Соломенный рейс I часть

  Эта история произошла ещё в прошлом веке, где-то в конце семидесятых годов, до перестройки, мне было тогда примерно лет двенадцать, тринадцать. Были живы - здоровы оба мои родителя, брат, друзья и многие другие, дорогие моему сердцу люди. Была жива и страна - Советский Союз.
  Возможно, это был разгар зимних школьных каникул, первая декада января, накануне Рождества, нового Старого Нового года.
Месяц выдался, как сейчас помню, на редкость суровым, трескучие рождественские морозы, снегопады, бураны. Всё вокруг замело, раздолье для нашего брата, как ухнешься в сугроб по пояс, аж дух захватывает, лепота!
  Если выдавалась небольшая оттепель, то ненадолго, а потом, опять привычная канитель.  Красота вокруг, иней на деревьях, окнах,  ресницах, бровях, усах, бородах, красногрудые снегири и клесты на ветвях с ранетками, и рябиной.
  Тогда зимы были не  как нынешние - европейские, а настоящие, конечно не такие как рассказывали старики, когда сугробы переметали заборы, заметали двери, окна под самые крыши, что самих этих стариков приходилось по утрам откапывать, но всё - таки достаточно суровыми.
  Отец позвал меня с собой на рыбалку, а на обратном пути, мы должны были заехать за соломой, на подстилку домашнему скоту. Я, конечно, с радостью согласился, тем более, мне было любопытно порыбачить зимой на сети, которые отец в это время обычно вязал и чинил, меняя резинки, добавляя кольца из проволоки на грузила, берестяные поплавки, готовясь к весенней рыбалке.
  Вероятно, это было воскресенье, так как все были дома, ведь тогда не было таких длинных праздников, как сейчас - Новый год и ещё день, другой, а затем на работу опять.    
  И вот, с утра начались сборы: задали корм лошадям, коровам, телятам, овцам, плотно перекусили сами, хотя я не любитель завтраков, но понимая, что предстоит длительная дорога, вынужден был хорошо поесть, про запас.
 Конечно, основную работу проделал отец, он вставал всегда очень рано, чистил снег, проводил осмотр двора, топил печи, барабан, в основном берёзовыми дровами, иногда углём, газа ещё не было. Только в баллонах, для газовых плит. Отец несколько лет работал газовщиком, баллоны и плиты развозил на лошади.
  Жили мы по тем временам неплохо: имели свой рубленый, опалубленный дом, достаточно обширный земельный участок, сад, огороды, два колодца, баню, гаражи и другие хозяйственные постройки.
 Дом был небольшим, но уютным и тёплым, родители поставили его за год до моего рождения, затем, перед самой Олимпиадой, мы его слегка расстроили, подняли на три венца, слегка изменили планировку.
  Конечно, под зиму, значительная часть скота забивалась, продавалась мясом и на ногах, а ещё большая оставалась как провиант до самого лета. Холодильник был один, небольшой, естественно, он не мог вместить всех запасов. Летом роль холодильника выполнял колодец, куда на верёвках, в бидонах, опускалась какая-то продукция. У нас было два колодца.
  Картофель, различные соленья, варенье, хранились в подполе, вся мясная продукция, кроме рулетов, сала, колбасы, буженины, ветчины, окороков, замороженных пельменей и вареников, располагалась в кладовке.
  Туши забитых телят, поросят, овец подвешивались на специальные крюки, на балки, под потолком. Кроме того мы держали стада гусей и уток до сорока, пятидесяти голов каждое, не считаю кур и индеек, их резали обычно по первому снегу, постепенно заполняя специальные металлические ёмкости, присыпая предварительно ощипанные и опалённые тушки  белоснежным снежком, чтобы не заветрили.
  Также, здесь были подвешены и мешки с вяленой, и сушёной рыбой, преимущественно карасём, отец не признавал речную рыбу, за исключением пескаря, который ловился на морды, и хорошо шёл жареным в сметане, с сухарями.
  И всё это съедали: баранина, как правила уходила в рагу, бешбармак, щи, лапшу, пельмени. Свинина коптилась, шла на жаркое, гуляши, борщи, беляши, котлеты, ну и пельмени тоже. А вот птица, обычно готовилась в русской печи, или барабане, в жаровне, в бульоне с луком, лавровым листом, чесноком, перчиком, сушёными травами.
