Пять дней из жизни герцога

                ПЯТЬ ДНЕЙ ИЗ ЖИЗНИ ГЕРЦОГА               
                Рассказ               
               
 Спорадический кашель заставил усомниться Генриха Второго из рода Бабенбергов в благорасположении к нему Всевышнего. Опираясь дрожащей рукой о стол, он попытался приподняться с кресел, но…  рухнул вспять, помянув всуе Князя Тьмы. Вышеозначенное происшествие окончательно выбило его из философской колеи, в которую он начал было погружаться с наступлением сумерек за окнами своего родового замка. Кот, вяло потянувшись, захотел цапнуть Генриха за один из пальцев руки, вольготно разместившейся на подлокотнике, но получив щелбан, недовольно мяукнул и скрылся из виду. Панегирист из курируемого герцогом монастыря славословил патрона сегодня весь день, дав обещание все наиболее красочные эпитеты из произнесённого спича зафиксировать в анналах на следующий же день. Генрих всё же нашёл в себе силы, поднялся и направился в опочивальню. По дороге меч, некорректно зафиксированный на поясе, сорвался, огласив страшным лязгом многочисленные покои замки…               
 На следующее утро основатель австрийской государственности, изрядно чертыхаясь, ополаскивал свою герцогскую физиономию мыльной водой, нависнув над серебряным тазом, принесённым господину услужливым рабом. По словам камергера, подававшего ему облаченье, в приёмной зале его дожидался посол из Баварии, что напомнило Генриху о досадной уступке молодости, уступке, сделанной Генриху Льву под давлением Фридриха Барбароссы, заключавшейся в отказе от этого славного региона в пользу ненавистных Вельфов, региона, бесспорно принадлежавшего ему по династическому праву. Вскоре однако его почтила своим вниманием византийская принцесса Феодора, его супруга, без лишних церемоний усевшись рядом с ним на кровати. "Она обильно пообтрепалась за прошедшие годы, - решил про себя Генрих, но тут же добавил, - хотя, впрочем, и я давно уже не сокол ясный". Самокритика подействовала удручающе, чем и предопределила перенос встречи с послом на завтра.               
 Ранее маркграф, а с 1156-го герцог Австрии Генрих мечтал о светлом горнолыжном будущем вверенного ему края. Острые как лезвие бритвы канты лыж, вспарывающие ледяную и накатанную до блеска трассу скоростного спуска, живо представлялись его воображению. Архиепископ Зальцбургский прервал медитацию. Ему было дозволено являться к герцогу без предварительного доклада. Прочтя в глазах пасомого эфирное состояние духа, архипастырь поинтересовался:                               
 - Вы опять о лыжах?               
 - Да, монсеньор, - смиренно признался Генрих.               
 Поболтав о сиюминутности плотских утех и о преходящих мирских радостях, они оба впали в грешное уныние, князь духовный даже более, чем светский. Уходя епископ наткнулся на утомлённого долгим ожиданием аудиенции баварского прелата, который, от неожиданного столкновения в дверях со своим визави, поперхнулся уже почти проглоченной облаткой. Архиепископ Зальцбургский, закрыв за собою дверь, тут же приник к ней ухом. Выходивший в это время из-за угла коридора оруженосец Альберт, находясь волею судеб за спиной согбенного в вуайеристском усердии клирика, рассмеялся. Будучи застигнут в столь интересном положении, епископ смутился свидетелю своего нравственного падения и проводил его долгим недовольным взглядом до следующего поворота, а затем снова приник…               
 После аудиенции Генрих решил прогуляться верхом, благо позволяла погода. Стратор, придерживая стремя для своего господина, о чём-то недовольно пробурчал.               
 - Ты обо мне? - ворчливым и подозрительным тоном поинтересовался герцог.               
 - Ни в коем разе! - уверял, осеняя себя крестом, конюх.               
Генрих с недоверием оглядел всю кряжистую фигуру своего не вполне полноправного помощника и, стеганув как коня, так и его (на всякий случай), рысцой направился в сторону близлежащего леса.               
