Подборка на портале Золотое руно. Ноябрь 2022

Не оставит радость нас в беде...

***

Господи, зачем ты нас дразнил?
Что дарил – тотчас же отнимал.
Сны такие наяву мне снил
и руками милых обнимал.

Оказалось, всё обман, дурман,
отдалённый колокольный звон…
Из души в разорванный карман
все богатства вылетели вон.

Но смотрю – а снова их не счесть…
Не оставит радость нас в беде.
Господи, спасибо, что Ты есть,
даже если нет Тебя нигде.

***

Искать тебя не знаю где ж ещё?
Где ты, нечаянная радость?
Любовь — последнее прибежище.
Она одна у нас осталась.

Мои стихи – как эпитафии,
они уже не громче писка.
И выцветают фотографии,
бледнеют буквы на записках.

Но это только лишь формальности,
поскольку – верьте иль не верьте –
мечта реальнее реальности,
любовь могущественней смерти.

Все мы друг другу кем-то розданы
и выживаем чем-то детским
в преступном мире, словно созданном
каким-то новым Достоевским.

***

Разглаживаю скомканную жизнь,               
выискиваю радости улики
и говорю сама себе: держись,
хотя б за эти солнечные блики.

За всё, что нам по духу и с руки,
за всё, что горячо и бесполезно,
за тонкую соломинку руки,
протянутую дружески над бездной.

За то, что не забрал ещё фашизм,
за то, что не ночно и не аптечно,
за эту нашу конченную жизнь,
которая по сути бесконечна.

***

Радость моя ни с того ни с сего,
как растревожу опять я –
наше трамвайное ничего,
небыли, необъятья,

наши несказанные слова,
не приютившие страны,
души, касающиеся едва,
необъяснимо и странно...

Десять и двадцать пройдёт или сто –
здесь или Там ли уж буду, –
но, что идёт после слов «а зато» – 
я никогда не забуду.


На грани дня и ночи

***

Я вышла на балкон с утра, раздвинув сумрак ночи.
Акация ещё спала, не видела меня.
Ночь начинала отступать и делалась короче,
и солнце брезжило, маня в незнаемое дня.

А я парила над землёй, презрев её законы.
Акация, меня узнав, затрепетала вся.
А я глядела на неё с высокого балкона,
над тем, что было и что есть, на ниточке вися.

Что день грядущий на плите на завтрак нам готовит?
О мироздание моё, привет тебе, привет!
Попробуй снова доказать, что жить на свете стоит.
Ночь кончилась, а в свете дня не хочется реветь.

Как хорошо встречать рассвет такою светлой ранью,
когда всё в мире говорит: живи, не умирай!
И, может, повернётся жизнь какой-то новой гранью…
Но снова ранит эта грань: заточен каждый край.
***

День сдаёт свои параметры,
свет уходит прочь...
И однажды утром ранним ты
вдруг увидишь ночь.

Это осень тихой сапою
пробралась в окно.
Даже с самой мощной лампою
без любви темно.

Даже и с обогревателем
холодно в дому,
если мы тепло спровадили
и пригрели тьму.
***

Жизнь уходит в закат, в листопад,
никакой перспективы.
Но зато какой рифм водопад
и какие мотивы…

Всё плакучее ивы вокруг,
всё горючее горе,
но спасательный круг верных рук
держит тонущих в море.

А когда и руки уже нет,
и следы затерялись,
помнить, что и заря есть, и свет,
и сама я не зря есть.

***   
               
Жизнь декорации  всё меняла –               
лето на осень, шило на мыло.
Как бы она бока нам не мяла –
всё по прошествии станет мило.

День так стремителен и не вечен,
капли заката – о том, что поздно,
но впереди ещё мой невечер,
и впереди ещё час мой звёздный.

Верой спасаюсь в свои химеры,
в то, что хранимо, благословенно.
Жизнь поменяет лишь интерьеры,
главное будет неприкосновенно.
***

И пока не прояснились               
контуры конца –
без конца черты мне снились
тонкого лица.

Уголок полуулыбки
и волос атлас,
и раскрытые калитки
сумеречных глаз.

Скоро, скоро пробужденье,
отрезвленье дня...
О ночное наважденье,
не покинь меня!