  Сначала всё варилось в барабанной духовке, на плите, а затем, переставлялось и закручивалось в топку, на чуть покрывшиеся пеплом угли.
  Особенно хороши были свежие, зажаренные патрошки, с салом, шкварочками, молодой картошкой, малосольными огурчиками, помидорчиками, под водочку, самогонку, домашнее вино, бражку, да подо что угодно…
  Хотя, мне, в то время, в силу юного возраста, приходилось довольствоваться в основном соком, морсом, компотом, более крепкие напитки попадали в редком случае, по рассеянности родителей.
  Мясо особенно хорошо шло под накрученную домашнюю хреновину.
Всё готовилось просто и сытно, на естественном жару, дровах, углях, почти как в стародавние времена, в средневековых замках.
Остатки запасов подъедались, как правило, к покосу, на качественное проведение которого требовалось уже какая-то свеженина.
  Когда я говорил отцу о наших бездонных закромах, он на это морщился.
Вспоминая, какие запасы были у его предков:  его дед по отцу имел большой дом на Чистых, небольшое стадо коров, табунок  лошадей. И много другой живности. На берегах одноименного озера, в окружении лесов.
Известно, что у них был также дом в Троицке, пашни, покосы, которые позволяли содержать всё это хозяйство на плаву, вести безбедную жизнь.
  Они были казаки и, как положено, служили своей стране верой, и правдой.
Правда и то, что после революции их раскулачили, а точнее расказачили, вывезли хлеб, чистянский дом забрали под сельскую школу, вывели скот.
  Отец рассказывал, что даже бархатные шторы снимали, потрошили сундуки с одеждой, барахлом, забрали посуду, серебряные ложки, упряжь, инвентарь.
Что стало с троицким домом, история умалчивает. Либо тоже отобрали, либо его успели продать. Говорят, прабабка тронулась умом, после всех бедствий, наблюдая за подводами, вывозимыми со двора.
Сам прадед, то ли погиб ещё в Гражданскую войну, то ли умер от тифа, есть некоторая путаница в семейных хрониках. На чьей стороне воевал?
Также непонятно. В советский период многие скрывали своё прошлое.
  Думаю, по логике - на стороне белых, хотя в таких событиях своя логика.
Сохранилась его фотография, ещё дореволюционная, в казачьей форме, на которой вроде бы одно ухо у него отсутствует, наверное, шашкой отрубили?
  Так вот, семья была у нас хоть и небольшая, мы с братом и родители, но были ещё и многочисленные родственники, которых мы гостеприимно встречали, провожали, угощали в будние дни и тем более, в праздничные.
Большинство родственников и друзей любили бывать у нас в гостях, зная, что им будет оказан великолепный, почти королевский приём.
  Родители мои были людьми добрыми, открытыми, хлебосольными.
Тем не менее, через весь двор, поверху, была натянута толстая, почти в палец, проволока, по которой, круглосуточно перемещался страшный, похожий на волка, пёс по прозвищу Рэм, гроза всех соседских кошек и собак. Да и самих соседей тоже…
  Его воспитанием занимался я, используя навыки, почерпнутые из прочитанных когда – то книг и фильмов, которые заключались в том, что собака должна быть верна своему хозяину, и беспощадна к его врагам.
Для формирования выносливости приходилось совершать утомительные марш – броски по окрестностям, а злобности – инкогнито переодеваться в почти новые отцовский ватник  и фуфайку, которые со временем, на удивление отца, и негодование матери, имели довольно жалкий вид.
  Тогда не было специальных собачьих кормов, поэтому пса кормили по-простому, специально варили похлёбку из всяких обрезков, костей, хрящей, хвостов, хлебных корок, картофеля.
  Поросячьим кормом, объедками со стола и прочими вкусностями.
Чтобы как-то разнообразить меню своего любимца, мне частенько приходилось идти на преступление, я проникал в мясную кладовую и брал какой-то подходящий кусок мяса, либо разрубал на специальном полене тушку гуся, утки, курицы, чтоб потом метнуть лакомство в ненасытную пасть своего хищного друга.
  Ещё, я ему постоянно подливал в миску молока с размельчённым мелом, для укрепления костей, а главным образом зубов.
Таким образом, я видимо пытался разбудить в нём дикие, природные инстинкты, тем более в то время я находился под большим впечатлением от рассказов Джека Лондона, невероятные герои которого, как известно, постоянно преодолевали какие – то преграды на обледенелой Аляске.
