Простишь ли, Россия, меня? Поэма

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ты огромная, ты могучая, ты такая многострадальная,
У тебя и поля цветущие, у тебя и вода хрустальная.
Жгли тебя революции гневные и топтали враги свирепые,
О тебе и слова великие, о тебе и бредни нелепые.
Были годы и были годики, и двадцатые безрассудные,
На чужбинах стенания громкие и дни черные, и дни ссудные.
Плачи эти и горы слышали, и стекали с гор слезы талые.
Помнишь все: и дела великие, помнишь ты и ничтожно малые.
Помнишь ты и шаги несмелые, помнишь ты и нелепый бег,
И горящий зарей багровой безрассудный двадцатый век…

I
Дождь припустил по унылой и серой дороге,
За дальней околицей тихо пропел «журавель».
Время летит: лето, осень, зима и тревоги.
Время летит, как с оттаявшей крыши капель.

Нервно скрипит колесо у разбитой телеги,
Тут узелок, саквояж, и опять узелок...
Дома на полке оставлен любимый Онегин,
Брошен в саду  детства милый родной уголок.

Колокол плачет, и ноет гудок парохода,
Как наважденье, обрушился огненный рок.
Это недолго, это всего на полгода,
Я возвращусь к тебе, сердцу любимый порог.

II
А было детство: Масленицы шум,
Пылал огонь в печи, и угли тлели,
И помню, как под скрип веретена
«Лучинушку» с любовью нежной пели;
И сенокос, и летние дожди,
И земляники красной пол-лукошка,
И ворох желтых листьев под ногой,
И кошку ярко-рыжую в окошке.
А было детство... Было и прошло.
Примчалась юность вихрем-сумасбродом,
Вы помните, ромашки как белели?
А радугу вы помните над бродом?
 
Примчалась юность... И всего лишь раз
Соловушка  на зорьке так горланил!
И только раз глаза в глаза глядели,
И только раз друг словом сердце ранил...

III
Распогодилось, солнце вымерзло,
Мужику погодка-то нравится.
И пошел мужик, чрез плечо топор,
И пошел мужик позабавиться.
«Эй, открой-ко дверь, я тя выброшу,
Хлеб сюда гони да бутылочку.
Что, нажрал живот, племя бесово?
Приготовлю-ко я те выволочку!»
И пошел мужик, стал с плеча рубить,
Он в азарт вошел, он не ест, не спит,
Как взмахнет рукой - слышен стон да плач,
Как взмахнет еще – голова летит.
И окрасилось красным солнце желтое.
То река разлилась или кровушка?
Загорелось огнем поле хлебное,
И голодной стоит коровушка.
Эх, гуляет мужик: лапоть выбросил,
И надел кожанок да ботиночки.
Эх, гуляет мужик, пир горой стоит,
Не вино он пьет – пьет кровиночку.
Оказалась его страшней страшной месть,
Тлеет где-то в канаве  иконушка,
Захлебнулся в слезах колокольный звон,
Осушил мужик Русь до донышка.

IV
Константинополь. Пыльная жара.
Сумятица, тревоги, слезы, горе.

- Ты знаешь, все же я была права.
России доля – наша с тобой доля.
И, может быть, мы рубим все мечом?
И, может быть, нам все-таки остаться?
Чужбина не согреет нас лучом,
А обожжет…
И это может статься!

-Ты знаешь, решено. Гори огнем!
Гори огнем все то, что свято было.
Всплакнем… Да, мы потом с тобой всплакнем,
Когда вдруг станет горько и уныло.
Сил нет смотреть, как рушится и рвется.
Предательство, измена... Кровь рекой.
Терпеть, когда во гневе сердце бьется?
Молчать? Искать ненужный нам покой?

- Но ведь Россия –  дом, друзья, ночлег.
Святое! Сосны,  поле с васильками,
Кресты, могилы. Страшен этот бег...

- Не надо, слышишь, жечь меня словами!

Еще недавно ухала весна, и только раз
Соловушка горланил!
И только раз глаза в глаза глядели,
И только раз друг словом сердце ранил.

И только раз… Потом седой туман.
Гудок вокзальный. Крики. Люди-звери.
И словно предсказал шальной шаман,
Что впереди не счастье, а потери.

V
Китель одернул, устало взглянул в даль ночную –
Звезды устроили в море безумный дебош.
«Где я? В какой стороне заночую?
Ветер чужой, ты мне русые кудри не трожь!»

Бывший кадет слезы вытер украдкой и сплюнул.

- Кто тут? Михайлов?- окликнул его часовой.
Что пригорюнился? – зябко на пальцы он дунул.
Что ты молчишь? Хочешь, видно, родимый, домой?
Нет, брат, нельзя. Жаль, конечно, мамашу-старушку,
Жалко березок, что робко листвой шелестят.
Нет, брат! А хочешь, плесну тебе в кружку?
Градусы эти порой облегченье творят.
Молод еще... Да, Михайлов, совсем ты малец.
Крали-то нет? Эх, Россея, чего ты творишь?