***
Я просыпалась утром рано,
но не затягивалась рана.
Руками разводило время:
лечить я больше не могу.
Порой я не ложилась вовсе –
не становилось легче после,
и я носила это бремя
и знала, что не убегу.

Я обживалась на голгофе,
я напивалась чёрным кофе,
с собой играла в чёт и нечет,
искала истину в вине.
Но эту истину увидев,
придётся жить, возненавидев,
а я любить хочу, но нечем:
меня убило на войне.

Страна воров, рабов и орков,
тебе хотелось бы восторгов,
чтоб в воздух чепчики бросали
при звуках маршей боевых.
Ты хочешь удали и пляса,
но мы лишь пушечное мясо,
вы нам повестки подписали
и не оставили в живых.

Приглашенье на казнь

***

Человек просыпается. Всё как всегда.
Не коснулась болезнь и боязнь.
Вдруг нежданно за ворот хватает беда:
«Приглашенье возьмите. На казнь».

Вот приказ. Вот указ. Вот и пробил твой час.
Убегать. Убивать. Умирать.
Что б ни выбрал – ты умер сегодня, сейчас.
Слишком поздно уже выбирать.

Мышеловка захлопнулась. Ты в западне.
Твоя жизнь уже в пепле, в золе.
Ты в последнем, быть может, единственном дне,
что остался в семье и в тепле.

А вослед улюлюканье и торжество,
злопыхательство и неприязнь
тех, к кому ты почувствовать должен родство,
кто уже пережил эту казнь.

***

Свобода приходит нагая,
уходит закутанной в плащ.
Теперь она стала другая,
ей клич заменили на плач.

Подвальные длятся мытарства,
где люди подобны мышам.
Но велено нам государством
не верить глазам и ушам.

Но если ты видишь: не птичка
невинная в клетке, а слон,
то верь не словам на табличке,
а верь, что там всё-таки он.

Однако сказать в этом мире,
что вертится всё же земля,
что дважды два – это четыре –
огромная смелость, друзья!

Забудьте, что в школе учили,
законы, свободы, права.
Навеки они опочили
и выросла сверху трава.

***

Что, сынок, не ушибся? –
сердце планеты вослед.
Царь Соломон ошибся.
Ничего не проходит, нет.

О, урожай из боли!
Как путь из неё далёк...
Русское минное поле,
я твой чёрный уголёк.

***

Забываю, какое сегодня число –               
это первый вопрос психиатра,
и куда меня ветром каким занесло
погорелого жизни театра.

Прозреваю Альцгеймера тайный посыл,
Диогена с закрытою клетью,
отчего Пастернак небожителем слыл –
мол, какое там тысячелетье.

Век мой зверь, мартобря, а число унесло,
и беспамятство как оборона,
коль несёт меня вниз по теченью весло
охреневшего старого Хрона.

Я времён и часов наблюдать не хочу,
может в этом и кроется счастье.
Просто мне наблюдать это не по плечу,
как кроится земля на запчасти.

Запихай меня лучше как шапку в рукав,
чем гордиться войны урожаем.
А скелеты уже не вмещаются в шкаф –
оттого он многоуважаем.

Я укроюсь в расщелине между веков,
в полумгле меж собакой и волком,
я запру свою душу на сотню замков,
замурую в молчании долгом...

О куда этим вихрем меня занесло,
я не та теперь? Или всё та ли?
Знать не знаю какое сегодня число,
но боюсь, что меня сосчитали.

***

Сотри случайные черты
хотя бы с чёрного квадрата.
И что под ним увидишь ты?
Сама тому не будешь рада.

Быть может, там ещё черней –
что он замазал чёрным цветом,
ещё страннее и страшней,
и лучше нам не знать об этом.

Быть может, это он вчерне
хотел явить набросок мира,
но испугался чертовне,
проникшей в потайные дыры.

О, пусть то видел он один!
Замазал лист… Так безопасней.
Он наши души пощадил
повязкой глаз, как перед казнью.

***

Изо рта нам не вырвать кляпа,
горло певческое в петле.
Эй, вы, небо, снимите шляпу
перед мёртвыми на земле!

Когда звёзды сверкают дружно –
это нужно тебе и мне.
Но кому это было нужно –
чтоб пылали мы в том огне?