  Мой Белый Клык со временем настолько окреп, что я на нём вполне мог кататься на лыжах, или на коньках, если по дороге, но надо признаться, что ему этот процесс не доставлял особого удовольствия, так как он, к сожалению, не был ездовой собакой.
  Ситуация резко менялась, если он вдруг замечал где – нибудь, в конце улицы, кошку, или собаку, вот тогда дело принимало другой коленкор, только шуба веером, главной задачей было удержаться на ногах и не упустить ошалевшего в азарте пса.
  Я, конечно же, гордился своим питомцем, который со временем превратился в невероятно красивое и свирепое животное, чего греха таить, я, и сам иногда его побаивался, мои друзья же, восхищались Рэмом и завидовали его владельцу, что добавляло авторитета в определённых кругах.
  Единственное, что огорчало меня, это бесстрашие моего дядюшки, младшего брата матери, который обычно, в подпитии, любил приставать к собакам. Он не боялся ни одной собаки, какие у нас только были на моей памяти. Да и не только у нас, его все деревенские собаки обходили стороной.
  Я, с некоторым  злорадством,  думал,  что уж Рэм-то, проявит себя, не посрамит престиж семьи! Но ничего подобного, после очередной гулянки, когда мужчины вышли покурить на двор, дядя прямым ходом направился к будке, не реагируя на мои замечания об опасности, а я надеялся, что она возникнет. Вытащил упирающегося, рычащего, пса за цепь, хватая его за ошейник, загривок, и с силой начинал трепать. Тот покорно приседал, поджимал уши, хвост, вёл себя как какая-то дворняга, жалобно скулил.
  Признаться, я был в шоке. Вся моя дрессура, как говорится псу под хвост…
А дядюшка хохотал, курил и выпускал дым обескураженному псу прямо в грозную пасть, и хитро улыбался, глядя в мою сторону, видимо раскусив моё настроение. Рэм, тоже несколько виновато посматривал в мою сторону, мол, извини, хозяин, но это выше моих сил. После чего его авторитет, в моих глазах, конечно же, упал. Да и собственный тоже. Поведение дяди раздражало и восхищало одновременно, вот такой парадокс.
  Ещё, дядюшка отличался невероятной ловкостью, когда мы с братом приходили к отцу в МТМ, он весело встречал нас и предлагал поймать синицу, которые стаями летали по цеху, я, конечно, соглашался, не веря, что это возможно. Мы с братом дома, часами караулили, пытаясь поймать специальной сетчатой ловушкой со шнуром, сидя на чердаке дома, хоть какую-то птицу, скармливая при этом чашки пшеницы, и всё бес толку!
  А  он просто, снимал фуражку, мягко крался, бросал её как лассо, и стая брызгами разлеталась в разные стороны. Наверное, промазал, думал я?
  - Держи воробья! – смеясь, говорил он, подняв головной убор. И в моих руках действительно оказывался воробей, которых здесь тоже летало немало.  А я, видимо от потрясения, не удерживал его и когда он выпархивал из моих рук, готов был разрыдаться. Дядя, видя это, снова начинал смеяться, тут же, вновь, снимал фуражку, крался, закидывал и теперь уже ловил синицу! После чего я просто терял дар речи, как такое возможно?!
  За этим представлением, кроме нас с братом, наблюдали все присутствующие в данный момент трактористы, слесари, токари, сварщики и все так же, после очередной удачной попытки весело хохотали. Просто цирк какой-то!
  Возможно, эта невероятная ловкость возникла в нём, когда  он служил в авиационной части на Чукотке, во времена Карибского кризиса, где надо было действовать очень быстро, обслуживая наши стратегические бомбардировщики. А может, потому, что он был заядлым охотником, а также иногда стрелял у нас кабанчиков, из своей вертикалки, с одного патрона, точно в ухо.
  И когда я  кричал ему, показывая, что над нами, где-то очень высоко, кружит сорока, надеясь, как стервятник, на поживу, он, почти не целясь, тут же стрелял в  неё с другого патрона. И птица, как подбитый вертолёт, вращаясь, кругами падала на землю.  Отец на это неодобрительно качал головой, бурчал, обвиняя шурина в легкомысленности, но я тогда думал, что он бурчит из зависти. Дядюшка же, в моих глазах вырастал до небес, как герой вестернов, которые изредка показывали у нас в клубе.
