неотложное молчание

пепел падает  в мой дом,
и я живу в нем, в этом пепле,
как седина на покрывале,
как грязная рука, протянутая в мольбе.
я живу в своей молитве,
я в ней обитаю,
и стон, что молод - он одинок.
стон старика - он в ноше, что тайно
преподносится сердцу.
так молитва падает в темноту и
там вынашивает свое дитя.
молитва спит - дитя ее бодрствует.
ноша молитвы легка,
ведь она вынашивает смерть в осколках
изогнутых паствою зеркал.
так молитва приближается к тайной судьбе,
так ее гордое величие, сомкнутое
непрерывными объятиями,
пылает в отрезвленной тиши.
тишь глаголет внутри молитвы,
и мы растем навстречу им обоим,
чтобы тополь вознесся к небесам, чтобы там он услышал
свою высоту,
свое стремление к ней.
высота - она трещит по швам, когда мы касаемся ее
невольно челом.
высота погружена в себя,
как человек - в свою пьяную,
влюбленную голову,
отрезающую все излишнее тесаком мысли.
мысль - она трепещет в темноте,
как бы возбужденная преддверием познания.
возмущение мысли,
ее клокочущие волны,
они должны сомкнуться для экстаза,
и там, в этой тишине, отрезвленной молчанием,
мы ловим горние звуки,
пробуждающие дикий неприкаянный пепел груди.
так на устах рождается слово - слово объятий,
слово каленой стали,
что вздымается мирно над песнопением.
который раз я слышу эту песню,
что глаголет в высоте,
и мой узел, что зажат между двумя руками,
мой хрупкий язык, что плачет над осколками непонятого -
он вырывается из объятий молвы,
из объятий трущоб, закрытых для понимания,
и там, в том, что мы чувствуем как стремена изобилия,
там где мы прячемся от света,
от его дикой глуши - там рана высоты видна, как зеркало,
и отражение в ней.
и то, что в ней отражено -
ее магнетические узлы,
ульи наития - все сберегается в неотложном молчании.