Путешествие в жизнь часть первая

Генрих Ужегов
               
               
               
               
   Я прожил долгую и богатую событиями жизнь. Сейчас, оглядываясь назад, могу разделить прожитые годы на семь отрезков, семь периодов,  отличающихся друг от друга.  В чём же их различие?  Ответить на этот вопрос нетрудно. Это не только возраст, это,  и   новый круг друзей и знакомых, новое место проживания, новое, более глубокое  понимание жизни. Интересно то, что все  периоды жизни очень резко отличаются друг от друга. Каждый из них   характеризуется  только СВОИМИ, наиболее запоминающимися событиями и историями, может даже, мелочами, которые оставили глубокий след в моей памяти. Эти события, в большинстве своём,  никак не связаны друг с другом, но, в основном, они определяли всю мою жизнь.

                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.  ДЕТСТВО

Одно из самых первых воспоминаний детства:   мы с мамой сидим под кроватью, мне тесно и неудобно. Я говорю: - Мама, здесь плохо, давай залезем на печку. Мама отвечает:
       -  Потерпи, сыночек, сейчас немцы бомбить перестанут, и тогда  мы вылезем.
 В комнате полутемно,  так  как   окна были  небольшими,   и  закрывались древними ставнями, много раз перекрашенными.   
       И, вообще, наш дом на улице Гражданской был не  просто старым, он был  древним.  Прежний хозяин держал здесь лошадей.  Мои предки,  купившие  это "произведение искусства"  в 1914 году,   сделали   из  конюшни  жилое помещение. Дом  был  слеплен из  камыша и глины, самого распространённого строительного материала   тех лет. Крышу покрывала старинная  красная черепица. Приземистый, с маленькими узкими окнами,  дом  частично врос в землю и никакой косметический ремонт  не мог  избавить его от  особенностей, присущих  его первоначальному призванию. В этом доме мы с мамой жили до 1947 года, а потом,  сразу  же после войны,  маму  направили работать врачом  на Дальний Восток на станции им. Кагановича (сейчас г. Чернышевск). Красивые места – сопки, леса. Здесь я научился читать. Мама часто задерживалась на ночных дежурствах, и я оставался в комнате один.
      В такие дни я был предоставлен самому себе. Иногда в комнату заглядывала соседка – смотрела, чем я занимаюсь. Время было голодное, мяса мы не видели вообще, и нас выручало только молоко, которое мама покупала у знакомых. Зимой молоко было замороженным и продавалось в виде тарелок. Иногда маме удавалось достать немного сахара, она его топила в железной миске, каталкой раскатывала на тонкие полоски и делала леденцовые конфеты. Когда мама задерживалась на работе я, от нечего делать,  постепенно  выучил буквы и начал складывать их в слоги. Но так как в доме кроме сочинений Шекспира ничего больше не было,  мне пришлось  довольствоваться  его трагедиями и сонетами.  В семь лет я  по складам прочёл короля Лира, потом мама записала меня в детскую  библиотеку. Запомнился один эпизод, связанный с  этим периодом моей жизни. Как-то  взял я в библиотеке  небольшую книжку и пока дошёл до дома, прочитал её. Решил вернуться в библиотеку, чтобы взять новую. Но заведующая библиотекой не похвалила меня, а здорово отругала:
- Разве можно так читать книги, – сказала она.  – Книгу надо читать медленно, вдумчиво, чтобы что-то запомнилось, чтобы была польза от чтения.  Этот разговор я запомнил на всю жизнь.
         И ещё один эпизод из забайкальской жизни крепко врезался мне в память.  В 1947 году в Каганович приехал мой отец, который   прошёл войну,  дослужился до майора, но после войны в семью не вернулся. Он приехал навестить нас с матерью, привёз подарки. Когда мы пошли с ним гулять, он привёл меня на вокзал и хотел увезти с собой – короче, хотел украсть меня. Но знакомые вовремя сообщили матери об этом, и она меня у отца забрала.  Больше отца я не видел.  Через много лет я приезжал в Ульяновск, где он жил, но в живых  его уже не застал.
       Вспоминается ещё один случай из моей дальневосточной одиссеи. Были мы с мамой в гостях у знакомых. Все встречали Новый Год, а меня одного оставили в рабочем кабинете   хозяина. Я сидел за большим письменным столом и  увидел  чернильный прибор, на котором лежало запасное перо от ручки «ласточка». А в то время среди «мелкоты» была распространена игра «в пёрышки».  И я  украл  это перо. Пропажу быстро обнаружили,  и  хозяин кабинета долго объяснял мне, что брать чужое нехорошо, что я невоспитанный мальчик. И так далее. Эту  беседу я запомнил на всю жизнь, и даже сейчас, через 60 лет, когда я вспоминаю тот случай, мне становится стыдно и неловко.
     А однажды  благодарные больные  принесли маме мёд. Почти литр. Мама, уходя на работу, ставила банку с мёдом на вешалку над дверью, повыше, чтобы я не достал. В один прекрасный день я поставил табуретку, на неё маленькую скамеечку, и добрался до мёда.
Наелся  я его в  тот  день на всю жизнь. И даже сейчас, через много лет,   мёд не относится к числу моих любимых продуктов.
     В конце 1947 года мы вернулись на Кубань. За недолгое время пребывания на Дальнем Востоке мы с мамой полюбили этот край и всегда  с любовью вспоминали его. Помню как вечерами, перед сном, мы с ней  часто пели  «Бродягу».

