В объятия к Булату Окуджаве!

(быль)

Каких только героических поступков я не совершал в своей жизни ! Впрочем, я ли один таков ? Кто без греха, пусть бросит в меня первый камень !

Не знаю, как это случилось, но вместо того, чтобы стать приличным человеком, как того желали родители, я, увлекшись сочинением стихов, стал поэтом. Чтобы родители ничего не заподозрили, я формально окончил Академию художеств и получил диплом архитектора, но сути дела это не изменило. Ничто, кроме стихов, меня не интересовало всерьёз. И когда преподаватели меня хвалили в Академии за мои студенческие проекты, и позже, когда я работал архитектором в НИИ - за новаторские идеи, я всех попросту  дурачил. Повторяю, свою душу я отдал поэзии, а всё остальное, помимо души, - архитектуре и прочим вещам.

Таким образом годам к двадцати пяти, тридцати у меня собралось несколько тетрадей, старательно исписанных красивым почерком, со стихами, о существовании которых, повторяю, ни родители, ни сотрудники не подозревали, считая меня человеком вполне нормальным. Удавалось мне всех водить за нос благодаря наследственности, так как моя бабка по отцовской линии была белорусской партизанкой в отряде "За Родину!" (командир отряда Маханьков) и била фашистов в Ушаче-Лепельской зоне Витебщины до тех пор, пока не попала в плен. Побывала она даже в Гестапо, но и там ей удалось выкрутиться. Я пошёл в неё.

Итак, накопив кучу стихов лирического содержания, я понял, что пора мне ими  хоть с кем-нибудь из поэтов поделиться, чтобы услышать слова восхищения или, на худой конец, одобрения. Но поэтов в моём обиходе не было и в помине, меня всюду окружали только прозаики самого пошлого толка.

Однажды явился мне Борис Пастернак ( правда, во сне ), который очень благосклонно говорил о моих стихах, но когда я проснулся, он исчез и, сколько я ни пытался снова его увидеть, больше  не приснился. Однако пусть это был только сон, я ещё больше укрепился в намерении встретиться с каким-нибудь поэтическим авторитетом и поговорить о поэзии.

Стал я перебирать имена живших на тот момент в России сколько-нибудь значимых и уважаемых мною поэтов, но на мелководье, которое в 90-е годы образовалось в полноводной некогда реке русской поэзии, таких было немного, буквально с "гулькин нос".

С Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, Тютчевым, Фетом, Блоком, Есениным, Заболоцким - очень уважаемыми мною поэтами - встреча была возможна только во сне.

С Твардовским и Рубцовым на встречу я тоже сильно опоздал, так как тогда, когда я только начинал сочинять свои первые строки, они уже "ушли, как говориться, в мир иной" по выражению Маяковского.

Из поэтов мною так или иначе ценимых и уважаемых оставалось в реальной жизни всего несколько имён. Любил я и очень уважал Юлию Друнину, но и она, не вынеся перестроечного безобразия, покинула сей мир, чтобы лечь рядом с любимым мужем Алексеем Каплером на кладбище в Старом Крыму.

Погадав на кофейной гуще, я решил остановить свой выбор на Булате Окуджаве. Почему на нём ? Теперь уже и не помню, почему. Наверное, потому что он был грузин ( люблю этот народ ), играл на гитаре и в его исполнении очень нравилась мне песня об Арбате :"Ах, Арбат, мой Арбат, ты моё Отечество и т.д." Вы её, эту знаменитую песню, друзья, хорошо знаете.

Собрав свои поэтические тетради, сел я в поезд в плацкартный вагон и поехал в Москву на Арбат в гости к Булату Окуджаве.

Дело было в начале февраля в середине 90-х годов. Не знал я точного адреса Окуджавы и, вообще, не знал даже того, ждёт ли он меня и впустит ли за порог, если меня на нём увидит. Сел и поехал в дни довольно лютых февральских метелей и морозов. Помню, что вагон, в который я сел, был почти пустой и никто не мешал мне думать о поэзии и мысленно подбирать стихи, которые я прочту Окуждаве, как только он мне откроет дверь.

