Недолгая поэма

Не жить нельзя, и мы ещё живём –
кто в одиночку, кто живёт вдвоём,
кто вполноту, а кто наполовину,
полнит собой жилую половину,
а нежилую населяют страхи.

Рукав во тьме белованной рубахи
торчит забытым, нафталинным горем,
жизнь разливается бескрайним донным морем
зажатым в берегах иных смертей,
скульптуры тел, как остовы клетей,
сжимают ту, что, говорят, бессмертна,
и речь её библейская несметна,
и пусть налётом крытая земным,
наказана она извечным и чумным –
за что-то – смертным человечьим веком.

В том мире, порожденном человеком,
где смертно, и натужно, и погодно,
он может заявиться кем угодно –
так поговаривал француз Жоэ Буске.

От жизни к смерти человек в одном броске
и, будучи земным, одноэтажен.
Телесный, он грехом уже багажен,
и боль его стенает во плоти,
и вот теперь за это всё плати
душой своей.

А что им было взято?
В материи дерев забор и хата,
да на столе похлёбки чугунок,
ведёт куда-то тропки бегунок,
раздваивая травы поля густы,
а он стоит, и руки его пусты,
и нище он, чем был сюда ведён,
жизнь тянется подоле, чем семь дён,
но как корова языком слизала –
как долго б ни было, конечному всё мало.

А на дворе всё так, как век из века:
среди людей не видно человека,
толпы безликой смурна толчея,
уткнувшаяся в небо верея,
незапертая дверь стучится глухо,
ещё не снежно, ветрено и сухо,
день к смерти катится своей – неутомим,
и весь не так, но, кажется, терпим
и принимаем, но в полночный час
молитвою растёт бунтарский глас,
и сущность вечности в телах неразличима.

И мы живём, и жить – неизлечимо.