               По диким степям Забайкалья,
               Где золото роют в горах,
               Бродяга, судьбу проклиная,
               Тащился с сумой на плечах…

      Время   было голодное. Я  всегда с нетерпением ждал воскресенья, потому что  в этот день мама  ходила на базар за покупками. Любимым моим лакомством  в то время было подсолнечное масло. Нальёшь его в блюдечко, чуть – чуть подсолишь, и макаешь хлеб. Вкуснятина!
         А с хлебом в то время были проблемы. Привозили его в 8 часов утра в «кирпичный»  магазин, который находился в двух кварталах от нашего дома. Очередь за хлебом мы, в основном, дети, занимали  обычно с вечера. Приходили в семь-восемь часов и нам давали номер. – Ты будешь вот за этой бабушкой, твой номер 138.  Пересчитывались через каждые 2-3 часа. Обычно к утру твой номер передвигался вперёд на  20-30 позиций. Ночь проводили здесь же, около магазина. Напротив, через дорогу,  росли тополя, очень высокие, дальше была церковь. Затем тополиная аллея продолжалась. Мы знали, что в аллее перед церковью были похоронены немецкие солдаты, убитые во время освобождения Тихорецка, а аллее за церковью – немецкие офицеры. Правда, ни табличек, никаких знаков на месте захоронений не было. В этой аллее, под тополями, летом мы располагались на ночь. Ночью убегали домой и через каждые два-три часа возвращались к магазину – отмечаться. Номера нам писали на ладонях химическим карандашом.
        Утром, в 8 часов появлялась «хлебная будка», повозка, запряжённая двумя лошадьми.
– Везут, везут,- кричали мы,  и перед окошком магазина мгновенно выстраивалась  длинная очередь. Хлеба давали по две буханки в одни руки. Часто хлеба на всех не хватало, и люди, простоявшие ночь, уходили от магазина ни с чем.
Был ещё один небольшой магазин – ларёк, который мы называли «милицейским» (потому что ларёк находился  рядом с милицией). Сюда также часто  по утрам завозили хлеб.   
   В 1947 году стали брать налог с фруктовых деревьев. По дворам ходили квартальные, пересчитывали плодовые деревья, потом приходили бумажки, которые надо было оплачивать.  И началась вырубка  садов и виноградников. Хорошо, что «наверху» одумались и налог отменили в 1948 году. Хотели  ввести налог на кошек и собак, но, слава Богу, этого не случилось.
     Платили и за воду. На углу  моей улицы (Гражданская) и  ул. Энгельса стояла колонка, куда мы ходили за водой. Через дорогу построили  небольшую будку, и там продавали талоны на воду. Сначала мы шли к этой будке, отдавали талоны на два ведра воды, потом шли к колонке  за водой. Нас   с мамой сильно выручал колодец во дворе (которому сейчас больше ста лет).  В 1942 году, когда мама, со мной на руках хотела уйти из города, чтобы избежать оккупации, колодец снабжал водой и нас, и всех соседей. Когда маме не удалось пройти через немецкие  заслоны, и  она вернулась назад в город, то только по колодцу она смогла найти свой двор, так как дом был разрушен почти полностью.
