Жизнь тапера. Первая линия повествования

I

И лес, и лес, и лес, бегущий за окном. Солнце — тяжелое и огромное над холодной землей. Такое великое, такое белое. Такое вечное. Весь мир — как бесконечность. Нет предела расстоянию, нет исхода душе. Нет настоящего. Нет прошедшего. Нет станции назначения в страшном пути и одиноком.

Но почему здесь тесно, как в аду? И пусто, как в заброшенном доме, в котором жизни не осталось? Чья эта воля, все знающая и всем на свете движущая? В горсти — все линии ладони сошлись. Все сошлось. И разминулось, вдруг, на земле. Потерялось. Не нашлось. И никогда не встретится.

Но снится ангел с вечерними огромными глазами, ангел-хранитель — единое целое мое и неотступное. Снится сквозь лес и сквозь солнце, сквозь ады дней, сквозь память, исколотую чумным доктором, на рассвете уходившим; снится ангел мне, все на свете минуя в полете своем терпеливом. Огонь мой и свет. И счастье невесомое.


II

И если был лес, то был он для них вдвоем. И всякая рыба плескалась для них вдвоем. И солнце светило для них вдвоем. Весь мир существовал и земля крутилась для них вдвоем. И топили печь они ночами. И сидели у огня — две спины, две неподвижности. Две жизни — равных и драгоценных. И так было всегда.


III
Что же виделось ему каждый день, утром начиная и сном заканчивая? Вечное ее пианино осенью глубокой. И спина. И рыжие волосы, как водопады листьев. И руки вздымающиеся, рождающие звуки, — белые, теплые руки. Виделось совершенное таинство счастья в ночи; сплетение тел. Сплетение душ. Частое дыхание и запах губ ее с припущенными уголками, когда она, засыпающая в счастье, не печалилась ни о чем. И это было всего дороже. Будто в ночном пути по реке, плыли они в неизвестность. Тайные любовники. И тайные любимые.


IV

И если бывает такая любовь, то она вся для него родилась в клавишах рояля, в этих черно-белых вестниках гармонии и совершенства. Сквозь какой-то гул и мартовский воздух, блуждающий вечерами, напоенный водой, медлительный и плотный, сквозь вечера с бесцельными импровизациями, с уроками, опустошающими душу, под самой крышей — снился сон...

Будто маленький дом высоко в горах, где летом — зной перед обедом, а зимою — снег и облака, до которых достать рукой. Будто ранним утром, когда первый луч солнца только-только крадется по стене, когда она, спящая, всем рельефом голой спины трепетала для поцелуя, ранним утром — смотрел он на нее, не спавший, сквозь решетку пюпитра. Будто все в мире сложилось для них, и все как-то обозначилось.

Разве был он несчастен в моменты пробуждения? О, нет. Он знал, что в его жизнь пришла любовь. Разве этого мало? Но лучший сон и всегдашний — сон о вечерних глазах с отраженными в них свечами, когда вечер наплывал незаметно, и окна затворялись, и все, что наполняло комнату, аккордами вознеслось на чердак, на самую верхотуру любви!

В тот день он полюбил Скрябина.


V

Вот он, запах этот перед грозой; мгновенно ударивший в ноздри воздух, полный листвы, как в саду, в сумерки, рассвет опережая, воспаряет что-то мгновенно влажное, темное, томительное. Будто волосы — только из-под ливня, будто лицо ее — испуганное, красивое. Платье — в дождь брошенное, белое в темном саду, в грозовых чащах мелькнувшее фигурой ее, несомое к дому ветром и вальсом в аплодисментах листьев; скинутое потом — без разбору, обнажившее плечи, холодные с улицы.

Воздух... Точно, осознаешь чистоту и мрак под этим небом. Она, вбегающая в дом, босая, растрепанная, дрожащая — в отсветах молнии. В вечерних глазах — молниеносное "да". Чистое — я. Ныряет в рубашку мою с порванным рукавом. И ткань наполнена мгновенно — запахом. Аллегро сердца. Мгновенно. И мир содрогнулся, вдруг. Сад содрогнулся. Гроза. И день лета — темнейший, как ночью однажды бывает, в час смерти. В час тайны. В единственный миг величайшей свободы.

Так перед исходом смотрят на ангела. Так стекленеет мир. Так замирает сад — без звука, без грома. Одна сплошная тишина. Так засыпают двое. Так иногда осознается любовь.


VI

Какие чистые небеса. Как ее сердце. И листья рябин порыжели. Господи, сохрани этот день. И вечное ее пианино.