Если бомбой солдату – ноги,
если в клочья — старух, детей,
как кощунственны и убоги
награждения их смертей.

Как слова те подлы и скользки,
вяжут общей для всех бедой...
Что сказал бы им Маяковский
с ананасной в руках водой?

***

Я жила, стихи кропала,
были в сердце А и Б.
А упало, Б пропало,
я осталась на трубе.

И живу как неживая,
дыры штопая в судьбе.
К небесам в мольбе взываю:
где мои вы, А и Б?!

Дом стоит пустой и тёмный,
и душа моя кровит.
Мир уже без вас неполный,
алфавит не алфавит.

Я одна за всё в ответе,
всё несу я на горбе,
потому что нет на свете
никого без А и Б.

***
Божия коровка, принеси мне неба,
только не горелого, в пепле и огне,
мирно-голубого так хотелось мне бы,
всему миру чтобы, а не только мне.

Батюшка, не нужен аленький цветочек,
мне бы уголёчек, вырытый в золе,
мне б такое чудо из горячих точек,
чтобы кровь цветами стала на земле.

Золотая рыбка, ничего не надо,
новое корыто – словно новый гроб.
Я была бы миру, только миру рада,
больше всех чудесных сказочных даров.

***

Отсмеялось и отплясалось,
а душе не до мук и плах.
Столько нежности затесалось
в затемнённых её углах.

На кого же ещё мне тратить
эти краски и звуков медь?
Пусть хоть всё суждено утратить –
а ему умереть не сметь.

Я дыханием отогрею
для тебя этот хмурый день,
чтоб тебе в нём жилось добрее,
чтобы свет не затмила тень.

Ты, идущий сквозь снег и дождик,
вечный мальчик всех матерей,
приложи к душе подорожник –
этот дактиль или хорей.

И почувствуешь в одночасье,
как повеяло вдруг теплом.
Заждалось тебя твоё счастье,
где-то прячется за углом.

Слышишь, как повторяют снова
это ласточки и грачи?
Не забыть бы мне это слово,
как звучит оно, как горчит.

Дай же Бог, чтоб тебя хранил бы
и будил по утрам июль
звоном ливней, кастрюль и гимнов,
но не воем сирен и пуль.

Пусть тревога не потревожит
и исполнятся все мечты...
Ошибаться июль не может,
хоть он зелен и юн, как ты.

***
Совесть, милосердие и жалость
впору в книгу гиннесса занесть.
Ничего  нам больше  не осталось,
как войны безудержная жесть.

То, что называть нельзя отныне,
но что делать можно без стыда...
Этнос, проведённый на мякине,
вновь идёт куда-то не туда.

Мы за всё по гроб теперь в ответе.
Извините, что ещё жива.
«Мой навеки», «никому на свете» –
молодые жадные слова.

В пустоту теперь их повторяю,
пробираясь ощупью во мгле.
Я боюсь, что я тебя теряю.
Я себя теряю на земле.

Этот мир, чудовищно-прекрасный,
где живут птенцы или слепцы,
перечёркнутый крест-накрест красным,
все, кто в нём — отныне не жильцы.

***

С кровавых полей не вернувшись, солдаты,
теперь превращаются не в журавлей,
а в то, чем их близкие станут богаты,
в машины и льготы, в надгробный елей.

Спасибо за счёт, нарастающий в банке,
в обмен на останки недавних детей,
за душ поголовье, где глухо как в танке,
умы без извилин, мечты без затей.

Как жить среди этих руин колизея,
теней, что когда-то казались людьми...
Брожу среди стен, как хранитель музея,
где нет ничего, кроме мёртвой любви.

***

Хоть куда-нибудь забиться,
чтобы не при чём,
не иудой, не убийцей
и не палачом.

Как страна моя убога,
где народ профан,
где сжирает мир и Бога
зверь Левиафан.

Спи, младенец мой безвинный,
вечным сном навек,
где для бомбы или мины
нужен человек.

В этом мире-кровопийце
не родись, молю.
Здесь сквозь злобу не пробиться
нежному «люблю».

Спи, младенец мой прекрасный,
до других времён,
пока путь твой чем-то красным
не был обагрён.