   Кстати, о тех суровых временах. По улице Энгельса в 1949 году провели канализацию до самого кладбища, построили люки. По какой – то причине канализация не заработала. Тогда  главного архитектора расстреляли как «врага народа». О нравах того времени хорошо говорит  ещё один случай. Когда в 1953 голу умер И. В. Сталин, по нашей улице проезжал собачник со своей будкой. Все плакали, плакал и собачник. Он открыл будку, выпустил всех собак со словами: - Выходите, ребята, амнистия. Собачника арестовали в тот же день и больше о нём никто не слышал.
      Запомнился один момент. Я стою напротив здания железнодорожной больницы, от которой остались одни стены, а  по стенам бегают ребята. Этот момент я часто вспоминал впоследствии, когда мне пришлось работать  в этой больнице  врачом.
Большой популярностью у наших ребят пользовалась «разбитка», недостроенное до войны здание дома культуры. Здесь для нас был простор.  Много комнат, второй и третий этажи, подвалы. По всему первому этажу «разбитки» тянулась крупная надпись: «Всё для фронта, всё для победы над ненавистным врагом».
        Особым шиком для ребят считалось залезть на самый верх и пройти по деревянному карнизу на высоте 10 метров.  Здесь же, вдалеке от взрослых, мы учились курить. Первым моим учителем в этом вопросе был Юра Козлов (сын тёти Нади у которой мама оставляла меня, когда её вызывали в гестапо). Курили мы сигареты «Южные», короткие сигареты 4-5 см, для которых был нужен мундштук. Иногда курили до тошноты, но… по общему мнению, это роднило нас со  взрослыми.

ИЗ ДЕТСТВА

Я вспоминаю как в тумане
Послевоенный первый год:
Был нищ, оборван и изранен,
Победу вырвавший народ.

Мне снится громкий крик на рынке:
- Вода! Холодная вода!
И в запотевшей желтой крынке
Два лягушонка вместо льда.

И хлеба ломтики худые
И кучки штучных сигарет.
О! Как бедна была Россия
Послевоенных горьких лет.

Был вкусен черный хлеб с селедкой –
Мы доедали все куски,
Не вспоминая, как нас плёткой
Объездчик бил за колоски.

И до сих пор перед глазами
Виденье чёткое стоит,
Как поделился с пацанами
Горбушкой хлеба инвалид.

Все это было! Было! Было!
Я помню нищих у дорог,
Я помню: вишни мать пилила,
Чтоб не платить за них налог.

Но было также и другое,
Была людская доброта,
В труде не знали мы покоя,
У всех была одна мечта:

Восстановить, создать, построить,
Все, что разграблено – вернуть,
Все, что утрачено – удвоить,
И  грудью полною вздохнуть.

Жизнь не давала места скуке
И мы творили чудеса,
Днем песню пели наши руки,
А вечерами – голоса...

Давно-давно все это было,
Сейчас – другие времена:
Былое горе отступило,
И далеко ушла война.

Но, почему же, как и прежде,
Так мало в жизни перемен,
И в сердце места нет надежде
За стенами возросших цен?