Вздрогнул кадет и услышал набаты сердец...
-Что? Не расслышал, о чем ты сейчас говоришь?

Вспомнил:  она умоляла вернуться. Все убеждала,
Словам своим, впрочем, не веря;
Крик, суматоха - толпа по перрону бежала.
Слезы и дым. И... ужасная эта потеря.
Он не успел даже руку, родной, протянуть.
Видел глаза, что мольбою, мольбою кричали.
Поезд пошел. Он не мог ни сказать, ни вздохнуть.
Поезд ушел. А в душе лишь тоска да печали!

-Что ты сказал? – русым чубом упрямо взметнул. -
Ну-ка, плесни. Никогда это зелье не пил...
Я только раз ей так нежно в глаза заглянул,
Пел соловей, и я ей о любви говорил.

VI
Тепло по жилам быстро – кап да кап.
В канаве грязной мертво спит солдат,
И черный ворон на ветвях сидит,
И алчно в даль далекую глядит.

Тепло по жилам быстро – кап да кап.
-Плесни еще побольше, часовой,
Впервые сердцем крепким я ослаб,
Дай, слышишь, потолкую я с тобой.
Хочу я выпить за родимый край,
За Родину, за мать, за тихий плёс,
Ты не жалей, еще мне наливай -
Я выпью за волшебный шум берез.
За васильки, за небо над рекой,
Эх, Русь моя! Верни своих детей!
Россия, обретешь ль когда покой?
Россия... Мне еще, дружок, налей.

Тепло по жилам быстро – кап да кап.
В канаве грязной мертво спит солдат.
А черный ворон на порог летит,
Все свирепей на жертву он глядит.

VII
Лето, зимы и осени рыжие…
Годы будто бы волки свирепые,
Или кони бесстрашно-бестыжие,
Или дни безрассудно нелепые

Пролетели - сухи ли, горячи ли,
Сохраняя тоску беспробудную.
Так и маялись, так и корячились
Упрекая в грехах дочку блудную.

Жизнь какая была непроглядная,
Не своя, а как будто украдена.
Потерялась любовь ненаглядная,
Потерялась, да так и не найдена.

Стеклом пальцы себе изрезала,
Тыщу верст шагами намеряла,
Из газеты кораблики резала,
И в Россию все еще верила.

Внучке тихо шептала заветное
Про далекий березовый рай,
Где за дальним седым крутогором
Мерзнет снегом засыпанный край.

Где в полнеба звезда огромная,
Где пылает рябина алая,
Где встает утром солнце томное,
Где вода чище неба талая.

Где поет серебристо колокол,
Где ручьи, словно галки, горланят.
Только там переливы соловушки,
Только там словом сердце ранят.

Там и вьюга такая кроткая,
Там и непогодь-то - погода.
Все казалось, разлука короткая,
Все казалось -  всего на полгода.

А полгода-то годики скомкали,
И разлука продлилась нечаянно.
И гадаешь - то хрупко ли, ломко ли,
И смеяться иль плакать отчаянно…

VIII
Как-то снился ей странный, чудный сон:
Птицей выпорхнула в оконышко,
Полетела она, чтоб глазком взглянуть,
Как там Русь, родная сторонушка.
И летит она, а внизу  – поля.
Дни, должно быть, стоят морозные.
И кричит она: «Мерзнут чьи хлеба?»
«А ничьи, - отвечают, - колхозные»
Дальше смотрит – заводы в разрухе стоят-
Где казармы стояли кадетские.
«Чьи заводы, - кричит, - почему молчат?»
«А ничьи, - отвечают, - советские».
Глядь, без окон дома-развалюхи,
И собаки гуляют тощие.
«Чьи же это, скажите, домишки?»
«А ничьи, - отвечают, - общие».
Сердце сжалось, крылом еще раз взмахнула
И туда, соловьи  где когда-то пели,
Только нет той веселой зеленой дубравы,
И дубы там давным-предавно сгорели.
Закричала она - вдруг услышит кадет...
О стекло себе крылья изрезала.
Понапрасну ждала сотню тягостных лет,
Понапрасну кораблики резала.

IX
Сен-Женевьев-де-Буа, тих твой печальный приют.
Сен-Женевьев-де-Буа... Чуждо и  холодно  тут.
Сен-Женевьев-де-Буа – падает медленный свет,
Он не успел домечтать, чуть поседевший кадет.
Сен-Женевьев-де-Буа... Птица взмахнула крылом.
Сен-Женевьев-де-Буа... Где же он, ласковый дом?
Где же далекий плёс, где материнский уют?
Сен-Женевьев-де-Буа... Чуждо и холодно тут.
Чуждо и холодно тут. Были глаза в глаза...
Были и шум, и дым, и на ресницах слеза.
Первое было «люблю», был пароходный гудок,
Было... Но в бездну унес Россию безумный поток.
Птица взмахнула крылом, сотни промчались лет...
Сен-Женевьев-де-Буа... Было. Теперь уж нет.
Сен-Женевьев-де-Буа... Нет, я уже не ропщу.
Простишь ли, Россия, меня? Я же тебя  - прощу.

1999