Ч. 2, оп. 5. Авель в цирюльне

     Помнишь ли ты, многоуважаемый читатель наш, супругу небезызвестного дьячка Епитрахиль Моисеевну, напоминавшую гору Джомолунгма? А-а, вижу, что помнишь, ибо при упоминании ея достоинств у собеседников начинается самопроизвольное свечение взора, едва заметный тремор левой ягодицы, а также смягчение и даже некоторым образом учащение стула, не к ночи будь помянут сей процесс.
     А ведь Епитрахиль Моисеевна, да будут услышаны Небом молитвы ея супруга, слыла натурой впечатлительной, падкой на всякие новшества, одним словом, творческой.
     Недаром проезжавший мимо митрополит Александр воскликнул в сердцах дьячку прямо из запряжённого цугом лимузина: "Ты б её, братец, в цирюльню определил, что ли!"
     Так вот и работает с тех пор Епитрахиль Моисеевна в данном богоугодном заведении. А что!? Даже Модест Шиншилов иногда заезжал к ней, срывал с непокорной шевелюры котелок и подставлял отросшие поэтические локоны под её ножницы и гребёнку.
     И вот однажды... (тут требуется автору определённое время для отправления некоторых надобностей, как то: отпивания из чашки клюквеннаго морсу, да мало ли ещё для чего) к Епитрахили Моисеевне для пострижения поэтических локонов приехал обожаемый ею поэт Авель Перепряхин. 
     И всё бы ничего, да только Авель наш имел весьма устоявшиеся привычки, а именно: откушивать соизволял только из определённой серебряной ложки, кусочки сахара раскусывал одними и теми же щипцами, вилкою пользовался одной и той же с клеймом Гарднера, а уж локоны стриг непременно у одного из сынов (их двое близнецов!) цирюльника дяди Жоры.
     Как он отделял одного от другого, одному только Богу известно, но у евойнаго брата ни разу не постригся.
     Однако сей случай вопиял, как глас одинокого путника в пустыне. Дело в том, что дядя Жора отправился на воды, прихватив с собой сынов с их семьями, любовницами и прочим скарбом. Поэтому отправить естественную надобность в виде стрижки нашему Авелю было абсолютно негде. Отсюда и решение его явиться к Епитрахили Моисеевне.
     Стоял ясный летний день. На гладком, как щёки младенца, небе не было ни облачка, легкий ветерок носил по округе птичье "фить-фить", яркое солнце заставляло жмуриться, словно груша с одеколоном "Шипр" в руках у дяди Жоры.
     И вот в таком антураже предстал перед Епитрахилью Моисеевной наш Авель. Мама дорогая! Где несчастному автору найти слова для описания той бури чувств, которая разыгралась с Епитрахилью Моисеевной, увидевшей перед собой любимого поэта?!
     Нет уж, увольте. Возьмём паузу минут на тридцать, а может, и более для описания сего процесса, да и сделаем это в другом месте... А здесь, помолясь, продолжим. Итак, есть пребывавшая в полном восторге Епитрахиль Моисеевна, с одной стороны, а с другой — весьма заросший Авель Перепряхин, всемирно известный своей скромностью поэт.
     Последний, на вопрос мастерицы стрижки "чего изволите?", отвечал поэтически коротко: "Под полубокс".
     Лязгнули ножницы. Авель поудобнее уселся в кресле, ощутив на своей вые прохладную ткань свежей накрахмаленной накидки, и прикрыл веки. Епитрахиль Моисеевна, сжимавшая в правой руке ножницы, схватила было в левую гребёнку, но рот её самопроизвольно исторг:
"Задумчиво,
        под снежной ношей горбясь,
плывёт, метель пронзающий,
                               автобус
сквозь синеву, пропитанный слегка
тоской провинциальной городка
старинного..."
     Это было одно из стихотворений Авеля Перепряхина, написанного в той самой тетради, которую Епитрахиль Моисеевна выхватила из огня несколько месяцев тому.
     Она читала наизусть с таким восторгом и упоением, что, казалось, больше нет ничего на свете — ни ножниц, ни гребёнки, ни самих стен цирюльни. Только она, автор и стихи!
     Перепряхин насторожился и стал внимать! Епитрахиль Моисеевна читала громко, выразительно, словно вколачивая гвозди в стены цирюльни. Между прочитанным стихотворением и только собиравшимся зазвучать не проходило и нескольких секунд. Даже муха, кружившая над столиком с парикмахерскими принадлежностями накануне, застыла и не рисковала жужжать в этой поэтической мизансцене.
     Постепенно солнце стало прятаться за горизонт. Над цирюльней и городом в целом стало смеркаться. Включились уличные фонари. Соседские мальчишки пошли с удочками к реке на ночную рыбалку. Многое изменилось в округе. Неизменной была только поза Авеля Перепряхина в парикмахерском кресле и бодрый звонкий голос Епитрахили Моисеевны, продолжавшей читать наизусть стихи упомянутого поэта.
     Наутро Шиншилов встретил всё ещё заросшего Авеля Перепряхина и, приподняв над причёсанными подстриженными локонами котелок, произнёс:
     — Ну как, Авель, хорошо ли ты вчера подстригся?
     — Прекрасно! — воскликнул в ответ приятель. — Теперь только туда и буду ходить.