А голос все реже, все тише, все глуше...

А голос все реже, все тише, все глуше.
Он — шепот бессвязный, дыхание в уши,
Он — ветром листок уносимый в пространство,
Он — шум золотого деревьев убранства.
Все ниже и ниже глаза устремляем,
Летя параллельным во снах своих маем,
Летя параллельным, почти беспредельным
Путем к неразлучным ночным нашим бденьям,
К ночным нашим эхам за все километры:
— Ау, где ты, милый?
— Любимая, где ты?

К каким-то предместьям, поместьям, известьям,
К обедам, к крестинам с земным троеперстьем
По небу, по морю, по выжженной суше
Летят вектора и становятся глуше.
Становится тише. Становится, будто
Нога твоя в мягкую обувь обута
И комната вся из лебяжьего пуха...
Становится тихо. Становится глухо.
Лишь ветер осенний, как дворник в халате,
Сидящий на скромной небесной зарплате,
Сметает листву, что опала последней,
Сжигает газеты и старые сплетни,
Сжигает сухие умершие ветки,
Сжигает слова «не люблю» и «навеки».
В исподнем — октябрь, соглядатай порядка.
Оранжевый свет отражает сетчатка.

Но разве становятся тише и глуше
По разным мирам разнесенные души? —
Становятся тише, и дальше, и глубже,
Пустынь молчаливых становятся глуше.
И так, засыпая, так все понимая,
Как зыбка и почва, и поступь земная,
Находишь — чтоб слышать средь яркого света,
Находишь — чтоб видеть угасшее лето.
Находишь, однажды молчанью поверив, —
Скрипенье деревьев, шептанье деревьев.