южное

раскалённый асфальт, острый запах приправ и торговых палаток ряды-коридоры.
мутноглазым котом обернётся, припав к истлевающим рёбрам дощатых заборов,
и брезгливо скользнёт сквозь толпу чужаков, ненавидишь их тоже, мой брат Асагао?
от ползущих вдогонку глухих шепотков отмахнулась и в ногу с тобой зашагала.
 
вязким илом целует мне берег ладонь, облизнётся отлив, обнажающий сваи.
северянин, не пробуй, не жажди, не тронь. ты расшитый молитвой от края до края
ускользающий, тающий, палевый мир не присвоишь себе — его тайных механик
не прочесть иноземцу, другими людьми сердце юга ткалось из шафрановой ткани.
 
и запястья смуглы, и монеты в горсти, и цепляет подол остролистым сафлором
предзакатное солнце, гнилой мангостин, растекаясь бордовым в коричное море.
успокой, успокой, поцелуй, поцелуй, неужели не жаль чудака-постояльца?
я как будто иду босиком по стеклу, направляют и правят умелые пальцы.
 
поперхнувшись жарой, скрипнет дверь в тишине, и прохладным дыханьем лаванды и мяты
встретит дом, и мадам проворчит: «наконец». гладя ноги под платьем, шипит вентилятор.
гость уже изнывает, подпит и готов, подворотня раззявила тёмное лоно,
я прокралась, бесстыдно сверкнув наготой в заоконные всполохи, пламя неона.
завороженно ждёт, робок, насторожён, он из этих, приезжих смешных человечков,
что боятся своих неуживчивых жён, обнимают за белые сдобные плечи,
и воркуют, милуя, но помнят, что злы загорелых сестрёнок карминные ласки.
 
всплеск в молочную темень — нырнул, и поплыл, жемчуга согревая в нагрудной повязке.
от воды отряхнувшись, немного хмельной, но смиренный — к ночи одиноче и кротче -
вдоль прибоя идет за гвоздичной луной,
а на шее звенит и звенит колокольчик.