Пьяница

- Всё, что могло случиться, — не случилось,
а то, что не могло, — произошло.
Пожалуйста, явите, люди милость,
тихонько в ваше я стучу окно:
подайте, Христа ради, хоть кусочек
и водки к нему рюмочку в прицеп.
Я выпью не за вас, за ваших дочек,
и за сыночков откушу ваш хлеб.
Хотите расскажу, как было дело,
и вы поймете всю мою беду,
налейте только мне для опохмела...
Что, не нальете? Что ж, тогда уйду...
Он шел от дома к дому, монотонно
тянул свою затверженную речь.
И каждого, кто взглянет благосклонно,
старался от беды предостеречь.
Пытался объяснить без всякой злобы,
как оказался на житейском дне,
и умолял, его послушав, чтобы
никто печали не топил в вине.
И под конец привычного маршрута
спускался он в знакомый кабачок.
Здесь не было домашнего уюта,
зато печально выводил смычок
мелодии, одна другой тоскливей.
Такие, что слеза текла из глаз.
Он пил (закуской был бесплатный ливер)
и песню мог исполнить на заказ.
Когда он пел, то мир преображался
и раздвигался закопченный свод.
Как будто в шторм корабль заветным галсом
входил спасенный в назначенья порт.
Стихали звуки пьяного угара,
и кружек стук, тарелок грязных звон,
когда он пел: "Прости, но мы не пара...",
а после пил, рыдая, самогон.

А в это время город, полный спешки,
жил бурной жизнью в зелени аллей.
Кричали завсегдатаи кафешек
официантам: "Чаю нам налей!"
Гуляли пары, обсуждая сплетни,
меж парами носились пацаны.
А ветер становился всё заметней,
несущий лютый холод для страны.
Вдали гремела битва мировая,
кроившая границы государств.
Здесь жили люди, не осознавая,
что это лишь начало всех мытарств.
Банты ещё повсюду не краснели,
в кожАнках были только шофера,
городовой в распахнутой шинели
по городу ходил уже с утра.
Но по квартирам прятались студенты,
к оружию питая интерес,
и смешивали в колбах реагенты,
инструкциями пользуясь, и без.
И изучали на кружках воскресных
рабочие марксистский "Капитал",
за партами рассаживаясь тесно.
Им в этом агитатор помогал.
Пока друг с другом не пересекаясь,
одни учились классовой борьбе,
другие веселились - развлекались,
а кто-то пил и пел назло судьбе.

Был томный вечер летнего разлива,
стекало солнце плавно на покой,
ложились тени наискось и криво,
скрывая пыль дорожную собой.
Располагает этакая нега
к безделью на песочке у реки,
когда пивко температуры снега
снимает жар с протянутой руки.
Весь город там. А в кабачке пустынно.
Без публики, ну кто захочет петь?
И наш герой побрел дорогой длинной,
пересчитав оставшуюся медь.
Никто не ждал его сегодня дома.
И каждый день никто его не ждал.
И дома нет — скитался по знакомым,
меняя то мансарду, то подвал.
А нынче он не смог найти приюта
и шел туда, куда глядят глаза,
и через час дошаркал почему-то
на шумный, дымом пахнущий вокзал.

Вокзал — всегда преддверье перемены,
сплетение эмоций, жестов, грёз.
Попав сюда, увидеть можно сцены
прощаний, встреч — и это всё всерьёз.
От запаха угля и креозота
укроешься, лишь спрятавшись в буфет.
К тому же, здесь всегда найдётся кто-то,
кто сможет оплатить тебе обед:
купец заезжий, празднующий сделку;
военный, убывающий на фронт;
чиновник, без супруги на недельку
спешащий в Баден-Баден на курорт.
Нечастый гость вокзального буфета —
бочком вошел, присел за ближний стол.
Оставленную кем-то сигарету
из пепельницы взял. Гол, как сокОл,
он вел себя с достоинством изящным:
не торопясь взглянул по сторонам,
оценивая всех, вокруг сидящих –
детей шумящих, кавалеров, дам.
Припомнив сумму мелочи в кармане,
взял только пиво, чтоб не прогореть.
Сдув пену, шапкой вставшую в стакане,
одним глотком опорожнил на треть.
Расслабился. И вдруг, подобно птичке,
за стол впорхнула барышня к нему.
Рванувшись прочь сначала по привычке,
он глянул вскользь и вдруг увидел тьму.
Её скрывали веки и ресницы,
но бледность исхудавшего лица
не позволяла в глубине таиться
предвестнице печального конца.
Он сел удобней. "Не хотите чаю?" —
манеры вспомнив прежние, спросил.
"Я при деньгах сегодня, угощаю!"
Она кивнула из последних сил.
Перебирали скатерть нервно пальцы,
сминая, расправляя бахрому.
Он видел, что хотелось ей остаться,
вот только непонятно, почему...
Стакан с горячим чаем обхватила,
ладони согревая. Замерла.
- Зовут-то как Вас, барышня?
- Людмила
- Людмила, значит... Как у Вас дела?
И тут рванули слезы в два потока.
Стул уронив, вскочил из-за стола.
Нет в утешеньях никакого прока,
когда в душе не пламя, а зола.
Но вот уйти сейчас — совсем не дело:
она — ребенок, надо ей помочь!
И старческой ладонью неумело
он приласкал её, как будто дочь.
- Уйдем отсюда, милая, здесь шумно.
На улицу. Там тень, там есть скамья.
Найдем её. Пусть я не слишком умный
и не пойму, как вертится Земля,
а Вы с образованием, я вижу.
Закончили, наверно, институт.
Но к жизни всё же я немного ближе.
Людмила — Вы, меня Иван зовут.
Хотя, зовите просто — дядя Ваня...
За руку взял. Она за ним пошла.
Вокзал шумел, на площади цыгане
свои решали громкие дела.