Все то же  ласковое небо,
Все те же в небе облака,
Но  не хватает так же хлеба
И не хватает молока.

В толпе – нечастые улыбки,
Кругом – развал, кругом – разлад,
Мечты на счастье так же зыбки,
Как и полсотни лет назад.

Народу нет ни в чем опоры
И впереди – лишь темнота,
Не сняты с глаз обмана шоры,
Хоть кляп и вынут изо рта...

     Летом в Тихорецке часто бывает очень жарко. Речка – далеко за городом. Мы, мальчишки, обычно, после дождей, купались в придорожных канавах, даже плавали там. Когда стали чуть-чуть постарше ходили на речку в станицу Ново-Рождественскую или в Фастовецкую (6-10 км). Возвращались  усталые, голодные, но довольные.   
      После войны у меня обнаружилась болезнь - кривошея. Потянуло  мышцу с левой стороны, и голова всё время клонилась набок. Мама объясняла это тем, что во время бомбёжек, когда она пряталась в кювете, закрывая меня своим телом, она сильно придавила  мне голову  и повредила мышцу.  С этим она смириться не могла и повезла меня в Ростов на операцию в 1946 году. Операция оказалась неудачной. Тогда, в 1947 году она поехала в Москву, с большим трудом   добилась приёма у Шверника (в то время председателя ВЦСПС), и меня положили в одну из московских клиник. Сделали операцию и наложили гипс  на шесть месяцев. Гипс закрывал всю голову и туловище до пояса. Свободным оставалось только лицо. Сколько мучений мне пришлось вынести за это время! С гипсом я ходил в школу, в первый класс.  Но одноклассники старались не замечать моего недостатка, были ко мне внимательны   и заботливо ко мне относились. В то послевоенное время  люди,  вообще, были   доброжелательны друг к другу, так как  их  сплотило великое горе. На всех одно. Не помню случая, чтобы кто-то из школьников посмеялся надо мной или попытался обидеть. Но всё когда-то кончается. Со временем кончились и мои мучения.
      Учился я в школе N 37, которая  располагалась на нашей улице, на углу Гражданской и Меньшикова. Школа была очень низкая – старый деревянный дом. Да и учеников там было человек 80. В этой школе я закончил четыре класса и был переведён в школу N 36,  располагавшуюся   в районе  железнодорожного  вокзала. Здесь я учился до седьмого класса.  Честно сказать, учился неважно. Дважды оставался на осень (по алгебре и геометрии), не любил физику и химию, признавал только гуманитарные науки.
     Рядом, через дорогу,  стояла Николаевская церковь, которую взорвали в 1951 году. Прекрасное здание дореволюционной постройки, не знаю, кому оно мешало. Здание было добротным, строили его на века и от первого взрыва  оно только чуть – чуть наклонилось. Тогда заложили вдвое больший заряд и всё-таки взорвали церковь, превратили в пыль то, что строилось людьми для многих поколений. Очень больно было смотреть на это.
Сейчас на этом месте стоит железнодорожный техникум.
    В  марте 1953 года умер Сталин. Перед этим несколько дней сыпал снег, тротуары превратились в узкие тропинки, своего рода траншеи, высотой до полутора метров. По этим полу-тоннелям, полу-траншеям пробирались люди.
        Помню, с каким трепетом и волнением слушали мы ежедневные сводки о здоровье Сталина, как переживали и надеялись на его выздоровление. Но 5 марта Сталина не стало, и страна погрузилась в траур. Казалось, что жизнь остановилась. Ревели фабричные и заводские гудки,  гудели паровозы. Люди плакали и не скрывали своих слёз. Горе было всеобщим. Нас, школьников, собрали на первом этаже в актовом зале, и мы, почти двести человек, рыдали, слушая   траурные речи наших учителей.  Отзвуки того горя до сих пор ещё живы в сердцах людей моего поколения.
     Нашим классным руководителем был Дутов  Павел  Иванович. Когда-то  он был милиционером, и кое-какие милицейские замашки  перенёс в школу. Так, провинившегося ученика  он заводил  в свой кабинет и  короткой, толстой указкой отстукивал по голове несчастного: - Ко-гда в тво-ей пу-стой го-ло-ве опи-лка-ми на-би-той бу-дет ум. Чем сильнее была вина, тем крепче удары. После одной из таких экзекуций я написал в шестом классе свои первые стихи. Это была почти поэма. Полностью её я не помню, а вот один куплет в памяти остался:

     Раньше Павел был легавый,
    А теперь милиционер,
    Очень уж различья малы
    Хоть не носит револьвер.

   В шестом классе я первый раз влюбился. Фамилия девочки  была  Женя Силкина. Она была отличница, жила недалеко от меня. Почти каждый  вечер  я  ходил около   её дома, страдал, мучился, не  решался признаться. Потом обратился к её подруге Лере Девицкой, чтобы она от моего имени предложила  Жене мою дружбу. Я не знал, что Женя в это время уже встречалась с одним из моих одноклассников и, естественно, получил отказ. Очень страдал, даже заболел на несколько дней. Это светлое, хорошее чувство  первой любви  живёт  во мне до сих пор. Через много лет я случайно встретился с  Женей  на танцах в доме культуры. Мы оба очень обрадовались нашей встрече, и я пошёл Женю  провожать. Она приезжала в Тихорецк всего на несколько дней, жила в Калининграде, была замужем за капитаном подводной лодки. На другой день она уехала,  и мы больше не встречались.

Любовь – это вещь непростая,
И многих любить нам дано,
Но истина есть золотая:
Звёзд много, а солнце одно.

Мы любим холодных и страстных,
И я даже спорить готов,
Нет женщин душой не прекрасных,
Как нет некрасивых цветов.

Твои симпатичны подруги,
Их смех как хмельное вино,
Есть много красавиц в округе,
Но всё – таки солнце одно.