  Когда он изрядно напивался, то обычно включал проигрыватель на огромной радиоле и ставил виниловые пластинки с песнями в исполнении Магомаева, Хиля, и сидя на полу, в майке и трусах,  плача подпевал артистам. Но пиком всего действа обычно был момент, когда он включал истерзанную, запиленную пластинку Высоцкого. В момент прослушивания, он всем приказывал, молчать, хотя, кроме него, особо никто и не шумел, и внушал, насколько замечательны эти песни. Надо честно, признаться, никто из окружающих этого мнения не разделял, в том числе – и мы с братом. Мне вообще, тогда, больше нравился Лещенко. А бабушка, его мать, называла исполнителя хрипатым и при возможности пластинку прятала. Но дядя всё равно её находил и мучил всех окружающих дальше. Он был, пожалуй, первым фанатом певца и актёра в селе, до его всеобщего признания.
  После прослушивания любимой пластинки, он видимо, под наплывом чувств, начинал собирать чемодан, с тем, чтобы опять вернуться на Чукотку, не принимая во внимание время и расстояние. Присутствующие рядом родственники подсказывали, что он должен взять ещё с собой, кроме охотничьего ножа, бритвы и зубной пасты. Возле чемодана вырастала гора разнообразных вещей, которые подносили сердобольные дети. И так повторялось много раз.
  Ещё, он мог на страшном морозе ремонтировать двигатель гусеничного трактора голыми руками, а затем протирал испачканные в мазуте и солидоле руки, снегом и ветошью. Даже смотреть на это было страшно.
  Впрочем, отец, мороза и снега тоже не боялся, может он, и не был таким ловким, но зато он мог отлупить на сабантуе нескольких мужиков, а то и парней, один. Что обсуждалось моими ровесниками потом неделю.
  А ещё мог, после распития с компанией изрядного количества водки и пива, поднять стокилограммовую штангу, от чего его упорно отговаривали бывалые спортсмены, родственники, мать. Он же, несмотря на все уговоры, шёл и поднимал. Вот такие супергерои окружали меня в детстве!
  И так, проделав все необходимые дела по хозяйству, плотно перекусив, мы запрягли кобылу Машку в сани, сделанные отцом по дедовской технологии.
Предварительно тепло оделись, отец в свой любимый ватник, фуфайку и плащ, от ветра, а я – в кальсоны, штаны с начёсом, свитер и сверху старенький полушубок, шарф, кроличью шапку.  Заваливались в сани, утеплённые сеном и соломой,  и понеслись навстречу приключениям.
  Выехали мы через задние ворота, через картофельный огород, прямо на околицу села, тогда ещё здесь не было новых улиц, а за нашим огородом сразу начинался лес и большой луг, который весной превращался в небольшой пруд, в окружении зарослей крапивы и иван - чая.
  Пруд, местные жители называли Лывинкой, в дождливый год он превращался в довольно солидный водоём – раздолье для диких и домашних водоплавающих.
  Рельеф был таким, что вода сюда бежала, после таянья снега и дождей, как в чашу, ручьями почти со всей деревни, кроме того, чуть поодаль, на холме возвышалась водокачка, из которой почему – то, постоянно, в любое время года тоже текла вода.
  Ну а мы, все живущие рядом дети, не отказывали себе в удовольствии понырять, поиграть в догонялки, или поплавать на различных подручных средствах: тазах, корытах, досках, брёвнах и вообще на всём, что плавает.
Женщины любили здесь стирать и полоскать половики, паласы, рабочую одежду мужчин, всякое тряпьё.
  При том, что наше село находилось в окружении многочисленных озёр и болот, многие из нас предпочитали проводить на пруду свободное время, благо дом рядом, можно быстро сбегать поесть, и вернуться опять, на полдня.
  В засушливый год, Лывинка, могла почти полностью пересохнуть и превратиться в пастбище для окрестного скота, почти как в Африке, в Серенгети, только бегемотов, с крокодилами не хватало!
  Зимой же она замерзала, превращаясь в каток, не Медео конечно, но, тем не менее, мы лихо рубились, носясь по льду, кто на коньках, кто на валенках, самодельными, и магазинными клюшками в хоккей, подражая Мальцеву и Харламову. Девчонки крутились на снегурках, или просто гуляли, в качестве наблюдателей.