VII

Да разве она не любила его?

Будто маятник, из стороны в сторону качающийся, не знающий покоя нулевой точки. Бросало ее в мысли и в расстояния, такие непреодолимые, обремененные годами неясной дороги — посреди ночного леса и дневных полей. Посреди печали какой-то, скрытой глубоко в сердце, и радости материнства — той, возможно единственной радости, которая наполняет всю жизнь, выйдя однажды из чрева.

Всею готовностью к любви, всею душой своей, хрупкой и беззащитной, но и характером сильным, помещенным в тело самое нежное на земле, металась она между долгом и чувством, избрав в сердце своем одно, и в жизни своей иное, которому не могла изменить. И в этом была ее чистота. И ее трагедия.


VIII

И поля, и поля... Поезд, раскачиваясь, идет сквозь ночь. Вдали — зарницы над селами, над памятью, над землей, что глазом окинуть можно. Что-то мерещится во тьме ночи, будто пленка оборвалась, и отпечаталось на сетчатке "как ты там?"

Я пью кофе — в полутемном вагоне — среди ног, среди снов, в воздухе потном, пропитанном. Пьяница выходит курить. Проводница, молоденькая стажерка, дремлет в купе. За окном — тьма.

Эта сила, непреодолимая, стучащая колесами, несущая тебя во тьме, дребезжащая на стыках рельс... Сила! И ты — маленький комок жизни, ничтожный в железном времени!

И длится ночь бесконечно. Кто-то не спит.

Но забудешься, вдруг. И приснится чудо. Будто свершилось все, чем жил, о чем мечтал. Приснится, вся рыжая, осень, полная любви. Приснится твой Ресторан, эти клавиши, по которым пройден путь в километры. Приснится все прошлое. Все на свете приснится...

И голос во тьме: "Дружочек, все образуется." Такой старушичий, теплый голос...

Не просыпайся, пока счастлив! Сохрани. Сбереги эти минуты. Спи.


XIX

Он любил поезда. Чувство охватывало его, когда поезд только-только показывался вдали, что вот оно — приближение. Что-то приближается к тебе, что-то важное, которое больше не повторится. Что выйдет из вагона рыжая, в синей куртке, кинется на шею. И слезы. И руки. И вот они — близкие глаза ангела. И исчезнете вы в огромном городе — две фигурки, ничего не значащие для мира, но драгоценные сами себе. И зимой, и летом, и весною даже.

А провожать? А разлучаться? Нет. Это легче переносить зимой. Чтобы замело, занесло всю утрату. До конца. До трех сантиметров снега над самой высшей точкою.


X

Разлука переносится легче зимой. И расставаться на вокзале легче зимой, когда снег идет, и крыш не видно за ним. Летом в парках много пар, смотря на которые, сознаешь всю тяжесть одиночества. Одиночество... Этакий проверяльщик прочности твоего панциря. Да и память не решето.

Когда память сталкивается с действительностью, она обнаруживает свою неспособность умереть. И тем более — независимость ни от времени, ни от расстояния. В этой черепной коробке, пока сапогом не вышибли, сохранилось все.

Память, как посредник между клавишами, покрытыми пылью, и теплыми еще от пальцев. Но как грустны те этажерки в голове, где рукописи — рыдавшие, живые, трепетные — стали нынче немыми. Самое грустное и невыносимое — пыль и паутина на местах счастья.

"Мы здесь были". Были. И мы не вернемся сюда.


XI

Однажды он потерял ее. Любовь длиною в весну кончилась ранним утром, в четыре часа. Это был май... Или середина лета уже. Или вот так: это был август. Да, август. Миновали дни, и память обесценила все, что случалось без нее — дела, уроки, всю повседневность существования. Душа сохранила — счастье и боль.

Там, почти на исходе отношений, будто в глубокой ночи, исчезали — одно за другим — слова, голоса, письма; становились тише звуки, пока вовсе не замолчали.

Но бывает ли так, что стирается след, по которому возвращаешься к своему драгоценному времени жизни? Бывает ли так, что любовь покидает твой дом, словно призрак, обретший свободу, словно платье, унесенное сквозняком, словно птица, израненная и певчая, которой воли не нужно было? Бывает ли так страшно, тяжело, бесцельно — без человека? Одному в своей потере. И ей одной в ее потере.

Два сердца, соединенные крепкой пряжей кроваво-красной, оттолкнулись, задрожали в диссонансе. Два полюса умерли. Два весла брошены в разные реки.