Приехал я в Москву ранним утром и целый день был у меня в запасе. Встречу с Окуджавой решил я отложить на вечер, хотя и помнил завет Винни-Пуха :"Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро" Но соблазн побродить по Москве, которую я очень любил и люблю по-прежнему, был настолько велик, что я первым делом рванул на Красную Площадь, на улицу Горького, на Пушкинскую, в Лаврушинский переулок - в Третьяковку. Быть в Москве и не посетить Третьяковку для меня значило всё равно что купить шоколадку и тут же не съесть её.

В Третьяковке я, не тратя попусту времени, пошёл в самые любимые залы - к Брюллову, Саврасову, Левитану, Нестерову, Шишкину, Сурикову, Айвазовскому, Васнецову, Врубелю, Кустодиеву.

Позвольте мне, друзья, сделать небольшое лирическое отступление и сказать пару слов о любимых художниках и картинах. Начнём хотя бы с Василия Ивановича Сурикова.

Суриков - что за странный художник ! Сюжеты - один мрачнее другого, а живопись при этом просто волшебство какое-то. Вот "Боярыня Морозова". Сюжет - сплошная драма, трагедия и грусть. Везут несчастную, но гордую и несгибаемую женщину в Боровск, в монастырь, в заточение, где вскоре уморят голодом. Взгляд боярыни - застывший пламень безумия. Толпа народа, её провожающего - образчик всё той же человеческой драмы вперемешку с комедией. В общем, грустная картина. Но живопись просто фантастически красива. Какое половодье красок ! Возможно ли ещё на палитре такое самое причудливое смешение их, которое не нашло своего воплощения в этой великой картине ?

А снег, как написан снег ! Он абсолютно живой : рыхлый, мокрый, тяжёлый и грязный там, где истоптан сотнями подошв и вдавлен полозьями саней, при этом - лёгкий и белый, как лебединый пух, на крышах церквей, на карнизах домов.

Он настолько живой, что кажется, если  с разбега запрыгнуть в раму картины, то сразу утонешь в нём по колено, промочив ноги. И при этом какое множество оттенков всех цветов радуги, слегка приглушив их, использовал Суриков, написав этот великолепный снежный ковёр !

А вот ещё один шедевр - "Утро стрелецкой казни".

Сюжет - один мрак, даже не хочу пересказывать его, а живопись, словно самоцветы из ларца переливаются, да ещё как дивно переливаются : неярко, сдержанно, сразу и не заметишь - присмотреться надо.

Но одна из самых дивных картин, перед которой я замер, как заворожённый, с юных лет и никак не могу отойти от гипноза - "Видение отроку Варфоломею" Михаила Нестерова. Сам Врубель позавидовал, сказал Нестерову : "Написав такое, Михаил Васильевич, грех на судьбу жаловаться !" За подобную похвалу от скупого на похвалы Врубеля можно всё отдать. Валентина Серова, к примеру, с которым был хорошо знаком, Врубель не похвалил ни разу, ни одной его картины по свидетельству Константина Коровина.

Да-а-а, "Видение отроку Варфоломею". "Есть же чудеса на свете !" - как говорил кузнец Вакула, посадив чёрта в карман и осматривая залы Зимнего Дворца.

"Видение отроку Варфоломею"...Боже мой, что за живопись, что за удивительные, утончённые сочетания цветов ! Как эти цвета умело, мастерски подобраны, как камешек к камешку в ожерелье. Ни один не выпадает из симфонии, нигде не дал промаха Нестеров. И какая тончайшая графика линий ! Как тонко, с каким мастерством прорисована и прописана каждая травинка, каждый цветок на переднем плане картины ! А вот ещё чудо - руки монаха, держащего ларец. Весь он скрыт монашеским одеянием, видны только кисти рук, но как написаны эти руки ! Они не просто написаны, они вылеплены мазками и какая тонкая пластика ! За одни только эти кисти, за то, как они написаны, готов в пояс поклонится Нестерову.

Смотрю на картину и будничные, суетные, мелкие, как речная плотва, мысли уходят из головы. В наступившей тишине я словно начинаю слышать негромкую мелодию, некий дальний колокольный звон - это звенят краски. Взглянем вместе, друзья !

