Война и мир. гл. 1-3-18в и 1-3-19а

1-3-18в

На всех направлениях к пятому часу
Сраженье проиграно было сполна,
Однако, обстрел отступающей массы
Ещё продолжался почти до конца.

Конца, как последние толпы бегущих,
Теснились уже на плотинах прудов,
И участь толпы, что в числе отстающих,
Была тяжелее всех «тяжких пудов».

Разгром был полнейший с захватом трофеев,
Одних только пушек — так более ста,
Один Пржебышевский «других был смелее»,
Он Корпусом всем — остальным не чета:

И видя всё это — победой не пахнет,
Оружье сложил, как бы «руки умыл»,
Весь план наступленья провален и чахнет,
Решил развернуться «атакой в свой тыл».

Другие колонны уже растеряли
В боях половину почти что солдат,
По дамбам, дорогам теперь отступали
Под пение ядер, терпя этот ад.

На узкой плотине какой-то деревни,
Меж фурами, пушками, между колёс,
Еже, как не войско, а скопище черни,
Друг друга давя, и страх смерти их нёс.

Уже по умершим, убитым шагая,
Порой, убивая соседа в пути,
Судьбу свою тоже в походе не зная,
И, может быть, смерть по дороге найти.

Обстрел продолжался так метко и часто,
Гранаты и ядра летели в толпу,
И смерть наступала мгновенно, «несчастно»,
Но, не прекращая по людям стрельбу.

Знакомый нам Долохов, раненый в руку,
С десятком уже своей роты солдат,
Верхом комполка, все терпели ту муку,
И «весь его» полк был в той каше зажат.

Влекомы толпою, теснились на входе
К плотине, зажатые со; всех сторон,
Всё встало, затор впереди, что-то, вроде,
Там лошадь упала, рождая урон.

Убит кто-то сзади и спереди — тоже,
Процессия сделала пару шагов,
Опять остановка, совсем уж негоже,
И каждый бегущий был к смерти готов.

Чтоб как-то спасти, разрулить ту стоянку,
Он, Долохов, сам, со средины толпы,
Рванулся на лёд и, минуя заминку,
Покрывшим уже тонким слоем пруды.

Он прыгал по льду, проверяя на прочность,
Не крепок был лёд, потому и трещал,
Но выхода нет, надо двигаться срочно,
Пока в той стоянке ты сам не пропал.

— Сворачивай, держит, — кричал он на пушку,
Но, было понятно, лёд лопнет под ней,
Такую махину, такую «игрушку»,
Лёд должен быть толще и, значит, прочней.

Никто не решался на лёд опуститься,
И в том числе сам комполка, генерал…
Как вдруг, вновь ядро «снизошло приземлиться»,
И наш генерал «навсегда жизнь отдал».

Упал комполка в лужу собственной крови,
Никто не взглянул, не подумал поднять,
Мгновенная смерть не была здесь им внове,
О собственной жизни мог каждый мечтать.

— Пошёл, вороти на лёд! А ты не слышишь? —
Так сами не зная, звучат голоса,
Ступая на лёд, как бы каждый — не дышит,
Как будто на жизнь закрывали глаза!
 
Одно из орудий, в порядке ли пробы,
А, может быть, просто избавить себя,
От той, накипевшей у каждого злобы,
Уже — никого и ни что не любя…

Свернуло на лёд, а за ним и солдаты,
Гонимы надеждой — остаться в живых,
Казалось, они уже были столь рады,
По льду поскорей ускользнуть от других.

Но лёд… он был ранний, жила ещё осень,
Не выдержал тяжести пушки, толпы,
«Не мог он стерпеть над собой эти козни,
Устроив холодный всем душ от тоски».

Вдобавок, и ядра всё сыпались сверху,
И тем дополняя несчастным их ад,
Вот так, все ошибки, что спущены СВЕРХУ,
Войскам коалиции всыпали яд.

1-3-19а

На Праценской горке, на том самом месте,
Лежал князь Андрей, держа знамя в руках,
Как символ — французам российской всей мести,
От тех, кто остался ещё на ногах.

Не помня, стонал тихим, жалостным стоном,
Но к вечеру — он совершенно затих,
Не зная, каким уже общим уроном,
Закончился в битве «уверенный чих».

