Когда коричневый вид примут глаза

а  всё  приобрело  оконченный  вид,
и  плевки,  и  колдовство,
когда  глаза  коричневый  приняли  вид,
в  морге  замёрзла  виновная,
на  смену  живой  в  грязном  белье,
пришла  чистая  мёртвая,
коричневого  вида  глаза  в  постели  век,
проследили,  –  ветер  на  небо  упал,
совсем  чуть – чуть, 
как  беззлобная  неприязнь  влюблённого…
 
а  прилично  ли  прожить  неприлично,
сны  дразнили  волной  оскаленных  рыб,
и  пусть  сегодня  Луна  ночует  на  льдине,
завтра  треснет  стекло  воды,
воздух  глубже  узнает,  как  утопленницу  заманить,
придёт  ночной  снег  смыть  лёд  удовольствий,
порочное  дно  со  следами  волос,
расчешет  в  рубец  ровный…

а  окна  глаз  заросли  коричневым  илом,
и  собралась  слеза  в  мёртворожденных  пчёлах,
вылизывал  сумрак  сквозь  пальцы  доверчивый  мрамор,
холод  огня  фалангу  скручивал  в  раны,
постель  утопленницы  служила  теплу  приманкой,
крошила  ночь  выжившему  из  ума  любви, 
жгли  холодный  камин  упавшие  звёзды,
приползали  слова  разодетые  в  чёрные  фраки,
их  шипы  не  кололи,  но  кровью  текли…

и… 
есть  крылья,  которым  не  взлететь,
есть  молодость,  лишённая  старости,
ветка  сгибала  себя, –  листья  кричали,
по  склянкам  в  закат  ядом  молчали,
булыжники  мха   наугад  пороли  дорогу,
на  высоту  первой  ступени  ступил  непрошенный  град,
жила  она,  как  невеста  в  соломенном  свете,
от  того  в  рясе  вдовы  умерла…

пальцы  камней  смоют  песню  лебедя  с  грацией,
лучи  пришлых  залезут  под  брызги  оттаявших  звёзд,
всё  пройдёт,  как  с  белых  яблонь  побелка,
монотонно,  вплавь  меж  берегов,
и  мокры  чернила  моего  рассказа,
мягко  коснувшись  листа,
навеки  прилипнут  выворачивать  слёзы,
навеки  душу  в  угол  из  слов  зажмут  глаза,
она  ведьма  была,
чем  больше  в  этом  мире  творила  зла,
тем  больше  шансов  стать  своей  в  мире  не  этом,
полюбил  её, 
и  утопил,
и  к  ней  отправляюсь  на  дно,
и  захлебнусь, 
я  сам  выбрал  это.