 К вечеру Генрих снова почувствовал недомогание. Феодора принесла на подносе аспирин и сельтерскую воду. Вкусив воды из божественного источника Нидерзельтерс, что в горах Таунус, он отказался от таблетки, не доверяя современной научной медицине, а целиком полагаясь на хиромантию и божью милость. Израсходовав остаток вечера на печенюшки с чаем (хотя, конечно, пуристы скажут, что чай в Европу ещё не подвезли, да и аспирина ещё… и т.д.), он отправился в опочивальню. Перед сном залихватски высморкавшись на пол, Генрих выругал кота, который спрятавшись под кровать, душераздирающе, по-мартовски, вопил. Выбив тапком, как кеглю, кота из-под кровати, герцог с удовлетворением проследил за изгнанником вплоть до удаления того из поля зрения. Своего кота он назвал Пасхалием, в честь антипапы, которого безуспешно, но настырно навязывал ему некогда император. Приспешнику императора графу Пфуллендорфу тоже досталось - в Пфуллендорфа он переименовал своего конюха, с официальным переоформлением всех необходимых документов.               
 На следующее утро, подводя под уздцы коня к своему хозяину, Пфуллендорф по дороге споткнулся об покинутую безответственным дворником метлу и припал с грохотом к земле, прямо пред светлым ликом герцога. Конь, испугавшись, шарахнулся в сторону и помчался наутёк, взрыхляя копытами мягкую, податливую землю…               
 После утреннего происшествия Генриху не здоровилось, а Пфуллендорфу не поздоровилось. Неблагородно обиженная благородная особа дулась до самого вечера, пока не отыгралась на Пасхалии, пнув его по дороге в приёмную, где его дожидался  инкогнито явившийся Собеслав Второй, герцог Богемии, получивший в лен своё герцогство из рук Барбароссы. Лично преданный императору за эту милость, Собеслав хотел уговорить, по-хорошему, Генриха не поддерживать зальцбургского архиепископа, находящегося уже несколько лет по воле Барбароссы в опале. Женой Собеславу приходилась Эльжбета Польская, дочь польского и праправнучка киевского князей.               
 - Как у вас дела в постели? - игриво спросил, расшалившийся к вечеру правитель.               
 - Я хотел бы поговорить о делах Церкви, если позволите, - парировал серьёзный  чех.               
 - А-а-а…пардон, - извиняющимся тоном проговорил смешавшийся Генрих.               
С самого начала как-то не заладилось, как видите, а поэтому дебаты прошли безрезультатно и стороны остались при своих. Во время выпроваживания важного визитёра за дверь, Генрих резко распахнул дверь и обе царствующие особы услыхали глухой удар и крик от боли, исходивший от знакомого нам Адальберта, архиепископа Зальцбургского…               
 Ложась спать, Генрих усмехнулся, вспомнив про недавний инцидент с Адальбертом и посетовал жене на неизлечимость порока преподобного…               
 Утром в четверг, выйдя на балкон своего палаццо, Генрих стал свидетелем любопытной сцены на дворе: Пфуллендорф, в весьма сильных выражениях, убеждал оруженосца Альберта в несостоятельности его подозрений насчёт архиепископа, на что Альберт, умело имитируя подслушивающую позу преподобного, убедительно отметал возражения оппонента. "Похоже, похоже…", - оценил актёрские данные своего оруженосца герцог. После обеда он переговорил с Адальбертом по поводу вчерашнего неожиданного и неформального визита богемского князя. Во время разговора Генрих не отрываясь смотрел на огромную гематому в районе правой брови прелата. После разговора с Адальбертом он развалился в кресле и от нечего делать начал листать псалтырь, слюнявя время от времени указательный палец, чему воспротивилась Феодора:               
 - Это дурновкусие, Генрих!               
Сделав кислую мину на очередные попрёки жены по части правил хорошего тона, герцог вышел подышать на балкон. На дворе Пфуллендорф третировал Пасхалия за отсутствие у последнего тяги к ловле мышей, за что справедливо, с точки зрения Генриха, последовала смачная затрещина. После успешного судопроизводства, герцог направился в спальню, чтобы наполнить монаршие чертоги своим послеобеденным храпом.               
 Встав поздно вечером, он слишком хорошо выспался, в результате чего навлёк на себя неминуемо бессонницу. Бродя со свечкой по пустым и запутанным коридорам  своего замка, он остановился на миг у окна, из которого видна была макушка раскачивающегося от сильного ветра тополя. Ветер тиранил своими порывами листву, обламывал ещё не окрепшие или уже ослабевшие ветви. Небо было затянуто, только иной раз озарялось дальними сполохами. Сквозняк, идущий со стороны окна, тормошил пламя свечи, отклоняя его от заданного маршрута, пока не задул совсем…               
 Проснувшись на следующий день только к обеду, Генрих продолжал оставаться под впечатлением от пережитого ночью поэтического чувства… Даже коту он позволил в это день остаться у себя под кроватью…