Я качаю как младенца
боль-тоску свою,
успокаиваю сердце:
баюшки-баю...

***
               
И только тени, тени               
деревьями в окне –
как отблески видений
ночами машут мне.

Вот снова эти взмахи –
мелькают рукава,
как чёрные рубахи,
чья поза рокова,

как горькое распятье,
как страшное кино,
как мёртвое объятье,
стучащее в окно.

И я заснуть не в силах,
когда опять в окне
крыла ушедших милых
оттуда машут мне.

Я знаю, это ветер,
деревья, лунный свет…
Но ближе всех на свете
мне те, кого там нет.


Я с тобою никогда

***
Нет и нет, и всё же да, и ещё раз да!
Я с тобою никогда, я с тобой всегда.

Одиночеством до дна комната полна,
но одна и та ж видна из окна луна.

Те же птицы нам поют и шумит листва,
кружевной плетут уют светлые слова.

Недоступен абонент, нет на нет суда,
но приходишь ты во сне именно сюда.

То ли сердце, то ль часы тикают во тьме,
и колеблются весы так, как нужно мне.

И прожжёт бронежилет лучиком звезда...
Это лишь снаружи нет, а по сути – да!

***

Ты мой детский секретик за тонким стеклом,       
что пыталась согреть я дыханья теплом.

Когда было приказано сердцу убить
то, что холить хотелось, ласкать и любить,

я его утаила в знакомом лесу,
закопала и знала, что этим спасу.

Кто-нибудь извлечёт через тысячу лет:
лист засушенный, шишку, трамвайный билет,

цветик с кладбища, фантик, блокнотный листок –
позабытого чувства сухой лепесток.

И любовь всё расскажет своим языком
даже тем, кто был с нею совсем не знаком,

языком листопада, колосьев и трав,
власть распада, и злости, и смерти поправ.

***

Когда порою сносит крышу –
всё ближе то, что высоко.
Смотрю на звёздный рой и вижу
своей судьбы калейдоскоп.

В глазах небес ко мне участье:
так ясны, словно в свете дня –
недосвиданье, полусчастье
и мир, неполный без меня.

Окликнут «девушка!» кого-то –
я по привычке оглянусь,
и, кажется, в том мире — вот он –
я на плече твоём проснусь.

Я в это до безумья верю
и тихо говорю «люблю»,
как будто маленького зверя
в себе голодного кормлю.

Какая сумрачная млечность,
как бледная луна...
Какая маленькая вечность.
Как скоро кончится она.

***
Огонь в сосуде? Конь в пальто?
Кто ты в моей судьбе?
Тебя ли я люблю иль то,
что светится в тебе?

То, что свечой горит в окне,
возносит над толпой?
Иль то, что светится во мне,
зажжённое тобой?

Тебя ли вижу или сквозь
тебя далёкий свет?
Ты гость или навеки свой?..
Никто не даст ответ.

***

Ты тонок, словно этот месяц,
и большей частью скрыт во тьме.
Не подобрать к тебе мне лестниц
и ты не спустишься ко мне.

Напрасно близость затеваю –
края души твоей остры
и часто ранят, задевая,
мои непрочные миры.

Всё жду я, ссадины латая,
когда устанешь быть клинком,
и сердцевина золотая
тебя заполнит целиком.

Но жизнь довольствуется частью,
что так прекрасна и слаба,
как половинчатое счастье,
незавершённая судьба.

***
Никому не скажу уже: «жду, люблю».
И никто не встревожится: что ж не идёт?..
И когда порог я переступлю –
слов «я дома» тоже никто не ждёт.

Чей-то смех за стенкою, голоса...
Кое-где полуночные окна горят.
Но они, так похожие на глаза,
ничего мне больше не говорят.

Надо мною сгущается ночи мгла,
тускло светит единственная звезда.
Сколько раз счастливою я была,
но об этом просто не знала тогда.

А сейчас ценю уже каждый миг,
чёрно-белое жизни моей кино,
и ночник, и любимые строчки книг,
и луну, что заглядывает в окно.

***

Вспомнишь изредка – как уколешься...
Мама в сны мои всё стучится.
– Ну чего ты зря беспокоишься?
Ничего со мной не случится.

