Суть поэзии

I.

Когда я лежал в психушке, из радио брежил Моцарт,
Я был от обрыва в шаге спиртным и стихами выжат.
Выл ветер и лето плавно сменяла босая осень,
А осенью как известно съезжает больная крыша.

Я ждал под дверями стойко на имя свое конвертик,
Врачей санитаров в халатах совсем не желал я слушать.
Но тот кто семь раз вскрывался уже не боится смерти,
Такой пациент обычно скорее боится выжить.

II.

И хоть я выпит в днище и без остатка роздан,
Но прокричу я имя, пока способен я кричать.
В ночную мглу, сиреневую с синим роздымь
Хотел потрогать звезды, которые ты видишь по ночам.

Но стоило коснуться мне себя одним осколком,
Одним из них мне туго горло прямо до кости
Разрезало. Листы в крови я смял да скомкал
Поэзией своей бездарной все это окрестив.

III.

И сидя на полу, портвейн дешёвый я глушил,
И умолял Творца, чтоб сжалился, чтобы не отнял
Хоть эту ночь провел я с Ней, и даже если мне души
Да будет стоить тот порыв, что управляет мной сегодня.

Искал я зажигалку, до дна закончив ту бутыль,
Она смеялась, скрывая боль под рукавами.
И на запястьях сырость, окрававлены бинты,
Что прошлого картину жутко ясно выдавали.

III.

И сотни бусин слов искусно на иголку нанизав,
На нить, что свяжет нас, а после спрятав в ранец
Билеты, я иду, шагаю сквозь речной вокзал
И ранюсь о мечты свои, и о надежды ранюсь.

А где то у тебя там стынет кофе, может с молоком,
В пятнадцать проседь в волосах, как снег на склонах.
Я мог бы попросить тебя у тысячи святых икон,
Но лучше попрошу тебя у тысячи земных перронов.

Ты требуешь, чтоб я сюда не вздумал приезжать,
Чтоб я не смел ещё хоть раз сюда когда нибудь приехать.
Но сотни бусин слов искусно на иголку нанизав,
Моя рука в милльоный раз рвёт общие билеты.

IV.

Жизнь от пьянки до пьянки, я маленький мальчик,
Что не смог повзрослеть, что утратил очаг.
Счастье где то у тех, кто барыжит да клянчит,
И готов за него загреметь на семь лет строгача.

На часах двенадцать, мне трудно тебе писать,
Что ж, если это бред, то пускай, зови это бредом.
Я закурив как всегда зайду в райский сад,
И станет всё равно, кто предал, а кто предан.

И музыка звучит, в саду том бьют холодные ключи,
Плывут отсюда прочь на пару с облаками.
Да, ты вольна уйти без ссор и без причин,
А я же поклянусь вослед тебе не бросить камень.

Я был, с приставкой бы, любимым, но любым
Порывам суждено навек угаснуть, только
Ты береги огонь свой, пусть разделишь быт
С другим, как, впрочем, и очередную койку.

Но знай, что так писать о мыслях и глазах
Твоих умел лишь я, сочти всё это глупым бредом.
Однако же когда войдёшь в сожженный сад,
Ты вспомнишь, милая, кто предан, а кто предал.

V.

И даже вечность, что спустя то пламя сквозь меня горит,
Вскоре грянет декабрь, метелями прошлое смажет.
Если кончится водка, я буду глушить фонари,
Чтоб забыть о тебе, а потом чтобы вспомнить тебя же.

Ведь одним крест на шее, другим на могиле кресты,
Ты целуешься с кем то под грустные всхлипы отлива.
Если кончится вера я буду ходить в монастырь,
Чтоб себя обмануть и почуствовать ложно счастливым.

Но сквозь тысячи лет пламя жажды продолжит тлеть,
Но нагрянет декабрь и метелями прошлое смажет.
Я как призрак пройду вдоль уснувших аллей,
Чтоб забыть о тебе, а потом чтобы вспомнить тебя же.

VI.

Знаешь, милая, я снова пьяный и снова скурил пять пачек,
Я как прежде шатаюсь и в тетрадях кресты рисую.
Но предавший о преданном ведь никогда не плачет,
Потому не читай, не читай это больше всуе.

Поэзии предшествуют запои плюс истерика,
А сверху к ним наркотики и пачка сигарет.
Мы бьёмся на обочинах, мы не звучим из телика,
Мы нюхаем и колемся, гния в большой дыре.

Которую конечно же как только мы откинемся
В честь самого унылого из всех нас назовут.
Вот это суть моей поэзии, поэзии без примесей,
Без образов надуманных про счастье из минут.

Вот это суть романтики, вот это корень лирики,
Когда я пью покрепче, а ты на кресле пьёшь вино.
Потом бросаем с матами, ведь приползу как миленький,
Я приползу к тебе как миленький, едва убравшись в ноль.

Стихи не с неба падают, не льются они искрами,
Стихи записки выживших, пылавших до конца.
Моя больная душенька, и все они столь искренни,
Что остаются ранами на загнанных сердцах.