Фея

Не знаю, как у вас, но у меня это бывает часто – ощущение, что за спиной кто-то стоит. Особенно, если тишина, думается с удовольствием, а дело к вечеру. И вдруг – щёлк! – в мозгу, как чёртик, подскакивает бешеная тревога – ты не один. Замираю, прислушиваюсь, оборачиваюсь. Никого там не оказывалось до сих пор. Ни разу.

Но сегодня…

Аж в груди перехватило!

Бабка в халате.

Если в курсе, как волосы на голове шевелятся и мурашки по спине, то вы поймёте.

Бабка, ей богу! С сединой из-под платка и в синем халате. Вылитая кладовщица из продмага. Стоит, на меня уставилась. Глаза мутные, старушечьи.

Как получилось выдавить, не знаю:

– Вы кто?

Молчит. Полезла в карман, вынула пачку «Беломора», вытянула папиросу. Я тоже молчу, глаз с неё не свожу. Бабка умело постучала мундштуком о тыльную сторону ладони, смяла его крест-накрест, сунула в губы и чиркнула спичкой. Откуда спички взялись, не заметил. Фу, ты! К чёрту спички! Откуда бабка взялась?

Мигом почуяв запах кислого дыма, я щипать себя не стал. Всё настоящее.

– Кто вы?

Бабка вроде как ухмыльнулась. «Может лёд пытается разбить?» – пронеслась в голове несуразное.

– Пушкин? – старушечий голос скрипнул, как дверь в сарае.

– Да. А вы кто?

Бабка прищурилась и выпустила в потолок дурацкое колечко.

– Александр Сергеевич, девяносто второго, проживающий в Кривоколенном, 12?

– Да, да, – я тоже выдохнул вдруг и осмелел. – Как вы тут оказались? Что вам нужно?

Старушенция сунула спички с Беломором в один карман, из другого достала кусок пластика с прищепкой, пристроила на лацкан халата.

– Читать умеешь?

На самопальном «бейджике» красным фломастером были нарисованы три буквы: «ФЕЯ».

– Что за шутка? – я встал и отошёл за край стола. На всякий случай. Ничего тяжёлого под рукой, как на зло, не оказалось.

– Не дрейфь, – отозвалась незваная гостья, шагнула вперёд и уселась на мой стул. Теперь я стал похож на перепуганного второклассника под строгим взглядом учительницы.

– Ты, Пушкин, вёл себя хорошо, – бесцеремонно заявила бабуся, не вынимая изо рта папиросу. – Тебе полагается награда.

Дар речи у меня пропал. Не вру. Просто вся идиотичность ситуации вдруг стала такой ясной, что ни спросить что-то, ни возмутиться сил не осталось. Я смотрел на старуху. Испуганно всё ещё, но с глупым любопытством. И не зря.

– Загадывай, Пушкин, желание.

– Ч-что?

– Глухой? Желание загадывай, – прогрубила бабка.

– Какое желание?

– Любое. Не тяни. Докурю и прощай. Поторопись.

Старуха сжала губы, вдохнула, яркий огонёк бойко затрещал на конце папиросы.

– Да объясните, что происходит. Какое желание? Кто вы?

Бабка досадливо усмехнулась и слегка ёрзнула на стуле.

– Ты всегда так с феями разговариваешь?

Чушь какая-то.

– Я не разговариваю с феями.

– А сейчас чем занят?

Как и почему не знаю, но тут слова повылетали из меня сами собой:

– А ну, выметайтесь отсюда! Вы кто вообще? Вон дверь. Тушите папиросу и уходите немедленно.

Не сказать, чтобы в голосе слышалась уверенность, зато старуха поморщилась. Пожала плечами, сунула папиросу в карман, в тот, где пачка и спички и безнадёжно махнула рукой.

– Дурак ты, Пушкин. Но как знаешь. С Рождеством!

И пропала.

Я усердно вглядывался в пустоту. Не решаясь целую минуту, всё же оттаял и опасливо помахал туда-сюда рукой над стулом, где сидела старуха. Ничего. Втянул носом воздух – никакого запаха. Откуда-то из груди нервно выдавился смешок:

– Чепухня же, ну?

А в голове, словно иголкой: «Что я упустил? Рождество. А вдруг? Вдруг и правда фея? Какое желание стоило загадать?»

Ослабевший испуг сменился глухим отчаянием. Оно хлынуло внутрь, будто водка в стакан. Горькое, липкое. Я бухнулся на кровать, обхватил голову руками и застонал. И даже не расслышал, как открылась входная дверь.

Поэтому голос дежурной медсестры пропел над ухом неожиданно звонко:

– Укольчик, Александр Сергеевич. Ложитесь на живот.