  Водокачка же и вовсе, обрастала, из-за особенностей грунтовых вод и ржавчины, от голубого, до оранжевого цвета, льдом.
Превращалась в гигантский радужный нарост, почти айсберг, с вершины которого можно было лихо спуститься на санях, либо на валенках, и на глазах у восхищённой публики, под аплодисменты, промчаться по глади пруда, с каждым разом усложняя элементы спуска.
  Это было довольно рискованное, опасное для здоровья, предприятие.
Я здесь проводить время, в играх с соседскими мальчишками и девчонками, а также в начале апреля, ставил банки под берёзовый сок, заготавливал берёзовые же почки, для настоев, веники, для бани, их лучше вязать в мае, когда листья ещё липкие, маленькие.
  Девчонки же плели венки из одуванчиков, стародубок, подснежников и других ранних цветов, сводя нас с ума, своей дикой красотой.
  А теперь, в разгар зимы, мы ехали по всему этому пространству, только уже покрытому не конотопом и гусиными лапками, а другой, белой, хрустящей массой, по расчищенной бульдозером дороге, в сторону Марково.
  Вокруг было как  в сказке, всё покрыто снегом и инеем, и при этом, в воздухе было довольно морозно, свежо и солнечно, скрипели санные полозья, пахло потом от лошади, овчиной от моего полушубка, табаком от отца, соломой, и сеном от подстилки в санях. Если кобыла вдруг, на ходу, справляла естественную нужду, воздух наполнялся новыми ароматами, вызывая у меня смех, а у отца беззлобную ругань. Если бы взяли Рэма, пахло бы ещё и псиной, но отец не согласился на это, зная его дурной характер.
  Я же  с интересом крутил головой в разные стороны, пытаясь обнаружить, что-нибудь необычное, но ничего, кроме деревьев и снега, ворон, и сорок не замечал. Были ли в тот период снегири, не помню.
  Отец же, как обычно, с удовольствием курил и думал о чём-то своём.
  - Возьми вожжи, только не гони, времени ещё много, успеем, - произнёс вдруг он, не вынимая изо рта папиросы, передавая мне вожжи.
Я с радостью согласился, мне нравилось управлять и, не смотря на просьбу отца, я, конечно же, стремился несколько увеличить скорость продвижения нашей экспедиции.
  Надо признаться, с Машкой не так просто было устроить лихую скачку, она превосходно шла лёгкой рысью, но при любой возможности, норовила перейти на шаг. На мои провокации она поддавалась с большим трудом, отец, хорошо зная эту её тактику, чуть улыбался, ничего не говоря.
  Он относился к своей подопечной заботливо, бережно, по-хозяйски, потому, что понимал её надёжность, способность выполнять самую тяжёлую, монотонную работу и всегда давал ей возможность немного отдохнуть.
А сегодня, тем более, нам предстояло привезти воз соломы, которая, в отличие от сена, более скользкая, капризная в перевозке.
  Отец продолжал курить, для него такие поездки были обычным делом, он воспринимал их как некую медитативную данность,  любил в дороге делиться воспоминаниями о своём голодном, военном, да и послевоенном детстве. Когда  развозил в посевную, и уборочную воду, еду по бригадам на поля, метал стога, вместе с бабами, стариками, другими ребятами, на току.
  Именно тогда он и пристрастился к курению, стремясь, таким образом, по детской наивности, защититься от волков, которые в войну пришли из европейской части, и большими стаями бродили по нашим лесам, заходя ночами в сёла, в основном воруя собак, иногда пробирались на фермы.
Только тогда курили в основном махорку-самосад, папиросы отправляли на фронт.
  А также часто вспоминал о своём деде по матери, который фактически воспитал его после того, как его отец пропал без вести, вместе с двумя родными младшими братьями, на фронте в 1943 году. Где-то под Новгородом.
  Хотя нет, на младших вроде бы приходили похоронки, надо у матери уточнить.
  У дядьки, отец принимал участие в битве за Москву, а похоронен под Псковом, в братской могиле. Родной отец матери дошёл до Берлина.
Похоронен в селе Карабаново, но мы с ним не общались, о чём я жалею.
