Мальвы в трёхлитровой банке

      - Никчёмный я человек, Тамарочка! – Тоня уронила голову на руки и показательно захныкала.
 - Что такое? – Тамара с облегчением бросила тяжеленные сумки на пол и подбоченилась. Уже обо всём догадываясь, она прятала в уголках губ смешинку.
       Тоня, не глядя, показала рукой в сторону кастрюли, которая стояла на самом краешке угольной печки. Не без дрожи открытая крышка предъявила женщинам печальное зрелище. Существо, обитающее под ней, представляло собой курицу без кожи, но в редких перьях. Тоня заглядывала в глаза невестки с надеждой, что всё это безобразие ещё не поздно каким-нибудь волшебным образом исправить. Но они, эти самые глаза, надеждой и не пахли. Они смотрели на Тоню изучающе и как будто думали, что же из всего того, что бурей носилось в груди, можно произнести вслух? После некоторой паузы стало понятно, что носилась там одна только ненормативная лексика, так что лучше промолчать. Ведь мало того, что в гостях родичи, так ещё из самой Москвы.
      - Тоня, я же тебе объясняла, опустишь курицу в кипяток буквально на пол минуты, и сразу вынимаешь. Тогда перья легко отходят. Ну мы же вместе с тобой в прошлый раз…
    Тамара замолчала. К чему этот глас вопиющего в пустыне? Ещё раз молча посмотрели в кастрюлю, и тут обеих как прорвало. Смеялись так, что один за другим прибежали не только мужья, но и соседка. Каждому новому любопытствующему предъявляли кастрюлю с предполагаемым обедом, и в конце концов до слёз хохотали все. 
    Надо сказать, что каждый раз, когда к Тамаре с Павликом приезжали гости из столицы, а приезжали они, как правило, через год на второй, в доме становилось очень весело. Слишком уж они были разные. Хозяева – шахтёр да фабричная швея, а гости – Тоня, учительница младших классов и художник Михаил. Непривычным к сельскому быту и местному диалекту, московским родственникам казалось, что они попадали в совершенно другую жизнь, а то и прямиком в кино.
      Каждое утро Миша выходил на крыльцо с третьими петухами и, почёсывая ранний животик, восторженно слушал их непередаваемые многоголосые рулады.
    - Томочка, слышишь, Томочка? – звал он хозяйку, которая чуть свет хлопотала в летней кухне.
 - А! – отзывалась Тамара. Она уже знала, что сейчас прозвучит что-нибудь эдакое, и к любому вопросу была заранее готова.
 - Томочка, вот удивительно, а? – счастливо, захлёбываясь восторгом, вопрошал художник по профессии и в душе, - подумай только, ведь каждое утро поют! Заметь, Томочка, в одно и то же время! Как так?
 - Яйца несут! – невозмутимо отвечала Тамара, продолжая греметь мисками.
 - Вот как! Ну надо же! – немного озадачивался Михаил и отправлялся в уличный туалет. Потом выскакивал оттуда, как ошпаренный, и, заикаясь от обиды, жаловался:
 - Ты снова издеваешься надо мной? Петухи ведь поют, а не курицы?
 - Так яйца у петухов как раз, вот они их и носят, я ж так и сказала!
Миша безнадёжно махал рукой и снова скрывался в доме. После завтрака он снова был благодушен, выходил со своим художественным скарбом и устраивал мольберт так, чтобы созерцать шахтный террикон, который возвышался в паре километров на восток.
    Спустя некоторое время Тамара мимоходом глянула через плечо ваятеля, прищурилась и с апломбом произнесла:
 - Тю! Шо цэ таке?
   Это самое «шо цэ таке» было Мишиным камнем преткновения. Нехитрая фразочка так нравилась ему, что он непременно хотел научиться и щеголять ею в столицах. Вообще, ему до душевного трепета нравилось, как говорят здешние, но всё это было слишком сложно. Тут не до жиру, и он выбрал именно эту, наиболее часто произносимую Тамарой коротенькую фразочку. Казалось бы, ну что тут сложного? Однако это «шо цэ таке» каким-то странным образом превращалось у него в «шо се такэ», хоть ты его застрели совсем.
        Миша фыркнул, справедливо полагая, что над ним опять посмеиваются, но делать было нечего, местная речь ему была недоступна навсегда.
    Мурлыча песенки, он увлечённо работал, изредка потягивая из симпатичной фляжки коньячок. Понятное дело, он был уверен, что этого никто не видит. Не менее понятно и то, что женщины не могли пройти мимо этого вопиющего безобразия. Улучив минутку, они совершили избитый трюк, подменив коньяк на… Нет, не на воду! Это было бы уж вовсе банально. Тамара, по молодости лет не знающая сомнений и жалости, плеснула во фляжку первака. Забегая вперёд, нужно сказать, что как раз после того, как Миша хлебнул из обновлённой фляжки, он впервые правильно и без столичного акцента произнёс заветное:
 - Шо цэ таке?
         Но это было потом. А пока художник в упоении рисовал… Он рисовал терриконы, яблони, ромашки, угол дома с жёлтыми высокими цветами, которые я до сих пор называю золотыми шарами, так и не желая узнать их правильное название. Он рисовал мальвы в трёхлитровой банке, стоящей на круглом, с плюшевой зелёной скатертью, столе. Тамара отнимала банку и пыталась всучить ему «приличную» вазу, а Миша, мой дядя Миша, хохотал и пытался объяснить Тамаре, моей маме, что вся прелесть как раз в этой банке. И была её очередь ничего не понимать...
           Как давно это было! Как невозможно давно!