Лежал уже долго, пронизанный болью,
Не помня, и сколько он был в забытье,
Не зная, итогов им сыгранной роли,
В беспомощном раненых всех бытие.

«Но где же оно, то высокое небо,
Которого я и не знал до сих пор,
Его не хватало, как ломтика хлеба,
Теперь оно смотрит в глаза мне в упор.

То было его как бы первою мыслью,
Когда он почувствовал снова — живым,
Живым, но страдающим жгучею болью,
И, как адъютантом главкома — былым.

Но где я, прислушался, звук приближался,
Французских по говору всех голосов,
И топот копыт, звук их вновь нарождался,
Но не разобрать ещё сказанных слов.

Раскрывши глаза, и — опять это небо,
Плывущие выше ещё облака;
(Но мне не мешал бы кусочек и хлеба),
Сквозь них — бесконечная вновь синева.

А звук приближался, вдруг — стих на мгновенье,
Он чувствовал — это стояли над ним,
Лежать нужно тихо, набравшись терпенья,
Раз я что-то вижу — так богом храним.

 

Лежал, как убитый на поле сражения,
Со знаменем, крепко зажатым в руке,
Тем самым привлёк к себе их снисхождение,
Увидеть героя на этой войне.

Но всадники эти — совсем не простые,
Один из них был — САМ герой Бонапарт,
И два адъютанта, совсем молодые,
Как будто увлёк их военный азарт.

Они объезжали всё поле сражения,
Давались приказы, усилить огонь,
Возможно, как больше внести поражения,
Войскам отступающим — память о НЁМ!

— Да, славный народ! — произнёс император,
Распластан пред ним на земле гренадёр:
— Его бы направить на нужный фарватер,
Народ слишком прост и совсем не хитёр.

Но в это же время ещё один всадник
К нему от стрелявших прибыл батарей;
— Зарядов нет больше, «закроется краник»,
Тогда отступать будет им веселей.

— Велите доставить заряд из резерва,
Огонь продолжать, пока можно достать;
Прекрасная смерть, что достойна примера,
Самим нам таких надо всех воспитать.

Но он ещё жив, не убит, только ранен,
Поднять и снести в перевязочный пункт,
Он жизни достоин и богом подарен,
Мы скажем ему: «Дорогой, «зай гезунд».

Он слышал и понял, о нём говорилось,
ЕГО называли всегда просто «Сир»,
И надо же — встреча какая случилась,
Как будто попал я к нему, как на пир.

Он вновь отключался, слова забывая,
Исходит он кровью, и жжёт в голове,
Но память жива, ему на;помина;я,
Про Наполеона его же слова.

Слова восхищения всем руководством,
Желанием сделать великой страну,
Его он — кумир, с ним в себе ищет сходство,
И он потому и пошёл на войну.

Добиться какой-либо маленькой славы,
А, может, и в бо;льшем себя показать,
Он даже женитьбу считал, как забавой,
Хотел он героем каким-нибудь стать.

Вот и состоялась их первая встреча,
Но мёртвый почти — заслужил похвалу,
Сам враг оценил его подвиг навечно,
А жаль, потерять от него «всю игру».

ОН в эту минуту казался ничтожным,
ЕГО, так хвалёный герой и кумир,
В сравнении с тем, что казалось возможным,
Увидеть, войти снова в этот наш мир.

Он рад был тому, что над ним были люди,
Ему помогли бы вкусить жизни цвет,
Он их доброту никогда не забудет,
Ах, как хорошо видеть вновь белый свет.

Все проблески мысли внушали надежду,
Им надо же как-то о том показать,
Я чуточку жив, нахожусь как бы между,
Всей жизнью и смертью, но вредно лежать.

Он дальше не помнил, терял он сознание,
От боли, когда на носилках несли,
А также от раны во время лечения,
Но, сделали всё, что в то время могли.

Очнулся уже, когда вместе с другими,
Такими же, русскими, взятыми в плен,
В больнице их вместе, «родных» разместили,
Но каждый вопросом задался — зачем?

Очнувшись, услышал уже он впервые
Слова офицера — французский конвой,
Но эти слова даже не были злые,
Они интерес выражали лишь свой.