Иван увёл Людмилу в парк, накинул
на плечи ей потертый свой сюртук,
чтобы прикрыть трясущуюся спину
и прекратить дрожанье тонких рук.
Она сидела, сглатывая слёзы —
платок уже до ниточки промок.
Потом сказала:
- Здесь одни березы.
Я знаю, как добыть их вкусный сок.
Еще я знаю многие науки,
французский и немецкий языки.
Смотрите, дядя Ваня, эти руки
от грязи и работы далеки,
но я сейчас не там, среди уюта,
не в зале с кавалером на балу,
а с вами здесь. Ведь села почему-то,
не думая, я к Вашему столу.
Мне надо рассказать большую тайну.
Вы добрый, перед Вами я в долгу.
Мы встретились, как видно, не случайно,
открыть другому правду не смогу.
Она порылась в сумочке (висела
через плечо на кожаном ремне)
и протянула пистолет несмело:
- Возьмите, дядя Ваня, страшно мне…

Свистели птицы, прячась меж ветвями,
листва в закате свой меняла цвет,
но для него мир утонул в тумане,
остался только черный пистолет.
Людмилы голос словно через вату
в сознанье проникал издалека:
она всегда была весьма богата,
фамилию её, наверняка,
он слышал. Но, проникнувшись идеей
"свобода-братство-равенство", она
ушла из дома, из ушей и шеи
сняв бриллианты, скинув с плеч меха.
Среди единомышленников юных
казался командир мудрее всех.
И часто после сборищ тайных, шумных,
в него влюбившись, допускала грех.
Когда же день настал идти на дело —
убить сатрапа (он же виноват!) —
бросали жребий, и она несмело
просила не включать её в отряд,
поскольку не сумеет и не сможет
поднять на человека пистолет,
но ей её любимейший Сережа
сказал, что в этой битве слабых нет.
И все тянули, и она тянула,
и как-то так случилось, жребий ей
вдруг выпал. Чуть не села мимо стула.
Но поддержал заботливый Сергей
и тут же пистолет засунул в сумку,
предупредив, что полон барабан.
Все разошлись, а он налил ей рюмку,
и изложил свой гениальный план.
Она должна добраться до вокзала,
извозчика два раза поменяв,
дождаться от помощника сигнала
и на перрон рвануть тогда стремглав.
Там подойти поближе к паровозу,
дождаться генерала и ба-бах!
От девушки никто не ждёт угрозы,
тем более, когда она в слезах.
А на вопрос: со мной что будет после?
погладил лишь слегка по голове
и улыбнулся.
- Он же мудрый, взрослый,
он знает всё, но не ответил мне!
Она еще сильнее задрожала,
и слезы снова потекли ручьём.
Иван собрался.
- Бросим для начала
твой пистолет в ближайший водоём.
Как перешёл на "ты" и не заметил:
не время церемоний и чинов.
И показалось ей — на целом свете
лишь он держать над пропастью готов.
- Дождись меня, не уходи отсюда.
Схожу к пруду и сразу же вернусь.
И запахнись плотнее, чтоб простуда
горячкой не усугубила грусть.

Отсутствовал не больше получаса,
а ей казалось — канул навсегда.
И вздрогнула, услышав:
- Всё прекрасно!
Сумеет тайну сохранить вода!
Вернулся! И сдержать себя не в силах
она вскочила, бросилась к нему.
- Спасибо Вам! Вы милый, милый, милый!
Позвольте я Вас крепко обниму!
Но, отстранив Людмилу и пытаясь
суровым быть, он задает вопрос:
- Послушай, а твоих бандитов стая
состав теперь не пустит под откос?
- Нет, дядя Ваня, что Вы, разбежались
они, как только жребий выпал мне.
Теперь, от всех скрывая страх и жалость,
покой отыщут в бабах и вине.
- Тогда скажи, куда идти ты сможешь,
чтоб отдохнуть? Ведь ты совсем без сил.
Пойдешь домой? Тебя там спать уложат
без лишних слов — родной ребёнок мил
всегда, когда он в радости и горе.
О блудном сыне притчу помнишь ты?
- Конечно, дядя Ваня! Только вскоре
припомнят, как сжигала я мосты.
- А ты терпи. Не плачь, молись и думай,
как измениться, чтобы прежней стать.
Не будь сердитой, нервной или грубой,
жалей, люби своих отца и мать!
- А что же Вы? Куда сейчас пойдёте?
Где Вы живёте, кто Вас дома ждёт?
- Неважно, дочка... Вечер на излёте,
и я устал немного от хлопот.
Сама дойдёшь иль проводить до двери?
- Сама, ведь здесь совсем недалеко.
Спасибо, что сумели мне поверить.
Я знаю, это было нелегко...
Она ушла, поспешно, как сумела,
а он вернулся к лавочке и лёг.
Устал он до последнего предела
и больше под собой не чуял ног.

- Всё, что могло случиться, — не случилось,
а то, что не могло, — произошло.
Пожалуйста, явите, люди милость,
тихонько в ваше я стучу окно:
подайте, Христа ради, хоть кусочек
и водки к нему рюмочку в прицеп.
Я выпью не за вас, за ваших дочек,
и за сыночков откушу ваш хлеб.
Хотите расскажу, как было дело,
и вы поймете всю мою беду,
налейте только мне для опохмела...
Что, не нальете? Что ж, тогда уйду...
Старик бродил по улице богатой,
стучал в дома, просил на опохмел,
пока не гнали дворники лопатой.
Он был застенчив и весьма несмел.