О Фоме и таджиках. Отрывок из Швейцара

...Фома показался в проёме двери с трехлитровой банкой и стаканами в руках. Хлеб и сало торчали у него из-под мышек.


- Помоги, что ли, - попросил он.


Расставив припасы на гранитной плите, мы расселись по обе её стороны. Фома разлил по стаканам молодого вина и начал резать сало и хлеб, приговаривая:


- Моя драгоценная спит перед баней, готовится. Я в погреб лезть не стал, разбужу ещё. Огурчики там, грибочки… А сало, оно только к молоку не идёт. Правда, ведь?.. Хотя, я в Монголии и такое пробовал.


- Дров подкинуть? – кивнул я на банную печь, пригубив кислого, припахивающего свежими дрожжами, виноградного сусла.


- Да нет, талибам помыться-постираться и моей благоверной попариться воды хватит. Что зря дрова жечь?


- Ты зачем рабочих к себе привечаешь? Повадятся, не отстанут потом.


- Эти? – усмехнулся Фома. – Да они меня как огня боятся. Сейчас проверю, если соринку найду, они мне и прачку ещё вылижут языками. И к полку этому не притронутся, потому что сало на нём лежит. Ортодоксы в своей манере! Давно уже задницу не пальцем, а туалетной бумагой вытирают, но левой рукой не едят до сих пор. Для них земля – это не грязь, а мать-кормилица. Вода – кровь живая. Солнце – огонь животворящий. У них о мусоре понятия нет. Я их учу: мусор – это вещь, которая лежит не на своём месте. Не понимают. Для них, что в углу лопаты аккуратно стоят, что валяются, как попало, - всё равно. Сказали сложить в угол. Не поставили. Сложили. Это главное. Как сказали, так и сделали. Я им говорю: если лопаты валяются, то это мусор; а если стоят – то инструмент. Не понимают.


- Я бы тоже не понял, - сказал я. – Ты плохо объясняешь.


- Научу ещё… Да я их люблю, если хочешь знать! Дам кому-нибудь пинка или подзатыльник, а потом по голове поглажу. Что они в жизни-то видели? Вот и наставляю, как могу.


- Бьёшь, потому и боятся. До поры. Кто-нибудь возьмёт лопату да когда-нибудь тебя черенком и тюкнет сзади по башке, как того раджу. Не боишься?


- Нет. Зависти в них нет, мстительности нашей. Они ведь как рассуждают: раз с ними так поступают, значит, этому человеку это позволено. Дано, понимаешь? А им нет. Пока, конечно. А вот они поработают, поживут с его, старшего, время, и им тоже дано будет. А, может, и нет, как их Бог рассудит. Даст или не даст. А пока – нет!


- То есть, их время ещё не пришло?


- Ничего ты не понял. Они просто ждут, когда найдётся кто-то сильнее, старше меня и скажет им, что со мной делать, тюкнуть или не тюкнуть, вот тогда они думать начнут. Только я такого не допущу. Главнее меня у них никого не должно быть. И не будет.


- А у нас?


- А у нас любой, самый хилый, может любую подлянку кинуть. Даже исподтишка. Мол, чем он хуже? Мы ж все одинаковые, как нас учили. Но учили-то любви, а научили подлости.


- Всех?


- Почти всех. Подлость, как оказалось, всем дозволена. А любовь не всем.


- Это как понимать, Фома? – доливал я в стаканы вина, которое теперь, чуть проветренное, казалось и не таким резким.


- А так. Для нас оказалось главным, чтобы нас любили, а не мы - кого-то. Каждый на себя эту любовь перевернул. Не важно, что ты кого-то любишь. Важно – кто не любит тебя. А там уже от противного: с не любящим человеком и подлость не грех. Бей его, обманывай, всё простительно.


- Где же суд? И за грех, и за любовь?


- Внутри нас, - Фома подвел черту. – Сами себе мы судьи. Сами себя и милуем, и наказываем.


- То есть каждый может сам с собой разобраться?


- Конечно. Если захочет. Если поверит, что может это сделать. Надо верить, Пи. Вот где главное!


Он многозначительно покачал головой и, достав нож из кармана, начал нарезать сало и хлеб. Нож был острый, бутерброды ложились на полок ровно и аппетитно, как на витрину.


Мы закусили молча, в тишине, слушая лишь потрескивание поленьев. Мне не терпелось начать разговор о человеке или об иллюстрациях, но таджики всё не выходили из прачки, в банке ещё оставалось вино, где-то спала жена Фомы, которая в любой момент могла проснуться и навестить нас, и визит этот был бы мне не приятен. Разговор затягивался.


- Ешь, давай, - понуждал Фома, грозя мне сросшимися пальцами. – Я тебя домой, как в прошлый раз, не поволоку. Что это тебя так накрыло в субботу? Ты помнишь, что нёс?


- Нет, - честно признался я, пережевывая откусанное сало.

- Хорошо, что никто не слышал, - Фома перешел на шёпот. – Ты же мне всё рассказал, что у вас с падчерицей было.


- А что было? Ничего не было. Я роман писал. Она читала. Что-то не так поняла.


- Да? И мать её что-то не так поняла? И поэтому они от тебя сбежали? Роман виноват?


- А что я тебе говорил?


- Хвалился, что спал с обеими.


- Чушь. Это в романе было, не в доме. Это я тебе роман пересказывал. А ты спьяну ничего не понял. Понял?


Фома пожал плечами.