Часы в темноте в грозовом городе, будто навечно заведенные, время отмеряли, делили ночь на равные горькие пласты. Единственно живое, что осталось с ним. Что-то черное, чернее ночи, наваливалось на грудь, давило, впивалось когтями в лицо. И крылья насекомого стрекотали — тяжелые, невидимые. В ночи ли все это случилось?

Или в аду?


XII

Так фея шумит крыльями. Ты слышишь?

Вот он, лик ее. Темной ночью — золотой. Золотой лик. Она наклоняется и выпивает дыхание. Выпивает жизнь. И лицо ее — лицо той, первой. И крылья ее — из меди. И голос ее — гром. И глаза ее — глаза стрекозы. А одежда вся в рубинах. И кровью она упивается. Болью упивается. И имя ей день. И имя ей ночь. И вся благоуханная. Фея глубокой ночи и долгого дня бесплодного. И молодая она. И старая. И красивая. И уродливая. В венце из страданий является она. Стрекозою кружит над лбом.

Вот она — старуха с клюкой. Искоса смотрит. И все знает.


XIII

Я здесь был. В винном воздухе Ресторана, в полумраке, в квадрате жизни я скитался отчужденным привидением — без исхода, без провожатого. Я наполнял мыслями ад пустоты, я населял фантомами чердак, ставший моим приютом, — весьма теплый чердак над Рестораном.

Я искал глубоко в сердце своем дно, где поселилась боль, где жила она долгие годы, как паразит — незаметный, скользкий, немой. Я искал это дно и не находил. Я возненавидел свое сердце — за глубину, за все, чем оно билось, за его слепую доверчивость. Я не мог с ним договориться. Ни подкупить, ни убить. Вскоре я стал его рабом. Я брел по улицам — без взгляда, без цели — брел, чтобы напоить себя воздухом, шумом, гвалтом, чтобы заглушить его голос, это надоедливое «тук-тук». Я хотел, чтобы сердце умолкло, заткнулось, забилось в угол. Да, я хотел этого.

Я собирал крошки любви со стола — в горсть, и кормился ими, как нищий, на потеху столоначальникам. Голод преследовал меня. Я с жадностью клевал эти крохи и не мог насытиться.

О да! Любовь. Каждый вечер, за роялем, я наблюдал пиджаки и платья, кружащиеся в танце. Подъезжали автомобили и увозили их в тайные комнаты, в отели, в придорожные таверны, где койки прогнулись за годы. А по утрам номера пустели и убирались горничные.

Любовь. Так бутылку допивают и разбивают. И режут друг друга в подворотнях. Так молния полоснет, вдруг, от темени — вдоль тела всего — и уйдет в землю. Так разбиваются смелые, как птица в полете умирает зимой ледяною.

Я видел выпивох этого мира, горечь этого мира, слезы. Я видел небо, алое такое, искромсанное вершинами зданий, — усеченный горизонт. И тогда я плакал, будто ребенок, будто заключенный в колодце карцера, где алое небо величиной со спичечный коробок. Я плакал от музыки. Трепетал от гармонии. Я парил иногда.

За окном дождь. Он всегда прогонял зевак с улиц, и мир возвращался к первоначальной пустоте. Только полумрак. Только зелень листвы рукоплещет. И низкое небо. Я любил мир таким — однообразно-величественным в дожде. Безлюдным. Живым. Лежа в постели долгими ночами, я слушал дождь. Я слушал эту надрывную стирку воздуха. И засыпал под утро — без сновидений. Будто в лодке, укачивало меня. Жизнь прекращалась. Я уплывал.
__________

Сегодня я покину Ресторан. Я заберусь на чердак по крутой лестнице, чьи неверные ступеньки поскрипывают, каждая на свой лад. Я распотрошу мешок с бумагами (письма, ноты, платежки) и что-то сожгу. Я выкурю трубку в ожидании прихода парня из ателье. Он принесет вычищенный, отутюженный мой пиджак. Пиджак — как новый. Я буду сосредоточен и спокоен. Громыхнет и задушит на миг все звуки.

Наутро, с первыми лучами солнца, уйду я из этого города. В четыре утра туманно. Безмолвно. И дорога — будто на десять шагов. И еще — на десять. И еще…

Я вернусь сюда через годы. Или не вернусь. Или не сюда. Но я знаю одно — путь еще не закончен. Пусть же он длится по замыслу неба. Того неба, которое раскрывается надо мной бесконечным куполом, полным любви.