октябрь, тридцать первое

Конец октябрю. A за ним в ноябре
нагрянет мороз, разольётся амбре -
вино, мандарины и хвоя.
Начнёт задевать за живое
из детства знакомое - вот и зима.
Открытки хотелось бы или письма,
но, вроде, пока рановато.
Снежинки бумажные, вата -
всё это уже не вернётся назад,
но запахи те же в пространстве висят,
от них никуда нам не деться.
И снова всплывает из детства -
октябрь, тридцать первое. вот и сейчас,
заходит ноябрь во дворы, не стучась,
что выветрит, что подморозит,
бормочет невнятное - "прозит".
Он только предтеча, декабрь по пятам
идёт, отставая немного, а там,
желая отведать глинтвейна,
мы встретимся благоговейно
на рыночной площади, в шумной толпе.
Любимая, как я скучал по тебе...
Октябрь пролетел, и остались
два месяца, скука, усталость.
Но всё преходяще и вата в окне,
и письма тебе, и открыточки мне,
наивная детская шалость.
Как всё это перемешалось
в конце октября. Рановато пока.
Паясничать можно, валять дурака,
прошедшему противореча...
До встречи, родная, до встречи.

***

А помнишь, как скинулись мы по рублю,
чтоб ель уберечь на пригорке.
палач обещал - я её не срублю
и щерился пьяно и горько.
На трезвую я не рублю вообще -
сказал он, слова подбирая,
а выпью - не холодно даже в плаще,
хотя и погодка сырая.
Хрипел он, мусоля в ладони рубли ,
не глядя на ель, отмахнувшись.
Ты помнишь - мы вместе топор погребли,
резни признавая ненужность.
А старый палач говорил - пустота,
вот здеся живёт за грудиной -
заявишься в лес, будто в храм без креста,
а там ни души, ни единой.
И сам без души, хоть привычный, а всё ж
натерпишься страху по брови,
но ель убиенную к дому несёшь,
дурея от запаха крови.
Ты помнишь, как шёл он, усталый палач,
с пригорка от выжившей ели.
Ну что ты, моя дорогая, не плачь,
мы вовремя всё же успели
сюда, обо всём остальном промолчу,
случилось, и значит - во благо,
а ель отпустила грехи палачу,
простила его, бедолагу.
И мы никогда не жалели о том,
опять возвращаясь упрямо,
под ель, у которой верхушка крестом,
как будто на маковке храма.