- Тебя, Пи, не угадаешь! Я тебе друг или не друг? Если друг, на фига мне твой роман? Я же не баба, чтобы мне мозги полоскать. Ты мне сейчас, трезвый пока, правду скажи: спал или не спал?


- С падчерицей? Не спал.


- А в романе?


- А в романе спал.


- А зачем писал, что спал? Чтобы она читала?


- Наверно. Мне даже хотелось, чтобы она это читала.


- У тебя мозги были? Ты, что, не понимал, что она матери всё расскажет?


- Да я уверен был, что расскажет. Мне любопытно было, кому мать поверит: бумаге или дочери. Она бумаге поверила. И ты бумаге поверил. Значит, бумага главное.


- Ффу, - презрительно поморщился Фома. – Ну, ты и овощ! И где же эта бумага?


- У Руфи. Мы эти бумаги печатать будем в нашем журнале. Под её фамилией. Руфи, кстати, роман очень нравится. Лука к нему картинки рисовал.


- И что же там такого должно быть на его картинках? Мерзости какие-нибудь?


- Да нет, – осторожно направлял я Фому, внимательно за ним наблюдая. – Символы. Улитки, рыбы, след на воде, огонь, ещё что-то…


- Ухо было?


- Ухо с улиткой внутри? Было.


- Продал я это ухо, - сказал Фома. – Рыбы ещё остались. Кресты с молниями и стрелами. И медузы…


- Цветы, может быть? Гортензии?


- Может, и цветы. Я таких не видал.


- Поглядим? – осторожно спросил я.


Фома молча встал и направился к двери прачечной. Открыл её и зашёл внутрь. Через некоторое время оттуда послышался его голос:


- Вы здесь жить собрались?! Собирайте манатки и дуйте от-сюда! Ишь, расселись! Две минуты даю. И чтобы тихо. Сам проверю! Это что – твоё? А это?.. Полотенце на портянки можете взять теперь…


Послышался шум и тонкий голос в ответ. В открытую дверь посыпались разноцветные сырые тряпки. За ними, подбирая и рассовывая вещи по пластиковым пакетам, показались два уже одетых таджика. Они, как ни странно, тихо смеялись и переговаривались о чём-то на своем языке. Быстро собравшись, ребята выскочили за дверь, даже не взглянув на меня. Чуть позже вышел и Фома. Развёл руками:


- Они и помолиться успели. Ты понял? Им ни иконы, ни церкви не надо. Для них - направление главное… Что, уже и солнце село? Пора жену будить… Давай перемещаться.


Мы собрали с Фомой с полка остатки снеди, пустую банку и перенесли это в гараж, в мастерскую, под которой у него располагался винный погреб. В погребе стояло несколько десятилитровых стеклянных бутылей с вином. Фома решил снять пробу ещё с одной, заявив, что предыдущая винная смесь была «жестковата». По трубочке он отлил в ту же трехлитровую банку новую пробу, заполнив ёмкость на три четверти. Попросил меня помочь освободить верстак от многочисленных железок. За этот верстак мы и присели. В гараже было пусто. Налили. Выпили.


- «Волга» твоя где? Продал? – спросил я.


- Зятю отдал. Парень у меня таксует ночью, после работы. А дочь ноет, что он по бабам шляется. Я спрашиваю: он денег домой утром приносит? Да, говорит, немного приносит. Долг супружеский выполняет. Внучку в садик отвозит. Я спрашиваю: что тебе ещё надо? А она: вот его видели с какой-то. Я ей: не будь дурой, не пили парня. Успевает везде и – слава Богу! Сам такой был, знаю. А ты рожай, говорю, и ещё рожай, и ещё. Пока вы молодые, пока я живой. Знаешь, что ответила? Тебе, говорит, надо, ты и рожай. Смелая какая! И не понимает, дура, что я легко молодуху-то могу завести, и та ещё на самом деле нарожает…


- Да ладно! – сомневаюсь я. – Это артистам делать нечего, а тебе Фома - зачем?


- Нюрке своей нос утереть! Расслабилась, корова… И ты её разбуди, и в баню-то она хочет… Девок пригласила. А тем девкам всем - за шестьдесят. Их веником лупишь, они даже не охнут. Сплошной студень.


- Ты полегче, Фома. Нюра у тебя женщина серьёзная. Не шути. Чем тебе помочь, скажи лучше.


- Честно? За кордон хочу, как в молодости. Куда-нибудь в Индию. Они же на меня там молиться будут. Нет, не насовсем. Годика на полтора, пока силы есть. Устрой мне командировочку, помоги. А я тебе картинками помогу. Картинки-то дорогие, поди?


- Не дешёвые… Но даже их мало будет для такой командировки… - ответил я. И, понимая, что самое время сейчас посвятить Фому в свой план, рассказал ему всё, что задумал.


Фома слушал, не прерывая меня, иногда подливая из банки вино себе в стакан, иногда низко опуская голову, чтобы не смотреть мне в глаза. Его трудно было понять. Но первое возбуждение от моих слов скоро миновало, и, как только я закончил, он серьёзно и трезво спросил лишь об одном:


- Это будет очередной роман или сразу – кино? Сценарий что-то жидковат для триллера…


- Мало трупов?


- Мало мозгов. И собственной службы безопасности. Ловится, как два пальца… Ты мне первому рассказал?


- Нет. Только Руфь в курсе. Но без неё – никуда. Остальных в тёмную поведём.


- Хорошо, - согласился Фома. – Я с тобой. Гореть, так гореть. Пошли картинки покажу...