    Начиная с четвёртого класса, нас школьников, каждую осень  посылали в колхоз на сельскохозяйственные  работы. Привозили на какую-нибудь ферму или на отделение, размещали в одной большой избе. Девочки в одной комнате, мальчики – в другой. На полу – солома. Вот и вся обстановка. И мухи. Это было что-то невообразимое. Потолок – чёрный от мух. Стены – тоже. Часто кто – нибудь  из  ребят набирал в рот керосин и брызгал вверх. В это время  его товарищ  зажигал спичку  и поджигал керосин. Мухи сыпались дождём. На потолке образовывался светлый круг, свободный от мух. Они  с обожженными крыльями ползали по полу и соломе. Электричества   в домиках, где мы жили, чаще всего не было. Но была романтика. Было чувство единения, чувство взаимной привязанности. На работу выходили в восемь утра. Убирали и чистили кукурузу, собирали арбузы и дыни. Кормили  нас  хорошо. Первое, второе, третье. Дома такого не было. На  колхозных харчах  мы хоть немного отъедались. Работы в колхозе продолжались обычно до конца  сентября. Потом погода резко портилась, начинались дожди и нас отправляли по домам. Платить нам, конечно, ничего не платили. Мы об этом даже не думали. Надо, значит надо. Это был наш долг перед Родиной.
    Жили мы довольно бедно. Чтобы хоть как-то заработать, мама один – два раза в год ездила  в Москву и брала меня с собой. Там мы бегали по всем аптекам и покупали марлю. В каждой аптеке давали по 10 метров. Обежав 10-12 аптек, мы набирали до 150 метров марли, а потом в Тихорецке, продавали её знакомым на оконные занавеси. Продавали, конечно, в два раза дороже. Вот такие мы были спекулянты. В Москве мы набирали продуктов на полтора-два месяца. Там я впервые попробовал настоящие булочки с маком и белые батоны.  Возвращаясь в Тихорецк, я рассказывал ребятам о Москве, о мавзолее Ленина, о Красной площади и Кремле. Кстати, когда мы с мамой проходили по Красной площади, я спросил её: - Мама, а что Красная площадь центр всего Советского Союза?
     В 1958 году  в Москве  проходила Олимпиада. В это время мы с  мамой  совершали там свои очередные покупки.  Я почти не уходил с Красной площади, пытался знакомиться с приезжими  из других  стран, обменивался с ними открытками и значками. Впечатлений от той поездки накопилось с избытком.
     В школе много внимания уделяли воспитанию у детей чувства патриотизма. Приём в пионеры, пионерские отряды, дружины, костры, сборы – всё это воспитывало молодое поколение, учило любить и ценить свою Родину.  Это сейчас воспитание поставлено так, что дети не знают, кто такой Александр Матросов, кто такие панфиловцы, или Лиза Чайкина.
Стыдно не знать свою историю, но этого стыда не испытывают чиновники, пытающиеся учить детей по западноевропейским образцам, которые для России просто не приемлемы.
Не та мы страна, не те у нас корни.
         В седьмом классе меня снова угораздило влюбиться. Это произошло в пионерском лагере «Зелёный Гай» недалеко от г. Туапсе. Звали девочку Наташа  Сергиенко (по отцу Огер). Наш отряд ходил в турпоход в г. Туапсе (8 километров) с ночёвкой.  Я старался всё время держаться около Наташи, помогал ей нести рюкзак и старался сделать всё, чтобы она обратила на меня внимание. Но этого не произошло. По возвращению в Тихорецк я часто пытался встретиться  и подружиться с Наташей, но…. В таких делах нерешительным  и робким  мальчикам обычно не везёт.  Я слышал, что после десятилетки Наташа уехала с родителями в Каховку на постоянное местожительство.
   Седьмой класс я заканчивал в школе 34, («ленинской»), а затем  был переведён в новую школу  N 37, сейчас N 3.  Классным руководителем  у нас была Гордиенко Галина Григорьевна, которая  сумела привить нам большую любовь к литературе. Можно сказать, что именно во время учёбы в этой школе я начал  по-настоящему писать стихи. Писал в стенгазету, выступал на школьных вечерах. Здесь же познакомился  с  Юрой Кузнецовым (он учился на класс ниже меня). Уже тогда он был очень высокого мнения о себе, и совсем загордился после публикации в местной газете его стихотворения «Тракторист».  Ребята, которые с ним учились, всегда считали Юрия слишком высокомерным и заносчивым. Таким он по жизни и прошёл. Достаточно вспомнить фразу, которую  Юра сказал на кухне общежития Литературного института находящемуся там же Николаю Рубцову: «Двум гениям на одной кухне тесно».  Был ещё один случай, касающийся  Ю. Кузнецова. В 1996 году  член  нашего литературного объединения «Родник»  Варавина Розалина  написала ему письмо с просьбой выслать одну из своих книг в г. Тихорецк на выставку книг местных поэтов и писателей. Юрий Поликарпович ответил буквально следующее: «Не хочу выглядеть  Гулливером среди лилипутов». Конечно, членов «Родника» это письмо обидело. Но… из песни слова не выкинешь.
Что ещё можно сказать о розовых годах детства?  Как тётя Нюся (мамина сестра) приучала меня к труду? Да, очень просто. Хочешь погулять, поработай с гвоздями. Дома у нас было почти два ведра ржавых гнутых гвоздей. Тётя отсыпала мне приличную кучку, приблизительно с килограмм весом:  - Разогнёшь, и гуляй на здоровье. И я  старался. До сих пор благодарен ей за то, что приучила меня к усидчивости и труду.
      Конечно, самым запоминающимся событием моего детства была война, но о ней я мало что помню.
О тех страшных годах будет рассказано ниже  в книге  воспоминаний моей мамы  «Судьба».
 http://stihi.ru/2022/11/04/6700