Вот, скажем, это бледно-зелёное пятно в центре картины. Для неискушённого зрителя - это просто изображено капустное поле вдали, на околице деревни. А для меня - это изумруд в золотой оправе. И как он необходим здесь, как почувствовал и как точно расположил его Нестеров именно там, где его так недоставало, чтобы оживить и дополнить этим драгоценным камнем серебристо-матовые нефриты, опалы и агаты - самоцветы осеннего пейзажа.

А сколько находок в деталях ! Несть им числа ! О них можно говорить и говорить часами. О листочках на берёзке и рябинке, прописанных с такой любовью. О синичках, порхающих среди ветвей в тепле погожего осеннего дня. О тусклом блеске изгиба реки, неожиданно, как потревоженный сонный уж, мелькнувшей в нижнем левом углу картины.

Внимательно подсмотрел эти важные жизненные детали пристальный взгляд живописца, сохранил в памяти и мастерски перенёс в час творческой зрелости на своё гениальное полотно.

Так и хочется, перефразируя Пушкина, с восхищением воскликнуть : "Ай да Нестеров ! Ай да сукин сын !" Не этим ли виртуозным мастерством вдохновлённый через несколько десятков лет совершит в воздухе свою знаменитую петлю другой Нестеров - великий русский лётчик, навеки вписав своё имя в историю мировой авиации ?

И к какому уголку картины ни присмотрись - всюду законченный в своей гармонии сюжет и в тоже время все они вместе создают единую мелодию, единый образ, выражают единую глубокую, проникновенную, таинственную мысль, разгадывать которую можно всю жизнь да так и не разгадаешь, в чём состоит тайна этой картины, околдовавшая душу.

Но пока стоял я очарованный Нестеровым, незаметно подкрался вечер. Пора было уже идти к Окуджаве. И я пошёл, пошёл по Арбату, не зная точно адреса, куда идти. Пошёл наобум.

Арбат в то время ещё не «офонарел». Фонарей, что его ныне так ярко освещают, в ту пору не было. Однако это не затрудняло мне путь. Огней было кругом предостаточно, а особенно запахов. Из одного угла пахло жареным кофе, из другого - чебуреками, из третьего - грильяжными конфетами.

Я купил бутылку пятизвёздочного грузинского коньяка ( не с пустыми же руками идти к поэту, да ещё и к грузину ), свернул в первую подворотню ( именно здесь, так мне почему-то показалось, живёт Окуджава ), зашёл в подъезд старинного дома и решительно постучал в дверь.

За дверью послышался дребезжащий старушечий голос :"Кто там ?" Я зычно спросил :"Окуджава здесь живёт ?" Но старуха ничего мне не ответила. Выйдя из этого подъезда, я зашёл в другой и снова, решительно постучав, задал свой вопрос. Но и на этот раз дверь мне не открыли и даже пригрозили вызвать милицию.

А на улице в это время мела метель. Я ходил от дома к дому, из подъезда в подъезд, но Окуджава, как сквозь землю провалился. Нигде его не было. Я решительно стучал в двери кулаком, однако на мой вопрос про Окуджаву меня или не понимали, или посылали к чёрту, но дверь так никто и не открыл.

Время шло, я основательно продрог и устал, рука болела от стука по дверям. Наконец судьба сжалилась надо мной и кто-то, не открывая дверь по установившейся на Арбате традиции, сказал мне, что Окуджава давно на Арбате не живёт и в данный момент проживает в США.

В США ехать было мне не с руки. В кармане моём лежал билет на обратный поезд, до которого оставалось совсем немного времени.

Зайдя в вагон, я первым делом  откупорил бутылку коньяка и выпил её на пару с соседом по купе, после чего завалился спать.

Во сне явился мне Пастернак.  Примостился на соседней полке и что-то говорил о стихах, но что, разобрать я не мог, так как вагон сильно мотало из стороны в сторону.

А с Окуджавой я всё же встретился, но произошло это гораздо позже. Встретились мы летом на пороге третьего тысячелетия. Снова занесло меня в Москву на Арбат. Здесь на Арбате мы и встретились : Окуджава, бегущий куда-то с вложенными в карманы руками, и я с туристическим рюкзаком за плечом, но  поговорить о стихах нам не удалось. Почему ?  По одной простой причине. Потому что он, как вы уже, наверное, догадались, друзья, бежал по гранитному пьедесталу, а сам был отлит из бронзы.