Так легко на свободе дышится.
От опеки не отвертеться...
Что с часами? Они не движутся.
Только громко тикает сердце.

Мамин прах под землёй покоится,
запорошен денёк тот летний.
Больше некому беспокоиться
и глядеть из окошка вслед мне.

О словах тех её мечтается...
Время вихрем под горку мчится.
Ничего со мной не случается.
Ничего уже не случится.

***

Не убивай в себе живого,
позволь ему в себе цвести.
Пусть ранит снова, мучит снова,
не оттолкни, не отпусти.

Пусть жизнь уходит понемногу
и ничего нам не сулит –
глаза в слезах солгать не могут,
душа жива, пока болит.

В конце темнее, чем вначале,
и всё ж молю Тебя вдали:
не утоли моя печали,
не удали, не умали.

Пусть как русалочке мне доля
ходить по лезвию ножа...
Любви не может быть без боли,
когда изнежена душа.

***

Любовь умирает, когда не нужна,
когда её нежность другому смешна.
И словно цветок среди вечных песков
она засыхает без ласковых слов.

Но если б могла, я сказала б любви:
о не умирай, умоляю, живи!
Пусть ты безутешна, нездешна, смешна,
но мне ты нужна, мне самой ты нужна!

Пускай ты бездомна, бесплотна, ничья
и выглядишь жалко в глазах дурачья,
но только тебе отворится Сезам,
когда ты поверишь любимым глазам.

Любовь не для слабых и не для юнцов,
не знает она ни начал, ни концов.
Пускай она сердцу с три короба врёт,
пускай никогда-никогда не умрёт.

Остальное досочиню

***
Зуб неймёт – это бог с ним, с зубом,
лишь бы око глядело всласть,
вопреки всем земным скорлупам
проникать в них имело власть.

Открывало б любую дверцу
без ключа глубоко внутри,
было зорко бы, словно сердце
Антуана Экзюпери.

Мне хватило бы счастья во как –
лишь бы видеть сто раз на дню...
Зуб даю – мне хватило б ока,
остальное досочиню.

***

Слова все лишние между нами,               
как будто стекло стены,
и мне не надо твоих признаний,
достаточно тишины.

Когда я читаю твой хмурый голос,
улыбку в пол-уголка,
то всё, чего нет, может, ни на волос,
что я беру с потолка,

как ловкий фокусник и картёжник, –
то мой неземной улов
куда вещественней и надёжней
бесцветных сосудов слов.

Не вырвать времени и клещами
ресницы твои и смех,
и щёку тёплую на прощанье,
и взмах руки снизу вверх.

Как будто Богом всё это снято –
вот подпись, печать, число...
Не правда ли, всё ведь и так понятно,
всё ясно и так без слов.

***
Вам по секрету: вовсе неспроста
в окне всегда я оставляю щёлку
для бабочки, для пёрышка, листа,
погладивших мне щёку или чёлку,

как для всего, что может быть тобой,
любой приметой с чёрточкой людскою.
Впускаю в сердце воздух голубой
и лунный взгляд с посмертною тоскою...

Вольна в себе я или не вольна,
но что-то совершается с часами,
и вот уже печаль моя полна
любимыми живыми голосами.

Из зарева рассветного в окне
в заката попадаю я полымя...
И дерева, что тянется ко мне,
я знаю человеческое имя.

***

Огонь погас, осталась дымка
от жизни брезжущей былой.
И я как будто невидимка
вишу меж небом и землёй.

Каштан всё тянется куда-то,
навек застывший на бегу...
Мой собеседник, соглядатай,
хранитель, сторож, опекун.

И верить хочется наивно,
что он со мной не потому,
что пригвождён судьбою дивной
навек к балкону моему.

А потому, что тоже любит,
и мы с ним не разлей-друзья,
и никогда его не срубят,
поскольку без любви нельзя.

Он в душу врос мою корнями,
ещё запомнив молодой,
и ветви листики роняли
как слёзы на мою ладонь.

Но не напрасно цвет защитный
его парит над головой.
Любви смятенной, беззащитной
он словно памятник живой.

