипит, и молоток стрекочет,
Распорот мой жилет, и в дырках сапоги,
Но коль кузнец влюблён – он пляшет и хохочет…
В солдаты я иду, когда работы нет:
Бесплатная жратва и пиво даров;е.
Но, деньги получив, я заметаю след,
Паяльник мой в руках, жаровня за спиною.
На что тебе скрипач? Он – жертва неудач,
Сыграет и споёт, и песня позабыта.
Твой новый господин – железа властелин:
Он подкует любви весёлые копыта.
Пускай горят сердца во славу кузнеца!
Назавтра снова путь, работа спозаранку.
Гремят среди лугов две пары каблуков,
Друг под руку ведёт весёлую шотландку.

Скрипач не зевает, ухмылку с лица
Стирает и, пиво допив до конца,
Подобно коту, подошедшему к пище,
По–прежнему тут он взаимности ищет,
Нечаянно ногу коленкой прижмёт,
Нечаянно плечи рукой обоймёт.
И струны поют, напряжённо звуча.
Но – вот уже заново бьют скрипача.

А рядом смеётся бродяга–певец, –
Путям и куплетам не скоро конец!
Он пышет румянцем, зубами блестит,
Прохожим кивает и птицам свистит.
Для бренного ж тела он должен иметь
Литровую кружку и добрую снедь.
И в ночь его голос летит:

– Ах, песенку мою не услыхать вельможам,
Недаром я пою в лесах, по бездорожьям!
Потерян посох мой, камзол во прахе сером,
И пчёл веселый рой, крутясь, летит за мной,
Как прежде за Гомером.
Я боль любой беды всегда лечу стаканом,
Но от простой воды не быть вовеки пьяным.
В передвечерний час меня приносят ноги
К тебе в приют нестрогий, мой нищенский Парнас,
Открытый при дороге.

Над языками фитилей
Кружится сажа жирным пухом,
И нищие единым духом
Вопят: «Давай! Прими! Налей!»
И отирают лбы. Но вот
Столкнулись кружки, и фагот
Заверещал, и лютой жаждой
Пылает и томится каждый.
В тяжёлом, мутном свете свеч
Они тряпьё срывают с плеч;
Густая сажа жирным пухом
Плывёт над пьяною толпой…
И нищие единым духом
Орут: «Ещё, приятель, пой!»
И в крик и в запах дрожжевой
Певец бросает голос свой:

— Плещет брагой хмельною
В щёки выпивки зной!
Начинайте за мною,
Запевайте за мной!
Королевским законам
Нам голов не свернуть.
По равнинам зелёным
Пролегает наш путь.
Мы проходим в безлюдьи
С крепкой палкой в руках
Мимо чопорных судей
В завитых париках,
Мимо пасторов чинных,
Наводящих тоску!
Мимо… Мимо… В равнинах
Вороньё начеку.
Вот и звёзды погасли,
Что им в небе торчать!
Надо в теплые ясли
Завалиться – и спать.
Но и пьяным и сонным
Затверди, не забудь:
– Королевским законам
Нам голов не свернуть!

«Весёлые нищие» («Jolly Beggars») — кантата Роберта Бёрнса. Завершена зимой 1784 – 1785 гг. Первое отдельное издание (неполное) увидело свет в Глазго (1799 г.). Полный текст восстановлен в изданиях начала XIX века. Под кантатой в то время понимался цикл песен, написанных от лица нескольких лирических героев, объединённый местом действия и краткими стихотворными характеристиками исполнителей («речитативами»). Персонажи кантаты остаются безымянными, а чередование их «выступлений» продиктовано волей автора. Считается, что в кантате отражены сцены в кабачке Нэнси, куда захаживал Бёрнс со своими друзьями. Текст кантаты опубликован в слегка изменённом переводе Эдуарда Багрицкого.
 _____________
 * Иллюстрации: рисунок "Таверна Нэнси" и портрет Роберта Бёрнса,
    художник Eduard Kont / Эдуард Конт (Англия).


Рецензии