Бунин. Дыхание жизни

Дыхание  его  было лёгким и глубоким. Как дыхание Оли Мещерской.   Лёгкость не исключала  восторга  и трагизма любви.  Лёгкость  эта   из них и состояла,  вплетаясь  в ветер вечности, ускользая  прочь  и  возвращаясь воспоминаниями и снами, ещё более совершенными, чем  наяву.  Из всей воздушной стихии  бунинской прозы я острее всего чувствую три потока: его   деревню, облики  его женщин и ветер  Востока.  Все они   пронизаны  любовью, всегда печальной, прекрасной   и заранее обречённой.  Как путь умирающей  Анисьи  из «Весёлого двора»  –   через цветущие луга, лес и поля,  из последних сил  –    к  беспутному сыну.  И весь её  путь  – это ещё и такая жгучая любовь автора к родной земле, такая боль и сострадание  к  её  святым  и грешным насельникам,  которой  Бунин  не изжил ни  десятилетиями своей эмиграции,  ни  славой  Нобелевской премии, ни проклятиями в адрес разрушительной революции.   Эта любовь пережила и  автора,   навсегда поселившись на страницах его произведений.  Придурковатый  Егор, в то самое время, когда старая голодная   мать идёт к нему, бестолково болтает   о том, как «захолодить» кровь, чтоб «исделаться»  святым.  А читатель, пройдя с Анисьей  не только весь  путь до пустой  караулки, но и путь горьких  воспоминаний  о  жизни, в пронзительной авторской жалости  к ней эту святость сразу  почувствовал. «Она спала, умирая во сне. Лицо её, лицо мумии, было спокойно, бесстрастно. Прошёл дождь, вечернее небо очистилось, в полях всё смолкло… Стали видны по земле в сумраке только белые цветы…»   Абсолютно совершенный   бунинский  реквием простой крестьянской душе, которая  не то что бы сына мысленно выругать, но и хлеба-то  у  встречного пахаря попросить  не посмела ...

Такой  острой и поэтичной  любовью - жалостью пронизаны  и все его «деревенские» рассказы – и про Игната, и про Захара Воробьёва, и про нескладную судьбу братьев Красовых,  Тихона и Кузьмы,  и про Молодую, и про всех-всех суходольцев.    Персонажей его чувствуешь реальными,  ничуть не придуманными, оттого, может, иногда и  нескладными. В  традиции  Льва  Николаевича Толстого, но не вполне.  Толстой мог иногда,  под воздействием некоторых   неотвязных идей,  взять да и повернуть в сторону внутреннюю дорогу   иных персонажей, чтобы аргументировать  очередное внушение человечеству.  У  Бунина ничего этого и в помине не было.  Всё и всегда  было живым, органичным  и совершенным. Все тайны Ивана Алексеевича Бунина – в его текстах. И кое-что, едва осязаемое, можно почувствовать   в лучших воспоминаниях о нём. Именно со страниц таких воспоминаний,  как и со страниц бунинских  текстов,   выступает его стремительный и надменный облик, его проникновенность и ядовитость, его  хваткая и мгновенная проницательность, его страстность и внутреннее одиночество.   И, конечно, нет ничего общего с позднейшими попытками  «художественного» воссоздания  этого облика  языком театра или кино.   Перечитывая Бунина, я снова и снова благодарю судьбу за то, что выросла  в  деревне  и  знаю, что такое запах  травы  и земли,  бескрайние  просторы,  цвет и свет горизонта, поля и леса,  как выглядит  пыль, прибитая каплями дождя,   и  «лиловая синева», сквозящая между ветвями деревьев, которую  я тоже,   и  умирая,    вспомню.

Худ. Пётр Нилус