***

От себя не уйти, своей шкурки змеиной не сбросить,               
но вписаться в какой-то иной непохожий контекст,
обновить декорацию пьесы, чего-то сморозить,
совершить хоть одно из каких-нибудь маленьких бегств.

Я смогу решиться на то, что покуда лишь снится.
Я сменю причёску, фасон и цвет, дефис на тире.
Я могу поменять колею, пересечь границу,
только вот от себя не уйти, даже если к тебе.

***

Бабочка – баба – бабушка –
женщины путь унылый
до гробового камушка
и темноты могилы.

Бабушка — баба – бабочка –
пусть всё в таком лишь стиле,
чтобы свеча и лампочка
смерть мою осветили.

Чтоб, опаляя крылышки,
всё же успеть согреться.
Большего не открыли же
способа или средства.

Как же всё быстро минуло –
бабушка – баба – детка...
Хоть и была ты длинною,
жизнь моя-однодневка.


Где прячется моя тоска

***
Где прячется моя тоска –
быть может в этой стылой луже,
иль в туче, что ползёт, низка,
иль в ветре, что свистит мне в уши?

В каком дупле лежит яйцо,
а в нём игла смертельной муки?
Там, где любимое лицо
и где несбыточные руки...

Как муха вьётся у виска,
комар, моей набухший кровью –
вокруг меня живёт тоска,
а я молчу, не дрогнув бровью.

***

В сказке жила со счастливым концом
и любовалась любимым лицом.
Я — Маргарита, Сольвейг, Ассоль.
Пели ступеньки: до-ре-ми-фа-соль...

Мы разминулись с тобой в темноте.
Хоть мы всё те же, нас нету нигде.
Больше ступеньки уже не поют,
в доме часы словно колокол бьют.

Осень убила лето тепла.
Медленно Лета мимо текла...
Я Ярославна. Слышишь мой вой?
Как же мы славно жили с тобой...

***
Балконная хлопает дверца.
Растрёпанный веник в углу.
И чашки разбитое сердце
лежит на холодном полу.

Как будто над чашкой рыдала.
Читала аббата Прево.
Любовь ко мне из виртуала,
а рядом и нет никого.

Часов тихо тикает сердце....
Осколки привычно смету.
И чайник поставлю согреться
на газовую плиту.

По чашке рыдать уже поздно –
лишь быть аккуратнее впредь...
А то, что навеки замёрзло –
уже никогда не согреть.

***

Единственный способ любовь сохранить –
держаться подальше, подальше.
Тогда не порвётся тончайшая нить,
не будет обмана и фальши.

Сегодня печаль моя выглядит так:
к окошку прижавшийся голубь,
часов монотонный сердечный тик-так
и двор обезлюдевший голый.

Стою на балконе. Какая тоска.
И месяц впивается остро.
Сегодня печаль мне настолько близка,
что мы с ней как кровные сёстры.

И эта родня мне как будто броня,
хотя я осталась всё той же.
Но только подальше, любовь, от меня,
ты так сохранишься подольше.


Это то, что само выбирает тебя

***
Настоящее – то, что застанет врасплох,               
что нахлынет, когда и не ждёшь.
Вдруг взметнётся до неба горящий всполох –
и за ним как лунатик идёшь.

Ты как будто доверчивое дитя
и не слышишь разумных речей.
Это то, что само выбирает тебя
и швыряет как щепку в ручей.

И не важно, что было с тобою давно,
лишь на это сиянье смотри.
Это то, что потом, когда станет темно,
освещает тебя изнутри.

***

О вездесущая душа,
твои лукавые уловки:
напиться с Млечного ковша,
луну погладить по головке.

В моих блуждающих мирах
отныне смещены границы.
Теперь на свой мне риск и страх
от неба не оборониться.

Оттуда смотрят сотни глаз
и я для них как на ладони.
А я гляжу и вижу нас
в волшебном этом новом доме.

Как украшаешь ты его
гирляндами и огоньками...
Всего осталось ничего,
и будем жить мы в нём веками.

***

Стучат в груди, стучат судьбы колёса,
и жизни всей уж на  один укус.
О, эти мои сладостные слёзы
и сны, солоноватые на вкус.

Чьи руки на мои ложатся веки,
чей, обернувшись, я увижу лик?
Я думала, что мы с тобой навеки,
а оказалось, это был лишь миг.

