Послесловие

Недавно умер однокашник. Болел полтора года онкологией (знал о скором конце). Если знал, о чём он мог думать? Этими раздумьями никто не делится даже с самыми близкими людьми. Оправдали ли мы потерянную весну матери, надежды отца, были ли мы или не были, что такого уникального вылилось в мир от нашего краткого присутствия в нём? Листочек ли мы особенный или отработавшая в общей постройке доска?

Есть такой инструмент познания себя - написание текста, например, книги. Природой этого инструмента занимались подробно Марсель Пруст и ещё глубже - Мераб Мамардашвили.

Я заглянул в свою книжку 2012 года и вспомнил, как я пришёл к неожиданному выводу в её конце: есть онтологическое основание того, для чего мы родились, что оправдало наше появление в лучшем из миров, появление наше как уникальных созданий. И этот вывод, если честно признаться, слишком уж прост, чтобы быть таким сложным, таким труднодоступным и наоборот.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Помимо наблюдаемого в технологическом обществе кризиса индивидуального бытия-присутствия человека возникает не менее острый кризис идентификации личности в расширяющейся информационной среде. На острие этих типов кризиса находится противостояние временности бытия и оперативности сервиса. Иными словами, бытие пребывает всегда во времени, временится, а сервис выступает как бы пожирателем времени. Существо этого противостояния бытия и сервиса в какой-то мере иллюстрируют  мифологические образы Эроса и Танатоса.

Из этих двух так изящно обозначенных древними начал весь прошлый век и ныне особый интерес и споры вызывает Танатос. Этот термин ввёл в научный оборот Вильгельм Штекель, а Зигмунд Фрейд разработал дуалистическую теорию влечений (к жизни и к смерти), в которой объяснял влечение к смерти стремлением живого вернуться в неорганический мир.

После Фрейда (его работы «По ту сторону принципа удовольствия») категория «влечение к смерти» прочно утвердилась у психоаналитиков, но с другими трактовками. Например, Карл Меннингер в работе «Война с самим собой» доказывал факт наличия влечения к смерти в рассмотрении различных форм саморазрушающего поведения. К ним он относит: собственно самоубийство, хроническое самоубийство (аскетизм, мученичество, неврастения, алкоголизм, антисоциальное поведение, психозы), локальное самоубийство (членовредительство, симуляция, полихирургия, преднамеренные несчастные случаи, импотенция и фригидность) и органическое самоубийство (соматические заболевания). Укажем здесь только на слишком буквально трактуемый Меннингером непростой смысл фигуры речи Фрейда, свёрнутой в сочетании  «влечение к смерти». Трактовка автора «Войны с собой», рассматривая располагающиеся на поверхности следствия, не позволяет проникнуть, думается, вглубь к причинам введения этого термина.

Русские психологи начала XX века оценили и восприняли идею влечения к смерти. Позднее Л.С. Выготский и А.Р. Лурия  написали предисловие к русскому переводу указанной работы Фрейда. И.И. Мечников ввёл понятие «инстинкт естественной смерти», развивая идею о том, что при условии гармоничного, здорового течения жизнедеятельности, инстинкт жизни плавно сменяется в преклонных годах (после 70-80 лет) инстинктом смерти как потребностью небытия. Правильная точка зрения, но, по-видимому, она, всё же, не имеет отношения к той проблеме, которую интуитивно чувствовал Фрейд.

Жан Бодрияр в работе «Символический обмен и смерть» (1976 г.) рассматривает влечение к смерти не как объективную биологическую реальность, но как абстрактную идею, некий культурный феномен, миф, метафору, отражающую фундаментальное устройство западной культуры. Бодрияр считает, что в ситуации «объективного дискурса» идея влечения к смерти не имеет большой ценности, так как интерпретируется лишь как один из моментов западной позитивисткой науки, которая произвольно разделяет психологическое и биологическое, жизнь и смерть. На самом деле Бодрияр вскрывает, как минимум, эвристическую ограниченность позитивисткой позиции в западной культуре.

Ограниченность однобоко выраженной естественнонаучной и материалистической ориентации проявляется, например, в так называемой тифоаналитической концепции Ю. Вагина (Пермь, 2003 г.), согласно которой у биологического организма вообще нет влечения к жизни. Влечением к жизни, по Вагину, обладает только неорганическая материя, в то время как жизнь (биологический организм)  имеет внутреннюю тенденцию к возвращению в своё изначальное неорганическое состояние, то есть имеет только влечение к смерти. Было бы слишком просто.

Так что же интуитивно чувствовал Фрейд? Об этом мы не можем знать. Со времени первого психоаналитика прошли две информационные революции и почти завершили существование (один за другим) два технологических уклада. Глядя на их результаты, мы констатируем доминирование сервиса почти во всех видах деятельности как наиболее эффективной её формы. Танатоса в наши дни можно представить в образе остановившегося бега времени для меняющегося с околосветовыми скоростями мира людей. Сервисы Интернета – вершины информационных революций – позволяют нам явить в любой момент времени любой отрезок истории цивилизации во всех дискурсах, побывать во всех точках культурного и многих природного пространства, общаться и видеть людей любого континента, то есть, в сущности, во многих своих проявлениях позволяют упразднить время как таковое. Сервисы служб по анализу ДНК с привлечением баз данных ДНК других людей позволяют уже сегодня пронзать десятки тысяч лет нашей индивидуальной истории. Образование теперь не является привилегией юного возраста, оно стало непрерывным образованием, то есть воздухом, которым мы дышим от рождения до смерти. Но и сама смерть становится довольно условным понятием, не имея чёткой временной отметки. Сэмюэл Бекетт когда-то иронизировал: ”Even death is unreliable: instead of zero it may be some ghastly hallucination, such as the square root of minus one”. Однако сегодня ребёнок может родиться спустя пять лет (известные факты) после смерти отца, и это только начало процесса.  Человек создаёт удивительные сервисы, дающие ему не только кажущийся поначалу избыточным комфорт, но и серьёзно облегчающие его жизнь и процесс познания. Вспомним космические телескопы, дающие возможность каждому смотреть во все доступные уголки космоса в реальном (и как бы упразднённом) времени.

Однако то, что скрывается за образом Танатоса, стоящее за всеми этими великолепными сервисами, не перестаёт быть свободным, неприрученным, о чём нам постоянно напоминают техногенные катастрофы. Но главная его сцена – это сущностное центральное его проявление в сфере, так сказать, разума.  Это  идеи, например, идеи, с энтузиазмом встречаемые многими и образованными также людьми, очень комфортные для какой-то части населения земли, идеи, вроде безумной мысли о превосходстве одной из наций (религий) или идеи «золотого миллиарда» с его привилегией на комфорт и неограниченное потребление благ.

А наше обречение быть нужным кому-то, наш внутренний сервис, наш внутренний неумолимый Танатос, готовящий нам индивидуальную катастрофу, когда мы не прислушиваемся к его требованиям, когда мы увлекаемся лишь гедоническим порывом (инстинктом к жизни) освоения бескрайнего мира, даже порывом образовательным, но лишь как бы для себя, непознанного себя (то есть объекта манипуляций)? А если не научимся получать творческий результат и удовлетворение от служения кому-то и не научим других, не разовьём сосредоточенностью культуры, а атрофируем технологическим комфортом  в себе, говоря словами А. А. Ухтомского,  доминанту на другое лицо? В сущности, вся наша уникальность сводится к картине уникальных творческих служений кому-то, кто разделил наше бытие-присутствие в лучшем из миров.