  Дед отца же воевал в Первую мировую и Гражданскую, имел два креста, и ещё какие-то награды. Был контужен. Играл в карты. Женился на дочери своего фронтового друга, который, в свою очередь, сошёлся с женой убитого офицера и раздумал возвращаться домой, к семье, убежал куда-то, в Европу.
  В Гражданскую войну, судя по всему, воевал за красных, скорее всего.
В Великую Отечественную войну был председателем колхоза, по рассказам людей, знавших его - честным, так как его семья голодала не меньше других.
  Я как-то предложил отцу летом походить босиком, для пользы здоровья.
Он категорически отказался, объяснив это тем, что в детстве ходил босиком чуть ли не с марта по сентябрь, ботинки берёг. Вот такие пироги.
Семья матери войну пережила даже легче, ну относительно, конечно. Во многом благодаря её деду, который являлся однофамильцем и тёзкой екатерининского вельможи, за что и носил прозвище Граф. Был образован, умён, обладал природным обаянием, шармом. Соответствовал прозвищу.
  Был блестящим охотником и всегда мог добыть что-то для семьи.
  По некоторым сведениям в 20-30-е годы отбывал наказания в лагерях. За что, неизвестно, может быть немножко повоевал за белых? Или разбогател в годы нэпа?..
  Прадед по матери отца мог крепко выпить. Любил цыган.  Пользуясь своим служебным положением, разрешал кочевникам ставить шатры на территории колхоза.
За что подвергался заслуженным проклятьям со стороны своих подданных, которые не могли терпеть произвола со стороны вольнолюбивого народа. Шатёр ставился и на дворе его дома, приводя в ужас всех домашних.
  Дед же мог перебраться, в знак протеста, из избы в шатёр и жить там. Известно, что он дружил с первым начальником милиции района, который приезжал к нему на своей бричке вспомнить молодость и поговорить за жизнь. Иногда отцу разрешалось прокатиться на этой бричке по деревне, вызывая зависть у всех мальчишек. Конь был очень хорош!
  До старости прадед был невероятно сильным, как Иван Поддубный, или Тарас Бульба, человеком. Я его не застал, но прабабку помню, она дожила до девяноста семи лет, а её дочь, отцова мать, до ста пяти.
  Отец, до самой армии, мог рассчитывать на его поддержку, если возникали какие-то деревенские потасовки, то дед, спасая любимого внука, суровой рукой наводил порядок, круша всех на своём пути! Почти как демиург.
  Колоритным персонажем был сводный по отцу брат отца. Он родился в 1929 году.
Цыган по матери, которая, которая, когда их окончательно расказачили, ушла от деда. Говорят, была очень красивая, моя мать её помнит. И вот дядька скитался табором по всей стране. Знал несколько языков: цыганский, узбекский, татарский. Ну и, понятно, русский. Был очень музыкален: играл на гитаре, балалайке, ещё каких-то восточных инструментах.
  Табор в основном кочевал по азиатским республикам: тепло, фрукты. Замечательно плясал. Был кудрявым, красивым и добрым. Мать всегда вспоминает его с теплом, в отличие от многих других родственников отца.
  Особенно здорово он играл на гармошке. Когда приезжал в гости, вся деревня узнавала об этом. Садился на лавочке у палисадника и устраивал импровизированный концерт. Половина улицы сбегалось, девчонки с ума сходили. Хорошо готовил.
  Был неплохим кузнецом, сапожником, ну и, понятно, как отец - лошадником. Гремучая смесь цыганки с казаком! Погиб в драке, сбросили с моста в Троицке. Очень жалко его, светлый был человек.
  Когда отец пришёл из армии, он, первым делом, отколошматил своего родного дядю, с которым у него была небольшая разница в возрасте.
Сломав им новенький забор отчего дома, на глазах изумлённого деда.
Уж очень сильно он его доставал в детстве и в юности. Дед отнёсся к этому событию с одобрением, не пощадив родного сына, как Бульба.
Но заставил обоих потомков восстанавливать забор, который был не причём.
  Прозвище у него было тоже интересное, Базан. Отца, в детстве, дразнили Базанёнком, чем он, как мне кажется, очень гордился.
  Отцовские истории были просты и бесхитростны, иногда они повторялись в несколько различных вариациях, и я позволял себе это вслух замечать, на что отец почти не реагировал, продолжая рассказ, каждый раз, с новыми подробностями.
                (Продолжение следует)