А жизнь летит, как ветра дуновенье,
и облака целуются слегка...
Мы встретились как будто на мгновенье,
а оказалось, это на века.

***

Сколько  чудится утешений –
листик, пёрышко голубое...
Это отзвуки отношений,
как когда-то – у нас с тобою.

Все мы в этом мире мишени –
никуда от расплат не деться.
Но вокруг – полно утешений,
стоит только лишь приглядеться.

Жизнь полна кривых искажений,
но под ними мир юн, прекрасен.
Как мне хочется утешений –
нежных струн, соловьиных басен.

Я шаги твои сердцем слышу,
словно мы одной крови, круга.
Все мы знаки, что кем-то свыше
посылаются друг для друга.


Собираю памяти гербарий...

***
Хоть с ума не сошла я пока,
и не мистик,
но хотела б сберечь на века
каждый листик.

И в остывших уже угольках,
и у тучек,
и у глаз твоих там, в уголках, – 
каждый лучик.

Растеряют леса свой убор
в одночасье...
Я – тепла и родства крохобор,
сборщик счастья.

***

А подарки жизни были ярки,
Бог бросал мне сверху их: лови!
Собирала фантики и марки,
а потом признания в любви.

Жизнь промчалась быстро, без заминки.
Растеряла всех своих ферзей...
Собирала на твои поминки
уцелевших близких и друзей.

Но, идя за новыми гробами,
шелестя, как палая листва,
собираю памяти гербарий,
коллекционирую слова.

Собираю сердце по кусочкам
и приметы прошлого коплю.
Как в букет осенний худосочный,
собираю всех, кого люблю.

Дорогие тени собираю,
перья от небесного крыла...
Может, оттого не умираю,
что не всё ещё я собрала.

***

О побольше событий, картин бытия,
впечатлений запасы набить,
чтоб потом, когда вовсе не будет житья,
было б что вспоминать и любить.

Собирать побольше гостей, новостей,
расправлять над землёй крыла.
Расставлять побольше на жизнь сетей,
чтобы мимо не проплыла.

Собирать, набивать ею закрома,
запасаться как можно впрок,
чтоб когда пойдут косяком гроба –
продержаться какой-то срок.

***

Обнажается даль и деревья стоят оробело,
красотой не привлечь и теперь надо чем-то другим.
Лес редеет и нам оставляет пустоты, пробелы,
чтобы мы их заполнили чем-то своим дорогим.

Облетает листва. Облетают последние годы.
Как гола наша жизнь, мы дрожим на осеннем ветру.
Это ветер последней разлуки, тоски и свободы,
это шёпот мертвеющий леса: «я весь не умру».

Да, мы все не умрём, мы останемся в том, что любили,
перелив свою кровь в этот новый слепящий поток,
что шуметь будет вечно о том, как мы жили и были,
и, как бабочка, плавно слетать будет в руки листок.

А потом эти листья взовьются клубящимся дымом,
превратятся из искр в ясноглазые звёзд огоньки.
И кто будет смотреть на них – станут опять молодыми,
и как деньги звенеть будут нам дорогие деньки.

***

Каштан свои визитки раздаёт,               
ни пуха ни пера желают птицы.
Мне Бог не по заслугам воздаёт,
умея в то и в это воплотиться.

Пока ещё не полностью кранты –
принять бы – на весах своих  отмерьте –
ещё чуть-чуть любви и красоты
от горя, равнодушия и смерти.

Опять собой заполню я пейзаж,
сольюсь с толпой, с обманутым народом,
и совершу свой высший пилотаж
у жизни на углу за поворотом.

***

Я  радуюсь тому, о чём мечтаю,
как будто бы оно произошло.
Прорехи дней надеждами латаю,
вынашиваю слово «хорошо».

Оно не терпит пышного убранства,
а просто, бескорыстно и щедро,
вне времени оно и вне пространства,
поскольку с нами не произошло.

Оно ещё не олицетворилось,
не обретя материю и плоть,
но с ним уже та божеская милость,
что может всю судьбу перемолоть.

Я мучилась и всё же научилась
у голоса, что слышится в груди,
не горевать о том, что не случилось,
а верить в то, что это впереди.