жар письма

власяница - она не каторга,
она не зола. то, что уходит,
уже не вернуть приступами мечты.
мечта  -она не шорох, не пейзаж,
и изнутри не светится, как факел древнего
горения. мечта  - она пустота,
она исходит на нет, когда мы трогаем ее
своими щедрыми руками.
шорох плавит пустоту, шорох ее обожает,
и гордые зеницы текут в свое нутро.
нутро - оно ни то ни се, ни власяница,
ни пейзаж. в него входит острое слово.
нутро забывается в своем хотении,
и оно отходит от нет, приходит к да,
и проповедует в нем, и экзальтируется до потери
феномена. горение - оно до сердца, до мельчайших
ворсинок жеста. оно не придет, чтобы помянуть нас
своими острыми зеницами. зеница - это конвейер плоти,
открытие пустоты, ее возгорание в дивности жеста.
жест - это каторга пустоты, это вретище, через которое
зияет неприрученное естество.
стул стоит, чтобы забыть дотла,
чтобы усыпать лепестками зарю.
стул пребывает на нутре излишества, и он
же падает в глубину невесомости.
стул - это навсегда, стул - это фитиль,
это бумага, это письмо.
отсюда и триптихи жестов,
и молитва в нутре письма,
разлитая по дуге линий, превзошедших самих себя.
так же светится и грань окна, его свирепая ниша,
его предположение в обожении мнимого.
мнимое раскладывает свои одежды, чтобы войти в процесс,
чтобы излить свою благодать поверх трепета и линий,
изогнутых вдвойне. отсюда рок, рок блага, что сыплется немым
кладом во внутренний карман мысли. ничто так не плавится,
как железо мысли, ничто так не идет, как ее внутренняя краса на почтовых
открытках. улыбка светится, улыбка - она же и радуга,
и клекот тишины в саженях кораблей.
крутится в шепоте, и крик, доходящий до бумаги.
вместе пропоет и стул, и рокот, и бумага,
и жар письма приучит слово.